- Так-то так, но ты от ответа ушел. Он обещал кому-то хрусталь? Но ведь я не обещала, сработаю под дурочку. И Митя, думаю, не обещал. Пока он, кстати, единственный наследник до совершеннолетия сестер, а я мать-опекунша. Ничего, обороняться можно.
- Валя, ты можешь прямо сейчас посмотреть, жив ли хрусталь?
- … Он в кладовке. Прямо сейчас посмотреть?
Она ушла, и слышно было, как скрипнула какая-то дверь. Прошло немного времени, в трубке стукнуло, и Валин растерянный голос произнес:
- Я тебе перезвоню.
Когда она позвонила, я уже знал, что она скажет - хрусталя в доме нет, вывезен. Пока Валя безуспешно искала его, я говорил с Линой. С самых первых слов она заговорила нагло-наступательно:
- У меня была дарственная на всякий случай для таможни. Да нет, не от Валерия, мавр сделал свое дело. А я подумала вдруг, почему бы мне не побыть львицей, не освежить кровь, я подумала, чем Митенька плох как любовник? Боже, да не стискивайте зубы, на расстоянии чувствую, относитесь проще, вам, русским, все подвластно, но комплексы вас загубят.
- Но ведь у Валерия дети, - я даже растерялся.
- Рожать может и наседка, сколько ей штук осталось до медали материнства?
- Я говорю с вами только оттого, что думаю, вы вернете хрусталь. Или вы заставите меня говорить языком шантажа?
- Интересно.
- Для вас не очень. И для карьеры мужа. Он скорее сменит вас, чем профессию. Вы заразили Валерия. Стоп! Не дергайтесь, не заразили, так вызвали чем-то симптомы заразы. Выкрали паспорт, положили в постель наследника Митю, украли хрусталь, который по художественной ценности приравнивается к национальному достоянию, и никакие дарственные его вывоза не оправдают.
- Какая наивность! - воскликнула Лина, но было слышно щелканье зажигалки. - Он утаивал его национальное достояние…
- Не утаивал, а хранил.
- Я не перебивала. С Митей я спала без свидетелей…
- Ничего, найдем. У нас на Библию руку не кладут, и та же Библия маленькую ложь во имя наказания порока простят. Найдем свидетелей, найдем.
- Вы можете со мной встретиться?
- А вы вернете хрусталь?
- Мы же не на торгу. Могу я вам назначить свидание? Я выдумала про Митю. Я грешна, но не настолько, чтоб развращать малолетних.
Мы условились о встрече.
* * *
Я ехал утешать Валю, готовя доводы и в защиту Валеры, и в пользу девочек. Их особенно. До совершеннолетня нм вполне может быть оформлено пособие. Конечно, не такое, чтоб заменить Валерины гонорары, но как-то придется ужаться. В конце концов Валя из простой семьи, ей не заново привыкать, да и Митина фраза о нужде - лучшем воспитателе - это ее фраза. А Мите пора перестать тянуть с семья, пора самому в нее нести. А если он хапнул хрусталь - он озолотился. Но он ли? Валера мог и сам ножки приделать своей коллекции. И рукой вослед помахать. Вспомнив эту коллекцию, я никак не мог более представить ее в темном, укромном месте, лишенную света. Хрусталю нужен свет, взглядов он требует человеческих, любования, потускнеет иначе.
Но то, что я увидел у Вали, вернее, мне хватило увидеть саму Валю, чтобы понять: тут моего сострадания не ждут. Валя была наряжена по последней модной картинке. И причесана соответственно.
- Ну что, - сказала она, - может, еще при тебе закурить для полноты потрясения? Девчонки стряпают, стирают, я свободна от плиты и корыта, мужа нет, зато и волноваться не о ком: вот пьяного жди, вот в драку ввяжется, вот творческий кризис, нет! Отлично придумала Роза Люксембург или Клара Цеткин, в общем, молодцы суфражистки! Да неужели это я так плоха, что хуже Валериных бабенок, неужели это я мужичка не захороводю? Но чтоб без быта. Побыл - и уходи. Там тебя накормят, обстирают, пожалеют, а ко мне только с радостью, а?
- У тебя чай хороший?
- Не до чаю, Лешечка. Иди вниз, лови такси.
Валя была приглашена в Худфонд. Как и Митя. Мое присутствие Валя оговорила, так как я упоминался в письме Валеры.
Митя уже был там. В вестибюле он восхищенно обошел вокруг матери и даже бесшумно поаплодировал.
- Ну, мать, ну, мать! Не будь ты мне родной, я уж был бы у твоих ног.
Было пора. Мы шли по коридору. Я отметил, что Митя называет меня по-семейному - дядей, а не по-школьному, не по отчеству. О повести он ничего не говорил, и я не стал спрашивать.
Нас приняли более чем любезно. Долго говорили, как дорог им Валера, его творческое наследие, просили для выставки в обозримом будущем собирать его полотна, акварели, наборы и штучные вещи из хрусталя. Но вот дело дошло до мастерской, и тут нам деликатно, но твердо высказали положение, по которому владеть мастерской может только член Союза художников. "У нас еще очень многие ветераны не имеют своих мастерских". Я стал говорить, что несмотря на длительность отсутствия… "Именно длительность. Если бы даже Валерий был… ну, понимаете, присутствовал бы, но не работал длительное время, то и тогда Союз мог бы отнять мастерскую. Она для творчества, а отнюдь не склад".
- Да заберите вы ее, - не выдержала Валя.
- Минуточку, - Митя выждал паузу, откинулся на спинку стула, пошевелил пальцами руки на колене. - Я полагаю поставить в известность то, что я в скором времени буду подавать документы по вступлению в Союз художников, а после публикации повести еще и в другой творческий союз - Союз писателей.
- Но еще неизвестно, примут ли вас, - вежливо сказал чиновник.
- У них не будет прецедента к непринятию. Мое участие в молодежных выставках, сейчас я готовлю работы к Осенней выставке, память об отце, наконец… Так что давайте подождем. Думаю, мастерская останется на ту же фамилию.
Я обрел дар речи:
- Можно еще и о том сказать, что мастерская может быть музеем. О художнике столько написано, он известен за границей, его работы изучаются повсюду. Жена же…
- Они в разводе, - вежливо напомнили мне.
- Тогда сын мог бы стать хранителем. Зарплата крохотная, но я она сейчас не помешает семье.
Словом, ни мы, ни они ничего не добились.
Валя уехала к девочкам. У меня через два часа было свидание с Линой, ехать домой, чтоб сейчас же повернуть, не имело смысла. Я так я сказал, что побуду в городе, поем где-нибудь, куда-нибудь зайду. Потом дела.
- Я не буду вам в тягость в эти два часа? - спросил Митя.
Шли молча, но только я повернул к первому кафе, как Митя, забежав, загородил дорогу.
- Только не сюда, здесь не курят. Я понимаю, вы не курите, но ради меня, я курю. О, это не простой вопрос - вопрос запрета. - Теперь мы шли дальше по улице, вел вперед Митя. - Очень не простой, - нажал Митя. - Вроде бы трогательная забота о здоровье некурящих, но курящие тоже люди. Допустим, тех и других - фифти-фифти. Кстати, еще вопрос: вредно ли курение? Не тот же ли любимый писатель молодежи Грин сказал: "Табак страшно могуч"? Вопрос в качестве табака. Никотин нужен организму, в котором все как в жизни - плохое и хорошее перемешано, я мы не знаем, что организму хорошо, что смертельно. И вот я должен ограничивать себя, вести дискомфортно, нервная система летит к черту, мыслительный уровень за чертой. Что же может ожидать от меня общество, которое якобы заботится обо мне?
И вот мы сидели в кафе, где курили вовсю. Митя ругнул вентиляцию: "Вот о чем надо говорить, а не о запретах"; заказал вина. Я предупредил, что пить не буду, за что и схлопотал насмешливое замечание, что мы не в кабинете русского языка и литературы. Митя курил, я ждал официантку, не хотел начинать первым разговор, да и вовсе не хотел г ни о чем говорить до встречи с Линой. Спрашивать же Митю о Лине решил неприличным, дело их. Интересно, врала она или нет? Да нет, ничуть не интересно. Дело в картинах и хрустале. Вернет Г а там пусть хоть залюбится, хоть с Митей, хоть с шофером муженька.
- Какова наша мамочка? - сказал Митя. - Не успела, можно сказать, износить туфли, хотя в общем-то она еще, может быть, и имеет право на личную жизнь. У папочки ее было с избытком.
- Митя, давай не говорить о родителях. Нас объединяет забота о наследстве твоего отца и моего друга. В этом мы единодушны, а влиять на твои взгляды я не собираюсь, да и поздно.
- Куда мне, зелен виноград! А не говорить о родителях нельзя. Хорошо, назовем это разговором о поколениях. Я смотрю на ваше как бы со стороны, извлекаю уроки. Все получают по заслугам. Зло наказуемо не только законом, но и раскаянием. Не все на него способны, но судить надо не по проступку, а по осознанию его. Скажете, это вычитанное, что не моим ртом мышей ловить, надо перестрадать, но разве не самые сильные страдания в юности, когда в ужасе видишь отца в подлинном свете, когда выпустят из школы зелененьких, наивненьких, в голубеньких очках, а лучше сказать, вышвырнут не умеющих плавать из лодки среди реки… жизни.
Принесли еду. Митя" подождал отхода официантки.
- "Ночь после выпуска" Тендрякова вы заставляли читать, это было очень полезно. Ладно, я, в отличие от класса, имел тягу определенную к искусству.
- Благодаря отцу.
- И вам. Спасибо. Но не сделала ли эта самая тяга меня несчастным? Отец работал. Он - ломовая лошадь искусства, а я пытаюсь осознать и вижу недостижимость горных вершин.
- Брось тогда, не занимайся.
- Поздно.
- Тебе? Поздно?
- Обстоятельства, дядя Леша, изменились. Хочу я или не хочу, я ведь не только материальный, но и творческий наследник.
- Почему это вдруг такая кастовость: сын писателя - писатель, сын художника - художник, актера - актер, режиссера - режиссер? Закон один для всех - сын как творец всегда на голову ниже отца.
- Всегда?