Я, наверное, любил жену. Поскольку я не знал способа, по которому можно отличить любовь от всего остального, я считал, что люблю её. Однажды я даже взялся читать тетрадь, которую Алёнка в школьные годы заполняла различными определениями любви, счастья и смысла жизни. Высказывания великих умов и поэтов были украшены бесчисленными сердечками, цветочками и отпечатками напомаженных губ. В своих ощущениях мне ближе всего показался Маяковский со своим весьма странным определением - что-то вроде: "Любить - это значит вглубь двора вбежать и до ночи грачьей блестя топором колоть дрова, силой своей играючи", хотя как раз против этих строк было меньше всего сердец и цветов.
Мы жили у тёщи, по вечерам я возвращался "домой", то есть к Алёнке, но настоящим домом для меня продолжал оставаться тот, в котором я провёл детство. Мне кажется, что для того, чтобы по-настоящему переменить дом, нужно заново вырасти в каком-нибудь другом месте или, по крайней мере, построить новый дом для себя своими руками. Иначе не отвяжешься от старого.
Дом, где я рос, был мало приспособлен для того, чтобы проводить в нём детство. Серые стены, ещё больше темнеющие от осенних дождей, задыхающаяся трава в сумрачном дворе, соседи, порой отталкивающе вежливые. Большинство из пятисот квартир населяли потомки тех, чьи портреты висели теперь на стенах и следили зоркими глазами за подрастающим поколением.
Если в старинных английских замках привидений порождает романтическое воображение, то здесь их вполне мог бы породить страх, въевшийся в стены, в тёмный дубовый паркет, в белые потолки. Зимой по вечерам начинала поскрипывать сумрачная антикварная мебель с овальными бирками ХОЗУ Кремля на задних панелях, покачивались от сквозняка тяжёлые сероватые шторы на окнах. Я заманивал сосисками в свою комнату нашу собаку и вместе с ней дожидался прихода родителей, сторожа каждый звук, доносившийся из прабабкиной комнаты.
Было очень страшно представлять себе, как старуха сидит одна в своей комнате и с кем-то беззвучно беседует. Я иногда спрашивал Бабаню, с кем разговаривает её мать и зачем она это делает, на что обычно получал загадочный ответ: "А, - ведьмует старая".
В доме вообще было много стариков, ребят - наоборот мало, и я всегда убегал играть в соседний двор, где жили все мои друзья.
Запах нашего старого дома ни с чем не спутать. Даже после капитального ремонта он остался прежним - его особенно хорошо чувствуешь, заходя в подъезд после долгого путешествия.
Я где-то прочитал, что при постройке одного из тибетских монастырей в раствор, скрепляющий камни, был добавлен мускус кабарги. Этому монастырю сейчас уже больше шестисот лет, но запах кабарожьей струи до сих пор исходит от его стен. Не знаю, чем скрепляли камни серого чудовища, поднявшегося на болоте, и не хочу знать, - но это запах моего детства.
Как-то вечером я вывел нашего пса на прогулку и увидел в подворотне около соседнего подъезда довоенный грузовик с надписью ХЛЕБ . В темноте около кабины стоял и курил водитель. Я пошёл туда посмотреть, но меня попросили выгулять собаку в другом месте.
Я наблюдал за съёмками со своего балкона. Площадку под окнами осветили лампами, но хлебовозка всё равно находилась немного в тени. Из подворотни двое штатских в сапогах выводили человека с заложенными за спину руками и вели к машине. А из окна на четвёртом этаже кричала женщина.
Это, наверное, был всего один маленький эпизод в фильме, но дублей сняли много, или, может быть, просто сначала репетировали, а потом снимали, - человек со сцепленными за спиной руками всё выходил и выходил из подворотни, а водитель всё так же быстро распахивал дверцы фургона.
Около нашего дома и в нём самом проходили съёмки ещё каких-то фильмов, - из окон напротив наших выкрикивал свою реплику Вячеслав Тихонов; по набережной вдоль канала гонял автобус с Жегловым и Шараповым.
За квартиры в доме держались. Для кого-то, наверное, его запах стал родным. Стали родными и шоколадный запах находящейся рядом фабрики "Красный Октябрь", клубы пара из труб электростанции на тёмном ночном небе. Раньше, после того, как я выключал под одеялом фонарик и захлопывал приключенческий роман, эти быстро несущиеся облака уносили меня в далёкие страны. Теперь, спустя кучу времени, глядя на облака, я иногда вспоминаю серые стены моего дома.
Мы с Суном ходили на Ордынку и торговались с неуступчивым бизнесменом в точно таком же костюме, как и у моего начальника. Они смотрелись очень забавно - головастый Сун с пышной шевелюрой и такой же головастый, но лысый покупатель сахара. На этот раз переговоры шли спокойно, но опять ни к чему не привели - Сун диктовал цены в портах Китая, а наши хотели за такую же цену получить сахар уже в Новороссийске.
Под конец встречи они уже просто спорили, какой сахар лучше - тростниковый или свекольный. И не смогли друг друга убедить.
Вечером Сун объявил, что вскоре мы едем с ним вместе на недельку в Волгоград. И я понял, что очень хочу поехать туда. Можно и не туда, а в любой другой город, лучше бы даже подальше, в какой-нибудь Владивосток. Хотелось просто сесть в поезд.
Но через два дня Волгоград был отменён. Он был отменён по неизвестным причинам, наверное, дали команду из Китая (Сун каждую ночь наговаривал целые часы по телефону со своим офисом). Поездка накрылась в последнюю неделю хмурого московского января, когда город купался в солёной грязи и когда особенно яростно толкались в транспорте. Это было очень плохо.
Но в такие дни ещё приятней было сидеть вдвоём или втроём (ещё и с диссидентом Сюем) в кухне, залитой жёлтым светом из пыльной и засаленной люстры. В эту последнюю неделю января мы окончательно перешли на русскую водку. До этого на стол перед ужином часто ставилось вино или реже пиво, а теперь - исключительно водка.
По подоконнику стучат капли, - снег московской зимы, не долетая до города, превращается в дождь, - сигаретный дым потихоньку утягивается в чуть приоткрытую форточку, и мы, наевшись, уже нехотя ковыряемся в салате или рыбе, выискивая подходящие кусочки, чтобы закусывать.
Сюй за эти дни как будто немного постарел, притих. Он уже не бегает целыми днями по городу, а сидит у телевизора или болтает с нами, и вид у него стал немного потраченный, сразу видно, что он уже совсем старый. Но вечерами, свинтив голову "Столичной", он веселеет. Собирает морщинки вокруг выпуклых глаз, лохматит седую башку и начинает напевать по-китайски.
По нашему потолку иногда проходит лёгкий перестук, наверное, соседка сверху ходит дома на шпильках. Сюй провожает звуки глазами из одного угла потолка до другого, подмигивает мне и что-то говорит. Из его фразы я понимаю только слова нюжэнь и мэй - "женщина" или, может быть, "женщины" и "красивая". Сун уходит в свою комнату и возвращается с газетой. Быстро пролистывает страницы, но Сюй придерживает одну рукой и достаёт из кармана рубахи очки. Трясёт рукой в воздухе, чтобы открылась дужка, и потом нацепляет их на нос.
Конечно же, блондинка, она трогает свой сосок. Жалко, полиграфия у этих изданий такая ужасная. Диссидент подмигивает мне:
- Чжень хаокань! Ши ма?
Конечно, хаокань . Длинноногая, бесстыжая и красивая. Такие, как она, поют мне каждый вечер с экрана безмолвного телевизора, стучат каблучками над нашими головами. Сун, наконец, долистывает до нужной страницы, показывает её мне.
- Это телефонные номера женщин за деньги? По этим номерам можно звонить?
- Можно, - отвечаю. Он скользит по объявлениям глазами, потом закрывает газету, оставив палец между листами. Качает головой.
- В Китае печатать такое запрещено. Посадят в тюрьму. - Потом спрашивает что-то у Сюя, наверное, то же самое, только про Фаго - про Францию. Сюй смеётся.
- Я очень скучаю по жене. Я показывал тебе её фото? - спрашивает меня Сун.
Маленькая фотка хранится у него в барсетке. На ней изображена очень красивая, в европейском костюме китаянка с головастиком лет пяти за руку. Парнишка серьёзный и смешной. Они стоят на фоне какого-то старинного храма. Может быть, это и не храм, но что-то каменное, с загнутой кверху крышей. Хвалю его жену и сынишку.
- Мистер Сун, а вы ходите в храм? Вообще вы верите в бога или Дао, ну во что-нибудь?
- Я верю в деньги. - Сун говорит это и одновременно задумчиво кивает сам себе, а потом переводит наш разговор диссиденту.
- А в коммунизм верите? - Я становлюсь похож на Сюя с его глупыми вопросами, но мне почему-то обидно, что Сун даёт такой обыкновенный ответ. Мне больше хотелось бы, раз уж он является китайцем, так чтобы верил во что-нибудь восточное, немного экзотичное, ну или хотя бы в коммунизм.
- Не верю. Я верю в деньги, в свою работу, которая позволяет мне жить в городе. Видишь ли, я очень боюсь вернуться в деревню.
- Вы жили в деревне?
- Я родился там. И я знаю, что это самое страшное, что только можно придумать. Лучше умереть. Я использовал шанс, который у меня появился, - теперь я живу в городе. Если надо, то я пойду в любой храм молиться, чтобы остаться в городе. Я буду делать любую работу, чтобы остаться в городе. И я поехал даже сюда, потому что меня послала моя компания. Я буду работать здесь, хотя очень скучаю по дому.
- А мне не очень нравится жить в городе. Я всегда мечтал уехать в какую-нибудь деревню, может быть, в Сибири.
- Ты просто ещё молодой. Кроме красивых пейзажей там нет ничего хорошего. Живёшь, чтобы заработать на еду, прокормить детей, а потом умереть. Больше ничего в жизни нет. Если бы я жил в деревне, то стал бы уже стариком, люди там очень быстро стареют.