- Это все равно... - пробурчал Лепестков. - Важно, знает или не знает. Потому что, если он знает... Ну, словом, тогда не выйдет.
- Почему?
Лепестков стал смотреть в потолок.
- Такой уж он влиятельный человек? - спросил Кузин.
- Да.
- Хороший ученый?
- Ну нет!
- Так в чем же дело?
Лепестков опять замолчал. Взвешивающее, оценивающее выражение прошло по его лицу. "Кто тебя знает, кто ты такой? И почему я, собственно, должен говорить с тобой откровенно?" Так Кузин расшифровал его размышления.
- Послушайте, вы видите меня в первый раз. Но, поверьте, я ничего не хочу, кроме как добраться до истины, а по всему видно, что вы могли бы помочь. Допускаю, что ко мне у вас недоверчивое отношение, но в данном случае...
Лепестков смотрел в потолок. Черкашина без всякой надобности поправила на спящей девочке одеяло.
- Послушайте, я прекрасно понимаю. Приходит человек с улицы, даже не приходит, а врывается... Но ведь не в интересах же Снегирева поднимать эту историю?
Лепестков что-то вопросительно пробормотал. Черкашина кивнула.
- Что?
- Нет, это я Ольге Прохоровне сказал. Вот что, пойдемте куда-нибудь отсюда. Мне пора. Если вы можете проводить меня до метро, я вам кое-что расскажу.
Он надел треух и полушубок, кивнул Черкашиной и, не дожидаясь, пока Кузин попрощается, вышел.
7
- Я ушел, потому что не хотел при Ольге Прохоровне говорить о ее муже. Ведь вы о Борисе хотели ее расспросить?
- Да.
Они шли по Кадашевской набережной, пар клубился над темной, почему-то незамерзшей водой. Люди в кожухах что-то делали в клубах пара на барже, от которой ползли к берегу толстые грязные змеи кольчатых труб.
- Я знаю, что вас интересует, и могу рассказать, хотя убежден, что из этого до поры до времени ничего не выйдет. Дело в том, что эта история - частность.
- Хороша частность!
- Именно так. Если сравнить самоубийство Черкашина с тем, что тогда происходило в науке...
- Вы имеете в виду биологию?
- Да, в широком смысле. Так вот, если представить, что перед вами - театр, скажем, трагедия Шекспира, это самоубийство... Ну, скажем, какой-нибудь Яго оступился, слегка подвернув ногу. А спектакль идет своим чередом. В этой истории Снегирев именно слегка оступился. Его пожурили, тоже слегка, а потом... Кому охота ссориться с таким человеком?
- С каким таким?
- Да уж с таким...
- Мне охота.
- Вы - другое дело. Вы - не биолог, не ихтиолог, не пишете диссертаций и не нуждаетесь в жилплощади.
- Как раз нуждаюсь.
- Все равно. Вы - человек другого круга.
- Пожалуй, - смеясь, сказал Кузин. Ему нравился собеседник. И Лепестков не без любопытства поглядывал на кривой нос, торчащий из-под низко надетой пыжиковой шапки, на острые плечи, на всю нескладную длинную фигуру Кузина.
Они прошли через Малый Каменный, цветные лампочки на кино "Ударник" сонно просвечивали сквозь молочный воздух. В пустом сквере одиноко бродили закутанные бабы-сторожа, прошла, громко разговаривая, компания молодежи.
- Так вот Черкашин. Он писал стихи.
- Да?
- Плохие. И биологом он был плохим. Он очень хорошо воевал. Не потому, что был человеком военным, а потому, что война была для него... Ну, не знаю. Чем-то вроде искупления. Он был человеком фанатическим, предававшимся делу без оглядки. Истовым и неистовым.
- То есть?
- Ну, это вроде каламбура. Одно у него не мешало другому. Вдруг сожмет зубы, побелеет. Мог убить. На войне ведь убивали по-разному. Он - свято. Кроме того, он был с корнями...
- В социальном смысле?
- Именно. Всех своих односельчан он прекрасно знал, бедствия их волновали его постоянно. Он возмущался, кипел, куда-то писал. Колхоз был рыбачий, где-то под Керчью, и его ихтиология взялась именно оттуда. Он намеревался после вуза вернуться в колхоз. Вы замерзли?
- Да. Но это не важно. Рассказывайте. Интересно.
- Зайдем в магазин, возле "Ударника", и погреемся. Там можно даже, кажется, выпить у стойки.
- Я не пью, у меня язва.
- Вот от язвы как раз и лечатся водкой.
У стойки можно было выпить только шампанское. Они постояли, греясь, искоса поглядывая друг на друга. Дверь хлопала, люди входили красные, с заиндевевшими волосами. Морозный воздух врывался, клубился и таял.
Кузин, который не ел с утра, купил сладкую булку и съел. Они еще немного поговорили о язве.
- На чем я остановился? А, да! На факультете Борис попал к Снегиреву. Не сразу, а на четвертом курсе, когда тот взял его с собой в экспедицию на Каспийское море. Это была экспедиция... Словом, наблюдения Бориса не устроили Снегирева.
- Почему не устроили?
- Потому что у Снегирева была работа... Гм, тут бы надо кое-что объяснить. Работы не было.
- То есть?
- Работа - и притом вполне удавшаяся - принадлежала другому человеку, а Снегирев как раз стремился ее опровергнуть.
- Зачем?
- Ну-с, это длинная история. Не вдаваясь в подробности: он взял с собой Бориса, чтобы тот подтвердил его возражения, а Борис... Вот тут и началось! Он долго не решался поговорить со Снегиревым, и мы его готовили - Ольга и я. Это было трудно. Он кричал, а Ольгу даже побил.
- Не может быть!
Лепестков промолчал. Он снял треух и вытер носовым платком вспотевший лоб и слегка вьющиеся некрасивые волосы. Его и без того красное лицо еще покраснело.
- Словом, уговорили мы его, он пошел, а вернулся уже полусумасшедшим. Снегирев выслушал его, швырнул в лицо статью и сказал: "Не может этого быть!"
Кузин вынул записную книжку.
- Пожалуйста, - сказал Лепестков в ответ на его вопросительный взгляд. - Кстати, это была не статья, а диплом. А когда Борис стал возражать, Снегирев ответил ему буквально следующее: "Необходимо доказать, что я прав, а на ваши данные мне наплевать". И вот что любопытно... Вам трудно судить, вы Черкашина не знали. В нем было что-то от протопопа Аввакума - подохну, а тремя перстами креститься не стану! Я ни минуты не сомневался, что он упрется - именно так он вел себя на войне. Ведь от него потребовали - ни много ни мало, чтобы он стал другим человеком. Конечно, Снегирев не осмеливался требовать впрямую, он намекал, но намек был ясный: "Не подделаешь - не допущу к защите".
В магазине стало шумно. Женщины принялись ругать продавщицу, отпустившую яблоки без очереди: "Та стояла, эта не стояла". Они ушли.
- Теперь куда? - спросил Лепестков.
- Куда хотите.
- Может быть, ко мне? На улице записывать неудобно. Я живу недалеко, на Ордынке.
- Я вас не стесню?
- Ничуть. Правда, у меня скромно. Зато тепло.
Они пошли назад через мост.
- Ничего, вы рассказывайте, - попросил Кузин. - Я запомню, а потом запишу.
- Ладно. Так вот. Надо было подчистить данные и на основании новых, взятых с потолка, доказать, что Снегирев прав. Шутка ли? Но тут подошла весна, я должен был ехать на практику, и Борис мне сказал: "Если подделаю, удавлюсь". Тут же он стал доказывать, что, в сущности, диплом - вздор, а главное - окончить и вернуться в село. Он как будто убеждал меня, что ему ничего не остается, как подделать данные, - и тут же, между прочим, шутил и ломался. Он был из тех глубоко порядочных людей, которые в безвыходном положении начинают вести себя странно - не то каются, не то ерничают.
Лепестков полез в карман за носовым платком.
- Я уехал, - продолжал он, шумно высморкавшись. - Так что все прочее расскажу уже с чужих слов. Во двор и налево...
Они прошли под низким сводом ворот. Старый двухэтажный флигель стоял в глубине двора. Здесь было не по-городскому тихо, скрип снега стал слышен под ногами. Над флигелем плыла зимняя, полная, еще золотая, но уже просвечивающая голубизной луна.
- Сюда, - сказал Лепестков. К здоровенному каменному флигелю была пристроена деревянная боковушка, в которой уютно светилось оконце. - Сам выстроил. Конечно, не своими руками. Впрочем, до некоторой степени и своими.
Пристройка состояла из просторного тамбура, в котором было так же холодно, как на дворе, и маленькой комнаты, прибранной и довольно уютной. Круглая печь была, видимо, недавно натоплена. Над столом выгибала длинную шею чертежная лампа. Вдоль глухой стены стояла высокая, почти до потолка, книжная полка, в которой здесь и там были устроены закрытые шкафчики. "Для белья", - подумал Кузин и сразу невольно сказал "Ого!", увидев в одном из шкафчиков, который открыл Лепестков, много винных бутылок разного размера и вида.
Лепестков поставил на стол коньяк.
- Да, черт, совсем забыл! Вы не пьете. Так, может, устроить для вас чай? Мигом!
- Спасибо, не надо.
Взглянув на часы, Кузин достал крошечный пузырек с белыми шариками. Он высыпал шарики на ладонь, отсчитал восемь и слизнул с ладони.
- Гомеопатия?
- Да.
- Помогает?
- Кто его разберет. Говорят - да, если по часам есть. А я, видите, как... Зачем-то булку сожрал в магазине. То там ухватишь, то тут.