– И всё-таки я хочу быть клоуном… – еле слышно прошептала я.
– Тогда давайте готовиться.
* * *
Вышла книга Моего Клоуна! Она называется "Первый раунд". Я купила её на Новом Арбате в Доме книги.
Его чудные, светлые, грустные новеллы, которые на самом деле – стихи в прозе…
Теперь можно перечитывать, сколько душа пожелает.
Есть тут и моя любимая новелла – про карманного вора…
Есть и про "девочку, которая умеет летать". Я эту новеллу уже читала в журнале "Волга". Нежное признание в любви… Я знаю, как её зовут… И знаю, что она работает сейчас в новом цирке на Воробьёвых горах.
Летает под куполом… – девочка, которая умеет летать…
Значит, у него всё хорошо. Я за него спокойна.
* * *
Утром первого мая 1971 года в Москве шёл снег.
На Цветном бульваре кружилась мохнатая метель… Я бежала в цирк, на работу, к утреннему представлению.
Пушистая, озорная метель залепляла глаза…
Пришлось открыть зонтик.
* * *
Цирк взбудоражен… Все говорят только об одном: о том, что в новом цирке на Воробьёвых горах упала воздушная гимнастка. Та самая девочка, которая умеет летать…
Слава Богу, осталась жива. Но очень сильные переломы…
Господи, за что же им такие испытания?!
Я никогда не видела её. Я не успела её увидеть… Ведь когда работаешь каждый вечер, то нет возможности пойти куда-то и что-то увидеть – кроме того, на что нацелен луч твоего софита… Говорят, у неё потрясающий номер: она во тьме прыгает из-под купола в натянутую где-то там, внизу, сетку…
Я не успела её увидеть. Но я очень люблю её. Ведь её любит Мой Клоун…
Теперь я всё время думаю о ней…
Господи, хотя бы она поскорее поправилась!
Господи, хотя бы она опять смогла летать!…
* * *
…Колька-электрик должен был менять лампочки под самым куполом.
Он спросил:
– Хочешь со мной наверх? Ты ж ещё там не была.
– Хочу!
…Мы лезли по крутой, длинной лестнице, которая изгибалась по форме купола…
Лезли в узком пространстве – между внешним куполом и внутренним…
А потом я увидела круглую дырку. И Колька ловко спрыгнул туда. Я заглянула за край… Под этим отверстием находился круглый навесной мостик с сетчатым полом… Какой-то совершенно несерьёзный мостик, такой эфемерный… Как будто гамачок…
Это и был самый центр купола! Вот этот сетчатый мостик и отверстие над ним. Стоя на этим мостике, Колька менял перегоревшие на куполе лампочки…
– Лезь сюда! – сказал он.
Дрожа всеми своими поджилками, я спустилась на мостик. Но стоять я не могла. Было жутко! Я села на корточки. Колька, насвистывая, менял одну лампочку за другой… А я, в полном оцепенении, боясь шевельнуться, – смотрела вниз…
Там – внизу… глубоко-глубоко… алел манеж… Совсем маленький! Как пятак. И как же она прыгала? С такой высоты – на такой маленький манеж?… Как у неё не разрывалось каждый раз сердце от страха?!
Так вот какую удивительную женщину любит Мой Клоун!
А я тут сижу на корточках и дрожу…
– Полезли ещё выше! – сказал Колька.
– Куда выше?! – ужаснулась я.
– Как – куда? На купол! Уж коль мы сюда забрались…
Мы просочились обратно в дырку. Колька закрыл её. И распахнул другую – прямо над нашей головой. Это был выход на купол цирка! Крошечная, в две ступени, лесенка вела туда…
…Солнце!… Синее небо – вот оно, рукой подать! Цветной бульвар с белыми и сиреневыми облаками цветущей сирени… Люди, идущие по бульвару… Да поднимите же хоть кто-нибудь голову! Нет, не видят…
А в душе у меня такое ликование!… Как будто об этом только и мечтала всю жизнь: постоять на куполе цирка! А ещё – посидеть на его макушке. А ещё – полежать… Купол такой тёплый и покатый… такой родной… как будто тёплая спина огромного доброго существа…
Есть счастье в жизни!
Лежать на разогретой макушке
циркового купола…
Смотреть в весеннее московское небо…
Ловить губами тёплый тополиный пух…Думать о том,
что жизнь утешительно длинна,
о том,
что мы непременно встретимся
когда-нибудь ещё раз…
* * *
…Целый месяц, почти каждый день (во время двухчасового перерыва между репетициями и вечерним представлением), я бегала в Козицкий переулок.
Здесь, в одном из жилых домов, было полуподвальное помещение, где Боря Бреев репетировал с артистами драматического театра. (Да, он работал ещё и как театральный режиссёр).
Я приходила, когда заканчивалась их репетиция. И тогда начиналась – наша с ним.
Ведь, несмотря на то, что все клоунады мои были пантомимическими, и в дальнейшем я собиралась быть мимом, а не разговорником, на вступительных экзаменах в Цирковое училище на отделение клоунады мне предстояло читать неизменную басню, прозу и стихи. Никуда не денешься.
Итак, стихи, басня и прозаический отрывок. Мы многое перепробовали, пока не остановились на басне Крылова "Петух и ячменное зерно" и на отрывке из "Записок сумасшедшего" Гоголя – про птицу-тройку. Читать Ионеско и Беккета Борис Александрович категорически не рекомендовал: "Зачем дразнить гусей?" – сказал он. А вот стихи предложил читать свои – о шутах. Это было как раз "в тему".
Чтец из меня был не ахти какой. Потому что я очень стеснялась читать. (А вот Енгибарову не стеснялась!) А!… поняла: я просто стеснялась читать ЧУЖОЕ. С собственными стихами-то проблем не было.
Но я очень старалась. Старался и Бреев. Ах, как он великолепно читал мой репертуар! Особенно басню Крылова "Петух и ячменное зерно". Бессчётно раз читал он мне её, чтобы растормошить меня, "завести". Но не просто читал – а разыгрывал каждый раз микро-спектакль. Какой же он был великолепный актёр!… Жаль, что он был так строг к себе и не позволил себе стать клоуном. А с какой страстью он читал про птицу-тройку!… Но комика в нём было всё же больше.
Он был таким уморительным петухом, когда искал в воображаемой навозной куче воображаемое ячменное зерно… Разворошив свои светлые волосы, которые топорщились, как петушиный гребень, он так живописно рылся в этой воображаемой куче, так смешно таращился на это зерно… Я смеялась до слёз…
– Борис Александрович, помилуйте, вы так смешите меня… я не смогу читать!…
– А вот как раз теперь и давай!
Постепенно что-то и у меня стало получаться… Но – с большими мучениями.
Бреев был очень хорошим педагогом и режиссёром. И ведь охота ему была со мной возиться!
Очень не сразу, но я всё же освобождалась от своих зажимов и страха публичных выступлений. Дома, когда никого не было, или ночью на лянь-куневской кухне я читала очень здорово. О, как я здорово читала! Не только своё, но и чужое тоже, которое в какие-то особые минуты переживалось, как "своё". Жаль, что меня никто не слышал в те минуты, и никто на свете даже не догадывается, какая я замечательная актриса. Но так же свободно и раскованно читать Брееву я почему-то смущалась. Это было ужасно, что я не могу преодолеть свою застенчивость.
И на каждой репетиции Борис Александрович неутомимо давал мне уроки актёрского мастерства. Он был очень мягким и доброжелательным педагогом. Не раздражался на меня. Не ругал. Ни разу не повысил голоса. Не критиковал. Не высмеивал за мои огрехи. Не торопил. Он только щедро делился тем, что умел сам.
А по ходу репетиций рассказывал разные случаи из актёрской жизни. Смешные – и серьёзные. Смешные все забылись. Но на всю жизнь запомнилось то, что он мне рассказал про великого артиста Качалова. Оказывается, Качалов был очень застенчив в жизни и от застенчивости даже порой заикался. И очень боялся всегда выхода на сцену – прямо панически боялся! Но, невероятным усилием воли преодолев свой страх, он всё же выходил на сцену! И там уже забывал о своём страхе… Страх оставался – за кулисами. А на сцене Качалов был – велик. Велик и неподражаем…
Я понимала, почему Боря рассказал мне про Качалова. Действительно, мне стало как-то спокойнее, когда я узнала, что даже гениальный Качалов, когда волновался, заикался. И тоже боялся. Значит, это не только мои, это – общие проблемы. Даже великие актёры страдают тем же. Так что стыдиться мне нечего. Надо просто работать.
Думаю, что когда я выйду в манеж, у меня тоже никакого страха не будет. Я почему-то уверена в этом.
И всё же я не хочу быть разговорником! Я хочу быть мимом.
Хотя… когда мы обсуждали в очередной раз с Наташей Дюшен мой клоунский образ, я, неожиданно даже для самой себя, вдруг сказала:
– Ты знаешь, Дюшен, по-моему, я буду говорить в манеже.
– Говорить??? – изумилась она.
– Да. Так мне видится…будет пантомима, но и какие-то слова тоже…
(Да, через тридцать лет так оно и будет. Так что уроки Бориса Бреева не пропадут зря).