К полдню у больного начался страшный озноб, а через час, через два сменился он нестерпимым жаром, который к ночи перешел в бред. Больной стал снова яростно срывать свои перевязки, грозить кому-то, кричать, и вдруг среди воплей и криков он открывал глаза и начинал шептать какие-то ласковые невнятные слова. Так прошел день, другой, третий; озноб перемежался с жаром, но с каждым днем приступы жара становились все сильнее и сильнее.
Галина с трепетом следила за этим горячечным проявлением жизни, прислушивалась к словам больного, стараясь уловить в них его желания, но в безумных отрывочных фразах и выкриках больного она не могла уловить смысла.
То он нежно шептал кому-то: "Радость моя! Счастье мое… Ты как солнечный, весенний луч здесь, на чужбине… и отогрела и оживила… умереть за тебя…" То снова тихая речь больного обрывалась, и переходила в раздраженный, угрожающий тон: "Я не хлоп! Не быдло! - выкрикивал он - мы такие же вольные люди и носим сабли! Что? Связать меня? Не подходи, на месте положу! Ироды! Кровопийцы!" - выкрикивал он, порываясь подняться с подушек и снова падал в изнеможенье назад.
Вслушается дед в этот бред, покачает головой и промолвит:
- Эх, бедняга! И тебе, верно, довелось от панов попробовать "пергы", как и нам, грешным.
- Какой "пергы", диду?
- А той, доню, горькой, что от меду отбрасывают!
- Диду, да как же они смеют, эти паны, издеваться над всеми, почему, отчего? - заволнуется Галина.
- Как смеют? - улыбается Сыч. - Агнец ты Божий! А так смеют, потому что у них руки длинные, а потому они у них такие длинные выросли, что у других все время связанные были.
Галя взглянет тревожно на деда, а потом на больного и с болью в сердце закусит губу.
Так прошло еще дня три, и с каждым днем положение больного, видимо, ухудшалось.
VI
Было раннее утро; с больным вновь начался озноб; Сыч и Галина ожидали с минуты на минуту приступа жара, Орыся была тут же. За последнее время она сильно соскучилась пребыванием в степи, часто вздыхала, задумывалась и с нетерпением ожидала приезда своего отца, священника из ближайшего левобережного села.
Охваченная вся страстным желанием спасти умирающего, Галина не замечала настроения своей подруги, так и теперь сидела она неподвижно, не спуская глаз с больного; тело его перестало вздрагивать, на бледном лице начинал проступать лихорадочный румянец, из полуоткрытых, запекшихся губ начинало вылетать порывистое дыхание. Вдруг больной вздрогнул с ног до головы и, открывши глаза, обвел всю комнату горящим, безумным взглядом; затем он быстро сорвался с подушек, одним порывистым движеньем сбросил с себя рядно и, севши на своей постели, устремил глаза в дальний угол. Его прекрасное лицо было страшно в эту минуту; глаза с каким-то безумным ужасом вперились в пустое пространство, губы беззвучно зашевелились. Вдруг страшный дикий крик вырвался из его груди, больной рванулся назад и, вытянув вперед худые руки, словно стараясь защитить себя от какого-то невидимого врага, заговорил хриплым, прерывающимся шепотом:
- А! Ты опять здесь… пришел терзать меня?.. Сколько раз хочешь ты убить меня? Сколько раз, спрашиваю? Говори, говори! Говори же, трус! - закричал он диким голосом. - Чего ж стоишь, чего смотришь?! Чему смеешься, гадина?!
- Диду, - вскрикнула от ужаса Галина, - что с ним?
- Ему представляется, видимо, то лихо, что стряслось над его головой… Это все "огневыця"… уложить бы лучше.
Орыся подошла осторожно к больному, он все еще смотрел неподвижными, широко раскрытыми глазами в угол, пораженный каким-то ужасным видением, и вдруг, словно заметив приближающихся к нему деда и Орысю, порывисто откинулся назад и вскрикнул злобно:
- Засада! А, вас пять, а я один! Ха, ха, ха! - запрокинул он голову и разразился диким хохотом, - ха, ха, ха! "Шляхетный вчынок", пане! Ну, что ж, - я не скрываюсь. Оскорбил, так оскорбил, - продолжал больной с какой-то гордою улыбкой. - Жена! Ха, ха! Ты-то ее как поважал? Ну, вынимай саблю… Я готов сразиться… Я готов сразиться со всеми вами! Я готов! - повторил он настойчиво, нахмурив брови, и вдруг остановился, умолкнул, словно прислушиваясь к чьим-то словам.
- Ой, дидуню, дидуню! - всплеснула руками Галина.
- Тише! Цыц! - махнул на нее рукой дед, - подай скорее натертого хрену и ветошки.
- Что!? - вскрикнул бешено больной, вскакивая с постели и поворачиваясь к ним с безумным пылающим лицом. - Ты не станешь сражаться с хлопом? Ты прикажешь своим слугам разделаться со мной? Так погоди же, с Мазепой разделаться не так легко! Где же сабля? Где сабля? - хватался он в отчаянии за пояс руками, и, не находя ничего, закричал диким голосом, - ты, ты? Низкий трус, посмеешь сделать это? - и ринулся вперед.
Девушки отскочили с криком. Дед подкрался тихо и поднял с полу рядно.
- Связать?! - продолжал в исступлении больной, - меня, меня, Мазепу, чтоб хлопы вязали!? - Нет! Не удастся! Убью! Задавлю вот этими руками! А! Вот готов один… другой… - рычал он, срывая с лавы подушки и судорожно сжимая их в своих руках.
В это время дед накинул его сзади рядном и крепко охватил руками. Прикосновение это привело в бешенство больного.
- Прочь, прочь! - закричал он, вырываясь от деда. - Предатели… схватили сзади… безоружного! Нет! Нет! Еще есть сила! Живым не дамся! - метался он, стараясь вырваться из объятий деда.
- Диду! На Бога! Не мучьте его! - крикнула со слезами Галина.
- Молчи, дытыно, его надо уложить! - ответил Сыч, делая знак Орысе, чтоб та помогла ему уложить больного на постель.
Но исполнить это оказалось очень трудным. С хрипом и визгом хищного зверя больной впился зубами в плечи Сыча, вцепился ногтями в его тело. Багровое, искаженное отчаяньем лицо исступленного было ужасно.
- Будь ты проклят, трус! Иуда! - хрипел он, задыхаясь. - Вот что ты придумал для меня? А… конь?! - бросился он вдруг с диким криком в сторону и, запутавшись, упал на кровать. Сыч воспользовался этой минутой и набросился с Орысей пеленать его. Почувствовав на себе тяжесть Сыча, больной судорожно забился в подушках. - Пустите! Пустите же, хамы! Люди! Да неужели же Бога нет у вас в сердце? - стонал он раздирающим душу голосом. - Режут веревки! Добейте лучше! Бросьте под копыта! На Бога! - Но Сыч уже не выпускал его.
Не было сил наблюдать эту сцену.
- Диду, диду! - бросилась к Сычу с рыданьем Галина, - оставьте его, не давите!
При звуке ее голоса больной вдруг вздрогнул весь, приподнялся на локтях, впился в лицо Галины каким-то безумным взглядом и лицо его осветилось диким, злорадным выражением. - А и ты здесь, - зашептал он, - плачешь, плачешь теперь? А раньше почему не ушла со мной, как говорил тебе? Пани, шляхетная пани! - продолжал он язвительно, - поиграть хотела с казаком! - И вдруг закричал снова диким голосом, протягивая вперед руки, словно старался оттолкнуть какое-то неизвестное существо: - Прочь! Прочь! Не надо мне твоих продажных слез. Я ненавижу, слышишь, ненавижу тебя, всех вас, всех, всех! - Голова его запрокинулась, он упал на подушки; казалось, силы совершенно оставили его; Сыч воспользовался этой минутой и, спеленав предварительно ноги, начал с Орысей пеленать и руки. Но едва он прикоснулся к ним, как бешеное сопротивление" охватило больного с двойной силой.
- Пустите, пустите! - закричал он, стараясь вырваться из крепких объятий Сыча, - я не позволю привязать себя. Веревки впиваются в тело! Жжет меня! Жжет огнем! Спасите! Спасите! - стонал он, напрягая свои последние силы. - На Бога! Нет никого! Лес… сучья… терновник… Воды! Задыхаюсь!.. Смерть! - рванулся он вдруг с такой силой, что даже оттолкнул Сыча и грохнулся всей тяжестью навзничь. И Орыся, и Галина в ужасе бросились к нему, но Сыч остановил их.
- Тише, дивчата, не тревожьтесь, теперь только укрыть его, будет уже лежать тихо. Ишь ты, бездольный, видно "добре" тебя вымучили паны, - покачал он головой, старательно укутывая больного, который теперь лежал уже неподвижно с запрокинутой головой, с запавшими глазами и словно еще похудевшим лицом.
- Ироды гаспидские, - ворчал дед, поправляя на ранах больного сбившиеся и сорванные перевязки. - Ну, подожди, подожди, даст Бог, может еще выходим, тогда отплатим всем.
В это время у ворот послышался сильный стук и чей-то громкий, молодой голос крикнул вслед за ним:
- Гей, кто там есть? Отворите ворота!
При звуке этого голоса Орыся вдруг покраснела и с подозрительной поспешностью бросилась из хаты.
- Постой ты, "дзыго"! - крикнул ей вдогонку Сыч, но Орыся уже не слышала его, - Верно, панотец приехал. Ишь, как соскучилась за батьком, - улыбнулся он доброй широкой улыбкой и обратился к Галине. - Ну, ты, дытыно, посиди здесь, а я пойду панотца встретить, может он молитву прочтет над ним, и "зглянеться" Господь.
Сыч вышел, Галина осталась одна. Она придвинула свой табурет к самому ложу больного и задумалась. Ужасный бред его произвел на нее потрясающее впечатление. Из его отрывочных криков ей было ясно только то, что Мазепа стал жертвой возмутительного панского насилия, и что какая-то пани, вероятно, жена того пана, - решила Галина, - помогала еще во всем этом "гвалти". Картина насилия вставала перед ней, как живая; ей казалось, что она видит страшную борьбу Мазепы, его тщетные усилия освободиться от злодеев, что она чувствует его нечеловеческие муки… И в сердце ее разгоралась ненависть к мучителям-панам и чувство бесконечной жалости к несчастному страдальцу.
- Бедный, бедный, любый наш! - шептала она со слезами на глазах, наклоняясь к нему и проводя ласково рукой по его голове. - Ты не бойся, мы не отдадим тебя никому, никому. Мы любим тебя, слышишь? Любим, любим, любим! И защитим от всех.
В хате было тихо; слышно было, как билась и жужжала запутавшаяся в паутину муха.