Случалось, что в доме начинали просыпаться, а мы все еще не могли бросить игры. Первой вставала няня и шлепала туфлями мимо нашей притворенной двери; тогда наша бессвязная речь переходила в шепот. Но прислуга уже привыкла к нашему ночному беспутству; мы боялись только, чтобы нас не застали дети, особенно Володя, рано уезжавший в гимназию. Заслышав шаги наверху, мы быстро собирали карты и - если было лето - через балконную дверь убегали в сад, в запущенную его часть, где был круглый зеленый столик и скамейка. Там еще недолго продолжалась игра, - недолго, потому что мог зайти сюда кто-нибудь из рабочих фабрики. И притом свежий воздух нас трезвил, и тогда сказывалось крайнее ночное утомление. Нужно было только дождаться часа, когда через двор на фабрику проходил инженер; тогда, смущенно улыбаясь, с опухшими глазами, мы прокрадывались обратно в дом и расходились по своим комнатам.
Во сне нам мерещились карты в самых небывалых комбинациях. Вставали к обеду усталыми, вялыми, давая себе слово не проводить больше таких бессмысленных ночей, удерживать друг друга и быть серьезными.
После обеда я садился за курс лекций, сестра занималась шитьем, и мы мало разговаривали. К вечеру оживлялись, ужинали с аппетитом и садились сыграть "только час", самое большое "до двенадцати".
Но что стоит слово азартных игроков!
Благоразумие
- Давай обсудим!
Этой фразой начиналось иногда наше похмелье. Действительно, я был некрепок здоровьем, а сестра, которая была на семь лет меня старше, лучше меня понимала, что нужно создать себе в жизни настоящий интерес, что без этого можно пропасть незаметно и нечаянно.
Мы обсуждали. Я признавался, что юридические науки меня не увлекают, что настоящая моя дорога - литература. Сестра говорила, что время, свободное от домашних забот, она могла бы употребить с пользой и интересом, что ее влечет к жизни самостоятельной, хотя бы материально, что она чувствует в себе большие способности и силы. Возможно, что мы друг другу мешаем. Лучше будет, если я вернусь на Бронную в студенческую среду, а она - ну, хоть поступит на архитектурные курсы, недавно открытые для женщин, или займется серьезно музыкой и пеньем, или, наконец, изучит какое-нибудь ремесло, потому что в жизни все может случиться…
И скоро разговор деловой и серьезный переходил в фантастику. Я совершал маленькое турне по Европе, запасался впечатлениями, знакомился с движением европейской мысли, слушал тех профессоров, которых хотел, и дышал временно воздухом свободы. Сестра делалась художницей, устраивала выставку своих картин под мужским, непременно мужским, псевдонимом, имела собственную студию, где и у меня была комната для занятий, выступала в концертах, строила дома. Мой первый роман, начатый в Европе и законченный в Москве, имел немалый успех. Сестра прославила себя постройкой здания нового Большого театра, Биржи, Обсерватории, не считая нескольких образцовых домов с семейными квартирами, каждая из двух самостоятельных половин - мужа и жены - с отдельными входами. Я мог бы, конечно, и жениться, но не слишком рано. Мир мы завоевали бы вдвоем, идя рука об руку, помогая друг другу.
Иногда наши разговоры имели и последствия: в мудрое утро я собирал свои пожитки - все тот же чемодан, связку лекций и керосиновую лампу - и переселялся в один из переулков Бронной. Сестра провожала меня нежно и заботливо, поощряя к серьезной жизни и давая обещание, что и сама она с сегодняшнего дня начнет новую жизнь:
- Приезжай в субботу, останешься до понедельника, играть не будем, и ты меня не узнаешь.
Но она говорила это не без затаенной грусти и как будто без особой уверенности. Я, мальчик, сам себе принадлежавший, мог взять чемодан и пожитки и пуститься в плаванье по жизненным волнам; мне было нетрудно "начать новую жизнь", потому что у меня не было прошлой. За ее же молодыми плечами были уже годы брака и семьи, а рядом, через комнату, готовил уроки маленький и очень серьезный первоклассник Володя, братишка хорошенькой девочки Лели.
В субботу, в обед, я заставал сестру тщательно одетой, деловитой, за разборкой нот или за трудными упражнениями. Немного краснея от удовольствия, она рассказывала мне свою неделю:
- Угадай, где я была?
- Все равно не угадаю, уж лучше говори.
- В консерватории.
- На концерте?
- Нет; я держала экзамен. То есть вернее - я советовалась с профессором по классу пения, он пробовал мой голос.
- Ну?
- Ну, и очень успешно. Он даже сказал, что для меня достаточно двух-трех лет и что я могу попасть в оперу. Но что работать над голосом нужно без перерыва, по-настоящему.
- Катя, ведь это очень хорошо!
- Да. Я, кажется, решусь. Не для того чтобы стать артисткой, а так, для жизни. Мне еще нужно одновременно пройти класс рояля.
- Это чудесно, Катя! Тогда и я буду работать изо всех сил: и университет, и мои писания.
- А ты пишешь?
- Пробую, но все это не то. Да и лекции мешают.
- А мне мешает дом. Не знаю, как быть с детьми. Хозяйство - пустяки, а с детьми нужно бывать больше. Они и без того точно сироты.
Вечером, если не было гостей, мы садились за столик поиграть немножко. В воскресенье вставали очень поздно, потому что ночь прошла в нашем нелепом азарте.
- Ну, не беда! Ведь это только раз в неделю. Сегодня выспимся - и с понедельника опять будем благоразумны.
Неделей позже я застал сестру за шитьем каких-то рубашек, рубашечек, чепчиков. Вся ее комната заваливалась свертками дешевой материи, выкройками, обрезками.
- Что это ты шьешь?
- Представь себе, Костя, я отлично научилась быстро шить детские платья и рубашечки. Портниха говорила, что она не могла бы работать так быстро.
- А для чего это?
- Так себе, неорганизованная благотворительность. Я случайно попала в один дом, где такая беднота, что и представить себе не можешь. Дети совсем голые, а родители я даже не знаю чем занимаются. Я пробовала давать им денег, но потом зашла - у них все по-прежнему, дети и голые и голодные. И я решила шить сама.
- Купила бы просто и отдала им.
- Это выходит очень дорого, а я не могу просить у мужа. А если шить самой - гораздо дешевле. И материя у меня была. И вот я всю эту неделю шью, даже никуда не выходила.
- А музыка?
- Какая музыка?
- Твои планы.
- Ах… ну, пока я их оставила. Все равно я не буду артисткой, а так я и сейчас могу тебе что-нибудь спеть. Я, кстати, устала шить, да и нашила сегодня много.
Сестра пела, а я думал: "Что бы сделала другая на ее месте с таким чудесным голосом и такой музыкальностью!"
Иногда я говорил это сестре, а она, смеясь, отвечала:
- Но ведь я - не другая, а эта самая, значит, и думать не стоит.
Я возмущался:
- Странное оправдание! Из-за каких-то рубашечек бросать то, что могло бы быть целью жизни. Я не ожидал, что ты станешь благотворительной дамой.
А она отвечала, называя меня тем нежным именем, каким звала в детстве:
- Ах, Котик милый, ты ужасно многого не понимаешь. Сегодня я - артистка, завтра - швея или благотворительная дама, потом еще что-нибудь… А в общем я - ничто. И ничем я, Костя, не буду. Мне только нужно спасаться хоть ненадолго, ну - помечтать, обмануть себя, иначе мне жить, Костя, очень, очень трудно.
- Катя, ну почему? Ты вот так говоришь, а может быть, только преувеличиваешь или выдумываешь себе всякие трудности. Ты сама рассказывала про людей голодных, и дети у них голые. Вот им трудно! А у тебя все есть, можешь делать что хочешь. Нехорошо так говорить.
Помолчав, она отвечала:
- У меня есть все, что мне не нужно, а того, что мне нужно, у меня нет, Костя. Но только этого не объяснишь. А впрочем, может быть, ты отчасти и прав. Хочешь, я еще спою тебе что-нибудь? Или, знаешь, лучше пойдем в сад, я давно не была; у меня сегодня тяжелая голова, это от моего глупого шитья.
Я не любил таких разговоров с Катей, потому что после них мы долго не возвращались к нашим мечтам о "новой жизни". Я понимал, что упрекать сестру я не имею права, как не имею права не верить ее словам и как не имею права требовать от нее подробной исповеди. Катя говорит, что ей трудно жить: если Катя говорит это, значит, так и есть. Если не объясняет, значит, нельзя или не нужно.
Это была моя сестра, мой товарищ и спутник маленьких безумств и большого фантазерства. Но я как-то не догадывался тогда о том, что моя сестра - совсем еще молодая женщина с неудачно сложившейся жизнью, что у нее могут быть свои, женские, желания, мне неведомые, что сказать о них она не может никому и менее всего - такому мальчику, брату, хоть и другу.
У нее не было семьи - лишь тень семьи; но у нее не было и любви - лишь в прошлом тень любви, рано обманутой и быстро прошедшей. Этого я долго не знал и не понимал.