Приметен был и старший егерь с собакой. Чуть ниже среднего роста, почти квадратный, с втянутым животом и жестким, мускулистым телом; волосы на крепкой голове светлые, редковатые. Очень моложав, хотя ему под пятьдесят. У него две дочери институт окончили, в Калинине жена, дом, хозяйство, а он пропадает на озерах, любит бродяжью жизнь. Появился он очень картинно: сперва вбежал великолепный дратхар, стуча лапами, припадая к полу и разбрызгивая липучую слюну. Затем донесся зычный, переливистый баритон: "Тубо! Куш, Фингал!" - и в перезвоне металлических колечек охотничьей сбруи появился сам егерь: рубашка-ковбойка, на брючном ремне плетка до полу, на другом боку ягдташ, за спиной ружье в жестком чехле, пояс-патронташ туго обхватывал тонкую талию. Я с замиранием подумал: вот истинный знаток своего дела, бог охоты!.. В жизни все оказывается сложнее. Этот егерь при всей романтичности облика и судьбы вовсе не мастер-профессионал, а жалкий любитель с авантюристическим душком. Это обнаружилось на первой же охоте. Он все время терял собаку, не мог заставить ее искать подстреленную дичь, не мог подозвать толком, путал липовую стойку с настоящей, вообще производил жалкое и растерянное впечатление. Собаку он, несомненно, испортил. У Фингала совершенный экстерьер, божественное чутье, отличная стойка. Но он не приучен отыскивать подранков и совсем балдеет, когда от него это требуют, и, что куда хуже, делает стойку не только на дичь, но и на всякую "мелкую сволочь", по выражению Ильи Ильфа. Он, бедный, в том нисколько не виноват, вся вина на романтическом бродяге, его хозяине.
Было и смешно и грустно, что огромное "показательное" охотхозяйство, со всеми его службами, гостиницей, машинами, штатом егерей, опирается в конечном счете на худые ребрышки пожилого Фингала. Какое серьезное, глубокое, озабоченное выражение было у него, когда мы слезли с телеги на опушке леса! И как легкомысленны, пусты, хитры и уклончивы были лица сопровождавших нас егерей! Фингал просто охотился, чуть неумело - не по своей вине, - но страстно, вдохновенно, неутомимо осуществлял свое назначение в жизни. Остальные тоже охотились, но при этом у каждого была и некая сверхзадача. Один егерь выслуживался перед охотоведом, чтобы подняться на ступеньку по служебной лестнице, хозяин Фингала маскировал свое неумение и делал вид, будто он один на белом свете может управиться с такой прекрасной, но трудной и опасной зверюгой, как Фингал. Еще один егерь, местный житель, стремился лишь к тому, чтобы мы не разбили тетеревиный выводок. То ли он хранил тетеревов для собственной охоты, то ли для охотников-дикарей (здесь проходила граница угодий охотхозяйства). Еще один, совсем юный егерь, почти мальчик, был самолюбиво заинтересован в провале Фингала, ибо держал в деревне спаниеля и уверял, что тот нисколько не уступает лягашам.
Один Фингал чисто и прекрасно служил своему сердцу.
Фингал быстро находил наброды и делал стойку над густо пахнущим местом недавней кормежки тетеревов, уже забравшихся в крепь, откуда их не вытянешь никакой силой. Большинство ушло во мхи, но и в лесу оставалось несколько косачей с самками. Наши егеря чуть не наступили на такую пару. Тетерева ушли под прикрытием чащи, а егеря даром потратили порох.
Место впрямь моховое. Но почему оно называется Оршанские мхи, никто мне объяснить не смог.
Неисчерпаемость
В серый, печальный день пошел на лыжах к обычному месту за лесной просекой и молодой лесопосадкой, к излучине той загадочной, стоячей, черной, красивой и нездоровой речушки, о которой до сих пор неизвестно: Десна это или какой-то ее приток. В эту речушку стекают фабричные отходы, поэтому она долго не замерзает. Но сейчас и ее сковало льдом и присыпало снегом. Лишь в одном месте подозрительная плешина: снега нет, а лед тонок, как пленка, и под ним ощущается жизнь темной воды.
Удивили меня краски, богатые и насыщенные даже в этот бессолнечный, хмурый денек. Березы почти красны, ольхи на береговой круче черны, ветлы желты и розовы, ели ярко-зелены, в соснах - стальной отлив. Сколько хожу на это место и всякий раз по-новому ему радуюсь. Какая неисчерпаемость в этом скудном пейзаже!
Максатиха
Совершил прекрасную поездку в "уездную Русь". Завлек меня туда мой старый товарищ по охоте В. С. Уваров, но, по обыкновению, спутал расстояния: он уверял, что всего-то нам пути семьдесят километров, оказалось - за двести пятьдесят. И это только машиной до Бежецка, родины Вячеслава Шишкова, а там еще по реке километров пятьдесят.
В Бежецке, при самом въезде в город, охотников поджидала на водополье моторная лодка, рассчитанная на семь человек, а нас набралось вдвое больше. Все ринулись в лодку, едва не потопив ее прямо у причала, и моторист наотрез отказался везти нас. На край он брал восьмерых, что при сильном ветре и крутой волне представляло немалый риск. После долгих переговоров мы покинули лодку, остальные пустились в опасный путь.
Я почти не следил за ходом нудной баталии, настолько занимало меня происходящее на берегу. Сюда с огромной самодельной лодки две женщины и пять мужиков сгружали мешки, набитые репчатым луком. Женщины - колхозницы, мужики - складского обличья.
Хороша была эта веселая кутерьма, хороша и деловая отвага теток, собиравшихся махнуть со своим луком аж до самого Ленинграда.
С их лодкой, когда ее разгрузили, собрались в путь и мы. Лодочник, белобрысый симпатичный парень, согласился доставить нас на какой-нибудь необитаемый остров по пути на охотбазу, откуда нас неминуемо рано или поздно заберут. Сам он торопился засветло вернуться домой! Он потребовал лишь полканистры бензина в смеси с автолом для заправки своей "Стрелы".
Отплыли на шесте, а не на моторе, который упорно не желал заводиться. Долго мы слушали мертвые всхлипы не принимающего горючего двигателя. Но, как и всегда бывает, на самом пределе человеческого терпения, за которым - безумие, мотор чихнул, взревел, и винт забуровил воду. Лодка поплыла вдоль растянувшегося по правому высокому берегу Бежецка.
Потом мы прошли под мостом, потеряли Бежецк из виду и обрели громадное пространство воды. Это не озеро - вешний разлив реки и впадающих в нее ручьев. Из воды торчат кусты, деревья, сараи; вокруг по косогорам лепятся деревни с красивыми мертвыми церквами. Вода кишит ондатрами, они плавают, ныряют, забираются на ветви полузатонувших кустов, что-то жрут, помогая себе передними лапками. Они совсем не безвинны, эти крысы, они истребляют нелепых, слабых выхухолей, последних представителей древнего рода десманов. Кстати, мех выхухоля ценится много дороже ондатриного, и это преступление подселять ондатру к выхухолю, у которого нет сильных челюстей для самообороны. Но кто-то совершил сие смелое и новаторское вмешательство в дела природы, и не хватает духа признаться во вредной глупости.
Уже в надвигающихся сумерках мы пристали к плоскому, унылому, совершенно голому острову. На берегу стоял краснолицый, носатый старик в егерской фуражке и длинной, до земли, плащ-палатке, нагрузшей понизу глинистой грязью.
Неподалеку обнаружился его курень: шалашик, сложенный из веток, камней, глины, старых газет и консервных банок. Возле очага привязан отличный русский гончак. Этому егерю предстоит жить на острове все десять дней весенней охоты. Он уже заготовил шалашики в камышах и ждет гостей-охотников.
Старик рассказывал, как гонял лису его гончак, но взять не мог: умная и хитрая лиса уходила в воду, и пес терял ее след. А ночью лиса душила почем зря уток. Егерь нашел ее нору с двумя выходами и завалил камнями. Лиса задохлась в своем подземном логове. Похоже, старик жалел об этой дерзкой лисе, так ловко морочившей его гончака, но спасовавшей, как и все в природе, перед коварством человека.
Вскоре мы услышали шум мотора: это навстречу нам мчался на "Казанке" начальник охотбазы. В его моторку мы перегрузились с превеликим удовольствием.
К базе подойти не удалось из-за прибившегося к берегу льда. Мы высадились в стороне, против деревни Бежицы, и двинулись вверх по горбатому берегу, по его жидкой грязи, по жирной пашне, вязкой, как болото, через топкие ручьи на, казалось, все отдаляющийся огонек охотничьего домика. И небо сперва стеклянно зеленело, потом пасмурно притемнилось и, наконец, усеялось нездоровой сыпью мелких звезд. Идти становилось все тяжелее, у меня прихватывало сердце.
Переночевав на базе - Михайловские горы называется место, - мы отправились на моторке к месту назначения. Это лесной кордон в тридцати километрах от Михайловских гор. Плыли долго, мотор "Москвич" тянет хорошо, если в лодке не больше двух-трех человек, а нас было пятеро. Снова шли мимо затопленных кустов, рощ, сараюшек, риг. Разлив широченный, а мы словно пробирались по узкому, извилистому коридору. Но так оно и было: мы все время держались русла узенькой Мологи, а когда теряли его, то тут же садились на мель.
Много уток, куликовых и всяких других птиц. День пасмурный, с прояснениями. На полпути зашли в Еськово за горючим. Здесь филиал охотбазы. На берегу мужики конопатили лодку, ловко и точно вбивая паклю в пазы деревянной лопаточкой. На костре медленно плавятся, превращаясь в жгуче-черное варево, комья смолы.
Гусь потоптал гусыню и оповестил о своей победе громким криком и всхлопами крыльев. Затем повторил салют, только еще громче и восторженнее. Вот так и должен происходить животворный акт любви, пусть гремят золотые трубы на всю вселенную.
Затем мы отправились дальше и часа через два зашли в тихую заводь, где стояли готовые к угону узкие, длинные плоты. В глубине берега на площадке, отвоеванной у леса, виднелись постройки лесника.