Она нахмурилась, и я заторопился сказать, что не надо, что мне пора, да и в самом деле, чего вдруг я тут сижу.
- Я поищу, - все же поднялась Лина; подошла к секретеру, выдвинула плоский ящик. - Да! Вот, кстати, Митенька, ты спрашивал. - Она показала листок бумаги. - Я хочу, чтобы и вы, Алексей, взглянули.
На листке рукой Валерия черным по белому было написано, что он передает в распоряжение такой-то (фамилия Лины) свои работы. Ниже было приписано обязательство Лины вернуть эти работы после их использования на выставке и при написании монографии.
- Разумеется, вы скажете, что бумага не имеет юридической силы, не заверена у нотариуса. Но когда порядочные люди имеют дело друг с другом, можно обойтись без печати?
- Тут ни работ не перечислено, ни стоимости.
- Стоимость настолько быстро растет, что неразумно ее определять. - Так ответила Лина, убирая от нас бумагу.
Я встал.
- Откуда звонил Валерий?
- Как звонил? - подпрыгнул Митя.
Лина побледнела, но засмеялась.
- Тебе, Митя, ко всем талантам еще дан талант гимнаста. У тебя должен быть в здоровом теле дух здоровый.
- Нынче все наоборот, - сказал я. - Митя, Лина сказала мне, что твой отец звонил три дня назад, и я хотел узнать, откуда звонил.
- Это могло быть мистификацией, - сказала Лина.
- С вашей стороны.
- Ну, конечно же мистификация, - сказал Митя, садясь и щупая рукой стенку кофейника. - О, тут у меня ночью был случай. Стою на перекрестке, дождище, ветер. Такси, какое там такси) Зашел в телефонную будку, жду. Потом вдруг чего-то дернуло: дай позвоню. А куда? Некому. Такое одиночество, такая тоска. И набрал наугад номер! Наугад! Сейчас, конечно, не помню. Женский голос: "Ты! Милый! Родной!" Такай нежность, такая радость. За другого приняли. Но ведь кого-то же так любят. "Почему не звонил? На что-то обиделся?" Такая ласковость! Я даже не посмел подыграть, признался, просил о встрече, нет! Сразу спокойно, вежливо пожелала поймать такси. Я вышел из будки - такси подъехало.
- Вот тебе и ответ на тираду о ревности, - усмехнулась сумрачно Лина.
Я простился.
Пусть они разбираются, когда, откуда он звонил. То, что Лина подстерегла момент для этой расписки, было ясно. Но Валера такой, что от расписки не откажется. Знает ли Валя о Лине? Теперь уже что. Мастерскую Митя не выпустит. Молодец, Митя! Вот кого мы сообща воспитали.
И не стал я больше никуда звонить.
Видимо, Лина соврала про звонок Валеры и, боясь, что я испорчу карьеру ее мужа, подстраховалась. Тут был расчет на порядочность Валеры, не стал бы он с бабой связываться.
* * *
А тут и сентябрь пришел. А тут и журнал с Митиной повестью вышел. Я этот журнал опять же на уроке заметил и отобрал. Девчонки, пользуясь инерцией свободы после каникул, защебетали: "Ой, там совершенно нечего читать, неинтересно как, вы бы знали. Мы думали, о любви, а там сплошные рассуждения, сплошное творчество".
- Вот и посмотрю, - отвечал я, - как мой бывший ученик рассуждает.
Я зря боялся, что Митя опозорит отца.
- "Подходя к столу с мокрыми после купанья волосами", - бормотал я, надев очки, - очень из девятнадцатого века. "Возвращались усталые, но довольные"…
Но, может, Митя, вопреки своим теориям о смене скоростей, ритма, нащупывает спокойную фразу, ищет свой стиль. Попробуй найти его без подражаний в начале пути. И еще: "Его неистовость, исступленность в творчестве доходила до вангоговской". И еще: "Его волевые усилия были равны его творческой устремленности". Лихо. Тут можно было спорить. Воля есть направленность лишь на настоящее, на его схватывание, воля исключает сомнения и прислушивание к себе, то есть исключает творчество. Желая посильнее выразиться, Митя много путал, упоминал страсть, вспышки, удары молнии - и все это в применении к творчеству художника, о котором писал. Я окончательно успокоился - писал он не о Валере.
Читать в тот же вечер домашние работы старшеклассников я не смог, боялся увидеть похожесть некоторых фраз из них на Митины.
Вале, безумно гордящейся успехом сына, повесть пришлось похвалить. Митя моего мнения не спрашивал - готовился к выставке, да и что я мог сказать, когда сам же говорил Мите, что научить ничему нельзя. Особенно пишущих. Еще скажет: пишите сами. С него станется.
На выставку я не пошел. А в милицию пришлось. Позвонила Валя, попросила сходить вместе с ней. "Они не сказали, зачем вызывают, я боюсь в обморок упасть. Правда, нейролептиков наглоталась, теперь как деревяшка". Встретились около дома. Выглядела Валя неважно. Лицо нервное, шея в красных пятнах.
Но то, что нам сказали в милиции, могли бы они сказать и пораньше, чтоб не волновать людей. Но, видно, у них столько работы, что они лишены эмоций.
- Дело о разыскании вашего мужа снимается, - сказал молоденький офицер в штатском.
И я должен был стиснуть Валину руку под столом.
- Почему?
- Он обнаружен, вернее, обнаружил себя в Керчи. Работает по временным наймам по выгрузке судов. Бичует ваш муженек. Адрес…
- Не надо.
- Распишитесь.
При выходе из милиции с Валей стало плохо. Еле придя в себя - вот женщина! - она сказала, что очень пострашнела, что, конечно, и Валере досталось, но куда денешься, он вернётся, надо же кому-то о нем заботиться. Она все его любила. "Проблема стакана воды, - улыбнулась она, - стакана воды, Лешенька. Друг другу на старости подать стакан воды. А я уж так сделана, что, как раньше говорили: с кем венчаться, с тем и кончаться".
Самое ужасное, как при известии об отце повел себя Митя. "Дурак наш папаша, - сказал он, - еще бы немного, и мы бы ему отхлопотали музей-квартиру". Эту его фразу мне пересказала по телефону Валя. Впервые она разругалась с сыном. Мало того, ошарашила угрозой, что опозорит публично за воровство отцовских полотен. "Какая; к дьяволу, наследственность! Разве бы Валерка так мог поступить? Или я? Откуда это в нем? Нет, все-таки зараза это искусство, зараза. Кто-то смотрит, радуется, а чья-то в нем кровь и жизнь. Кусками. О-о! Я понимаю, что состарилась бы с любым мужем, а без мужа еще бы скорее, но хотя бы не знала этих проклятых кулис". -
Эпилог
Валера вернулся. Подавленный, постаревший, вошел он и от порога спросил Валю:
- Примешь ли?
Она заплакала. А уже из комнаты выскочили и с визгом повисли на нем дочери. И он заплакал тоже.
На второй день он позвонил мне и, как-то запинаясь, что вовсе не похоже на него, просил, если у меня есть время, зайти. Встреча была неловкой, хотя Валя очень старалась, чтобы разговор пошел. Даже, наверное к перемене погоды, сама принесла выпить, поглядев с опаской на мужа. Но Валера отодвинул рюмку.
Заговорил он как-то ненатурально, взглядывая искоса:
- Да, старикашечка, прошибла старика слеза, да-а. Ради этих слез можно было поскитаться по градам и весям. Не ожидал от себя, думал, все пересохло, нет, нашлись внутренние резервы.
Я подумал, что надо высказать то, в чем я считал себя виновным, и уйти.
- Тут я, тебя не было, с Линой грубо говорил. Я не знал, что ты сам отдал ей работы, а она сказала об этом не сразу.
- Плевать!
- Плевать что? Что работы отдал или что говорил грубо?
- Конечно, плевать!
- И с Митей, я думаю, у меня разлажены отношения. Он, может быть, ждал, что я что-то о повести скажу, а она мне не понравилась.
- А.
- Ты видел его?
- По телефону говорил.
- А он… он сказал, что твои работы выставил, выдав за свои?
- Ладно, хоть на это пригодились. Кто-то и глянул.
- Так-то так. А ты, ты прости меня, это последний вопрос…
- Господи! Спрашивай сколько угодно. Это я виноват, что сам ничего не рассказываю. Я в себя приду. - Он помолчал. - Ну что ж, ладно, хорошо… Митька просит не объявляться с полгода, с год. Я вообще не объявлюсь. Если смогу работать, буду работать под чужой фамилией. У японцев раньше было: мастер достигает уровня известности, меняет резко манеру, выступает под другой фамилией, то есть начинает сначала… Валь! - закричал. Валера. - Где там контрабандный чай? - Засмеялся и объяснил мне: - У негра купил.
- Ты звонил Лине примерно в начале июня?
- Да. По пьянке, конечно. Она сказала: я не хочу, чтобы ты бросал пить, ты меня только пьяный вспоминаешь. А как с нею иначе - она же ненормальное явление в моей жизни, я пьянка тоже ненормальна, так что сошлось.
- Ты знал, что хрусталь у нее?
- Который сам Подарил, знал. А из кладовки без меня вывезли. Митька, наверное. Ой, не буду я этим заниматься.
Пришла Валя с подносиком, на котором были кроме всего прочего рукодельные салфетки.
- Девчонки?! - воскликнул Валера, рассматривая салфетку.
- Они, - ответила довольная Валя, - они знаешь как рисуют?
Валера насупился, расправил салфетку на столе, прихлопнул по ней ладонью:
- Мы поговорим еще, Валюш. Краски отбери. Какое время переживаем, - раздраженно сказал он, - время тыка-имя слепых котят во все углы. То в моду! А что мода? Мода есть скрывание недостатков, есть разорение отдельных за счет приобщения к стаду. Искусство! Наплодили школ, добились, что все могут башку Сократа срисовать, ему-то, может, так и надо, но они и до Платона доберутся! Краски им! А если б отец Отелло играл, в Дездемоны бы запросились?
Не стесняясь меня, Валя разревелась.
Я засобирался. Валера пошел меня провожать. В лифте он, будто и не было ничего, продолжал говорить:
- А не смогу, туда мне и дорога. Вдруг я ударился о потолок своих возможностей? Поднатужиться? В искусстве натуга вылезет в любую щель и о себе заорет.
Мы сели на детской площадке под фанерный раскрашенный грибок.