* * *
Я сижу в мастерской, притих, разморенный жарой. Во двор входит какая-то женщина, закутанная в старенькую паранджу, - сгорбленная, изможденная. Поприветствовав хозяев, она опускается на корточки у окошка, говорив, обращаясь к деду:
- О, добрый наставник, благодетель мой! Я к вашей милости.
Дед, не поднимая головы, отвечает на ее приветствия, спрашивает:
- Ну, старая, как дела?
Старуха долго сетует на жизнь, жалуется, что сын мыкается без работы.
- Вот пришла к вашей милости, мастер, возьмите на работу сына. Он разумный, скромный и послушный мальчик…
Дед отвечает не сразу, колотит пестом по голенищу ичига, насаженному на правило. Потом говорит хмуро:
- Озорник. Знаю его, одно время работал у меня. Гордец, грубиян и насмешник. Поняла?
Старуха умолкает, растерянная, но через минуту спохватывается, продолжает угодливо:
- Ваша правда, мастер. Все верно, почтенный, сама знаю. Что поделаю, дурной, дерзкий паренек, до смерти упрямый и неуважительный. А вы наставьте его на путь.
- Умом он не обижен. Есть у меня надежда, что человеком будет. Помогите же, почтенный. Добра вашего мы никогда не забудем. Мы голодаем… - Старуха всхлипывает: - Ох, много у нас горя, много печали! - и униженно просит: - Выйдем на минутку, хочу поведать вам кое-что.
Дед недовольно ворчит в ответ:
- У подмастерьев уши на запоре, старая. Говори, о чем речь?
- Жизни нет мне от притеснений злой судьбы. Некому выслушать мои вопли-жалобы…
- Довольно, довольно! - перерывает ее дед. - Говори, о чем речь? Самую суть расскажи!
Старуха минуту молчит, потом со слезами говорит, понижая голос до шепота-:
- Время от времени я ходила полечить от сглаза, пошептать над детьми, над любимцами байбачи, сгинуть ему. Жена его, хоть и гордая, а встречала меня всегда ласково. Пожалуйте, мол, пожалуйте! Как-то стала она просить меня: отдайте, говорит, мне вашу внучку малыша моего нянчить. Я, говорит, приодену ее, и кормиться здесь будет. Внучка моя - девчушка малая, по тринадцатому году, славная такая, что твоя конфетка в бахромчатой обертке. Я обрадовалась. "Хоть сыта будет", - думаю и говорю хозяйке: "Ладно, доченька!" А вернулась домой, расхвалила: хозяин, говорю, большой богач, у него много земли, воды. Внучка тоже рада. Я тут же беру ее и веду на байский двор. В доме детей куча, шум-гвалт. А хозяйка оглядела девчонку и чванливо так говорит: "Хорошо сделали, говорит, бабушка, внучка ваша заживет теперь в довольстве". Я, глупая, с темной своей головой иду домой, радуюсь, благословляю хозяйку… - Старуха вздыхает со всхлипом. - Прошло шесть-семь месяцев. Внучка, бедняжка, бывало, забежит на минутку домой, станет жаловаться: "Бабушка, милая, работы много, извелась я". А я, глупая, кое-как обманом-уговорами провожаю ее, утешаю: ничего, мол, светик мой, на работе ты научишься, станешь ловкой, расторопной, ума-разума наберешься, а пока, говорю, будешь сыта - и то хорошо. А оказывается, байбача, сгинуть ему, заглядывался на девчонку. Завлекал ее, мол, хорошенькая моя, беленькая моя, - сдохнуть бы ему еще маленьким!
Ученики и подмастерья начинают перешептываться, подталкивать друг друга. Они, конечно, втихомолку прислушивались к рассказу старухи.
- Однажды, когда хозяйка, вырядившись сама и принарядив детишек, отправилась в гости к матери, байбача сумел-таки добиться своего, а сказать прямо, обольстил девчонку. Внучка моя, нахохлившись, сидит теперь дома… Вот какое мое положение, мастер. Печалям нашим и счету нет. - Старуха рыдает: - Боже, пошли смерть всем байбачам, пусть найдут они свою погибель!..
Ученики, подмастерья, оба дяди дрожат от гнева. Дед побелел весь, кричит:
- А кто он, байбача этот? Как звать его, подлеца?
- Я храню это в тайне, мастер, - тихо говорит старуха. - Узнает сам бай, он не оставит нас в покое.
- Сынки баев от богатства бесятся, собаки! - глухо говорит старый подмастерье.
- У них вся жизнь - сплошная мерзость, у этих подлецов! - говорит второй.
Я не понимаю, что значит обольстить, но я вижу слезы старухи, гнев окружающих и невольно сжимаю кулаки.
После затянувшегося тягостного молчания, дед пытается утешить старуху:
- Перестань, не плачь. Много на свете подлецов, притеснителей, у всех у них одинаково мерзкие собачьи повадки. Я много повидал, много раз слышал о таких случаях. Терпи, аллах сам воздаст нм по делам их! - Подумав Немного, он поднимает голову, спрашивает: -Так, значит, сын твой ушел от мастера Мир-Ахмада?
- Поссорились они… Не откажите, мастер, примите его, жертвой мне стать за вас! - запинаясь, умоляет старуха.
- Что ж, посылай своего сына, старая. Я сам потолкую с ним. Проберу как следует, а потом возьму на работу, дурня.
Старуха долго благодарит деда и уходит, сгорбившаяся, волоча по земле полы своей старенькой паранджи.
* * *
Жара стоит неимоверная. Нещадно палит солнце. Подмастерья и оба дяди обливаются потом, то опахиваются мокрыми платками, то наклонившись, смахивают пот со лба согнутым пальцем. А деду - хоть бы что: лоб усыпан крупными каплями пота, а он работает себе, как ни в чем не бывало, насаживает голенища ичигов на правила, колотит пестом, с треском кроит кожу на новые заготовки.
- Эх, нырнуть бы сейчас в ледяную воду под обрывом, поблаженствовать бы! - говорит круглощекий подмастерье.
Дед только хмуро взглядывает на него, но ничего не говорит. В разговор неожиданно вступает старый подмастерье:
- Да ведь сегодня вторник! - вспоминает он. - Завтра среда, значит, я иду на базар, не так ли, мастер? - Не дождавшись ответа, он продолжает: - Вот иродам удачно ичиги - ив прохладную чайхану. Поднаверну мягкой, как пух, лепешки, макая в варенье. А потом зеленого чаю напьюсь до отвала. - По безбородому лицу подмастерья расплывается улыбка.
- Очнись, друг! - охлаждает его другой подмастерье. - Не болтай зря. На этот раз черед мой. У меня и новый, из алачи, халат давно наготове. Приоденусь и пройдусь разок по базару в свое удовольствие… Да, мастер? - Он с надеждой смотрит на деда и говорит мечтательно: - Хорошо на базаре! Душа так и рвется туда, как птица. Шум, гомон. Народу множество: к примеру, что река великая течет, разливается!..
- Довольно, довольно! Занимайтесь своим делом, а там видно будет, - говорит дед, не поднимая головы от колоды.
В мастерской снова устанавливается тяжелая, гнетущая тишина. Слышен скрип раскраиваемой кожи да растягиваемой на весь размах рук дратвы. Все отупели от жары, работают вяло, еле-еле.
Какой-то арбакеш сгружает на улице с арбы песок и уезжает. Я мчусь туда, словно это не песок, а золото.
* * *
Бабушка расстилает во дворе кошму, старательно обметает ее веником. Она очень любит выбивать кошмы, поливать и подметать двор, и вообще все, что связано с движением. Такая уж она неугомонная.
Дед встает, осторожно сходит с террасы, усаживается на приготовленное бабушкой место. Он только что рассказывал о разных событиях своего времени, вспоминал случаи из жизни и теперь сидит, скрестив ноги и задумчиво потирая колени.
- О!.. - качает он головой. - Жизнь, она, как вода, в один миг промчалась-миновала! И счастливая пора моя миновала, и верблюды, и деньги - все прошло, все миновало. А было время, блаженно покачиваясь на верблюде, я водил караваны и в Чимкент, и в Сайрам, и - слышите! - в самую Каркару! И вот прошла моя пора. Пожил я, побывал, повидал, а теперь - был бы Таш жив, здоров.
Бабушка расстилает с краю кошмы небольшую, стеганную, на вате, подстилку, заново завязывает платок на голове и с клубком ниток в руках присаживается возле деда.
- Да, жизнь проходит, и счастливая пора минует в единое мгновение. Теперь дал бы бог Ташу здоровья покрепче, да детишек побольше - вот о чем моя молитва. - Она задумывается на минуту, вздыхает. - Только вот нет у нас ни клочка усадьбы за городом, ни хотя бы двора чуть попросторнее. Ютимся в этом дворике, величиной с ладонь…
- Э-э! - машет рукой дед, не поднимав задумчиво опущенных глаз. - Нашла о чем говорить! Вся жизнь прошла на коне, на верблюде. И в дождь и в снег по горам, по степям скитался. Добывать на жизнь - дело не легкое, эх-хе!.. - И, видимо позабыв, о чем шла речь, продолжает с увлечением: -Лошадь, она, должен сказать, редкостная тварь. Конь в горах, в степи - вернейший друг человека. Так и кажется, что сердце коня бьется вместе с сердцем всадника. Я сам много раз испытал это в своих странствованиях., Даже навоз коня - сокровище. На кизяк ли употребишь его для очага, на другое что. Особенно в дехканском хозяйстве - навоз, что редкостный перл. Слыхал я, будто и у лекарей конский навоз ценится чуть ли ни на вес золота. А кумыс кобылий - из лекарств лекарство. Эх, был бы он сейчас, припал бы к чаше с жадностью - и пил бы, пил!.. Особенно в бою или на улаке конь - бедняга - прямо-таки в ярость впадает. Думается, что и радости в коне больше, чем в человеке. Особенно, если на иноходце едешь - благодать! Коней-орлов, иноходцев повидал я довольно, вспомнишь - и то радостно. Говорят, и у святого Али был конь, Дульдуль, как орел, стремительный. - Помолчав немного, дед вдруг вспоминает о верблюдах. - Однако и верблюд в степи, скажем, или в пустыне, к примеру, что великая река - все ему нипочем, В степи ему довольно сухой колючки. Три дня, четыре дня едешь по пустыне, ни капли воды, а он, бедняга, терпит. Солнце палит, как в преисподней, а верблюду - хоть бы что! Из молока верблюжьего напиток делается, кумран, добрый на вкус. Довольно видал я, довольно пивал. Помнишь, старая, вдруг верблюдица наша разродилась? Ребятишки, женщины так радовались! Что конфетка с бахромой верблюженок был, помнишь?