- Что это, пригрезилось мне или нет? - протер он себе рукой глаза, но нет, огонек действительно виднелся; при зеленоватом лунном сиянии он казался яркой красной звездочкой. Это явление очень заинтересовало Мазепу; он повернулся и направился к полуразвалившемуся зданию. Подойдя к нему ближе, Мазепа заметил действительно небольшое окошечко, затянутое пузырем, откуда и выходил красноватый свет, а возле - небольшую дверь, за дверью раздавался звук чьих-то тихих голосов.
Мазепа решился войти и, подойдя к двери, тихо постучал в нее. Тотчас же разговор утих, послышался звук шагов, кто-то подошел к двери, и тихий шамкающий голос спросил:
- Это вы, пане полковнику?
- Нет, человече добрый, это я, - отвечал Мазепа, - ротмистр надворной команды гетмана Дорошенко, Иван Мазепа, ищу ночлега.
Какой-то подавленный крик раздался за дверью, что-то с шумом упало на пол, огонь в окошке погас.
Мазепа хотел снова постучать в двери, но в это время за ним раздался громкий голос:
- Кто ты, человече, и зачем пришел сюда?
Мазепа повернулся, перед ним стоял Богун; они стояли теперь так, что луна освещала лицо Мазепы, оставляя Богуна в тени.
- Это я, пане полковнику, Иван Мазепа, - произнес он и, видя недоумение Богуна, прибавил, - разве пан полковник не узнает меня?
Богун действительно, казалось, не узнавал его.
- Ты? - переспросил он. - Но каким же образом ты появился? Что ты делаешь здесь?
Мазепа объяснил ему, что едет домой, остановился с казаками под горой на ночлег, а сам пошел осмотреть руины и, заметивши свет в окошке, подошел сюда.
- А, вот оно что! - произнес Богун. - Ну, если уж тебя привела сюда доля, так заходи и посмотри, как теперь у нас на Украине люд Божий живет, - и, обратившись к кому-то, скрывавшемуся за дверями, он произнес громко: - Открывай, открывай, Кожушок, это свой человек.
XXIX
Прошло минуты две, пока за дверями послышался шум отодвигаемого засова; наконец дверь отворилась и на пороге показался худой, седобородый старик, державший в руках горящую лучину, за ним стояла такая же сгорбленная старуха. На припечке горела лучина, и красный свет ее освещал их и их убогое жилище.
Они были одеты в какое-то жалкие, рваные лохмотья; голова старухи беспрерывно вздрагивала; полубезумное, забитое выражение их лиц и красных слезящихся глаз красноречиво говорило о том ужасе и нищете, в которых жили они. Несмотря на слова Богуна, они дрожали от страха, прижимаясь к стене, и с ужасом посматривали на Мазепу.
- Не бойтесь, не бойтесь, бидолахи, - ободрил их еще раз Богун. - Это свой, не ограбит и не убьет.
Вслед за Богуном в хату вошел и Мазепа: все здесь было так нищенски бедно, так жалко, и самый вид обитателей жилища так напоминал загнанных, истерзанных зверей, что Мазепа почувствовал невольно, как сердце его сжалось беспредельной тоской.
Старик и старуха все еще стояли у стены, боязливо посматривая на Мазепу.
- Ну, садись за стол, - предложил ему Богун.
Мазепа оглянулся и увидел грубый, сбитый из досок стол, на нем деревянную миску с какой-то горячей похлебкой и черные лепешки.
- Вот чем питаются теперь люди, - указал Богун Мазепе на эти черные, как земля, лепешки, - а ведь при Богдане он самый богатый хозяин во всем хуторе был.
- Ох, гетмане, батьку наш! - простонал тихо старик, - за него только и жили мы…
- Все, все пропало, пане полковнику, - зашамкала старуха, - двое сыночков и пять дочек было у нас, тешились ими, растили… Как умер гетман… ну и пошла буря… ляхи… тата-ре… Дрозденко… Опара… Ох, ох, вырезали, "выстыналы" весь народ… дочек моих на наших глазах погнали в полон татаре… а сынов… ой Боженьку… Боженьку! Посадил на "пали" Чарнецкий… а нас… нас… - старуха еще сильней затрясла головой и тихо заплакала.
В убогой хате водворилось грустное молчание.
- Да, - произнес, наконец, мрачно Богун, - со всех хуторов только этих пара и осталась; жаль, видно, свои руины покидать, да и то, смотри, ютятся, как звери дикие, в трущобах, боятся хлеб посеять, чтобы не приметил татарин, или свой брат бунтарь, и не открыл их убежища… по ночам только из нор своих выходят и на всю округу нет кроме них ни одной человеческой души. Вот как мы выбили из-под лядской неволи бедный народ! - усмехнулся он горько. - Ох! Ох! Если б встал теперь гетман, да глянул, да посмотрел на свой край веселый, свою степь широкую… - Богун замолчал, махнул руками и склонил на них свою буйную, поседевшую голову.
В хате стало снова тихо, слышно было только, как всхлипывала баба тихим дребезжащим голосом.
Наконец Богун поднял голову и заговорил снова, обращаясь к Мазепе.
- Вот ты говорил не раз, что в делах державных нельзя рубить так прямо, как саблей на поле, а надо входить на все обстоятельства; мне же думается, что если б Богдан послушался нас и всех казаков, да ударил бы после Зборовской победы прямо на Польшу, освободил бы Мазуров, да выгнал бы навсегда шляхту из Украины и дал бы волю приписываться в казаки всему поспольству - не было б всего того лиха, которое повстало теперь, - взгляд его упал на сгорбленную фигуру старика, потонувшую в тени, и горькая усмешка выступила на лице Богуна; он грустно покачал головой и произнес тихо, - а ведь были богатыри! Можно было из них таких казаков набрать, что струсонул бы и Царьград, а теперь листья повявшие, оторванные от дерева и забитые ветром! Ох, отспевали мы скоро свою песню, Мазепо! Теперь ваша дорога, вас просветил уже больше Господь… Старайтесь и бдите, может вам удастся довести родину до того тихого берега, до которого не довели ее мы…
- Езус-Мария! Или я "недобачаю", или наяву мне, старому, снится? Да нет же - паныч наш… паныч! - шамкал дрожащим, радостным голосом дряхлый старик, в гайдуцком с гербами наряде, всматриваясь в молодого шляхтича, бодро сидевшего на легком золотистом коне. Согнувши красиво шею, похрапывая расширенными, розовыми ноздрями, аргамак подходил тихо к высокому "ганку" зажиточного, шляхетского "будынка", а всадник с особенным вниманием рассматривал и старый, покосившийся дом, и пекарню, и комору, и стайню, и двор, заросший целым гаем молодых кленов и осокоров, останавливаясь трогательно взором на каждом уголке, на каждом дереве, даже на гнезде аиста, примостившегося на высокой гонтовой крыше; аист был, видимо, тоже изумлен приездом нежданного гостя и, стоя на одной ноге, посылал ему какое-то радостное трескучее приветствие.
За молодым шляхтичем ехало с полсотни охранной команды; но казаки остановились почтительно у ворот, возле "брамы", ожидая дальнейших распоряжений.
- Да бей меня сила Божья, коли не он, не наш сокол ясный, - засуетился старик еще больше, приставляя козырьком руки к глазам, - что ж это я, пес старый, стою?.. Эй, ноги, поворачивайтесь живее… ведь экое счастье к нам привалило. Ей-ей не знаю, куда и бежать, - к старой ли пане-господарке нашей, либо… - болтал он от радости, ковыляя вниз по ступенькам с широкого крыльца. - Ой, Боже! Он же - он! Моя "дытына"… выпестованная, выхоленная! Ясновельможный Иване, паноченьку мой! - как-то всхлипывал белый, как лунь, дед, хватаясь рукой за стремя и отирая другой слезившиеся глаза, прикрытые совсем широкими нависшими седыми бровями; по извилистым, глубоким бороздам его щек сочились слезы; но все лицо лучилось сияющей, радостной улыбкой…
- Пан Вицент, "опикун" мой!.. Любый дядька! - вскрикнул молодой шляхтич, умиленный до глубины души этой встречей и, соскочивши с коня, начал горячо обнимать растерявшегося вконец от такой ласки старого слугу. - Да как же я рад, что тебя вижу на ногах, мой любый! Вот встреча, так встреча, уж радостней и не ждал, - говорил порывисто он, целуя старика в голову, а последний все старался поймать его руку, и только всхлипывал…
- Уже мы не "сподивалысь" и живым видеть нашего ясного пана… такой слух прошел. Господи… А вот у Бога - все готово!.. Да стой же, я хоть погляжу на своего коханого пана… Вырос, вырос и поздоровел!.. Как молодой дубочек, ровненький да крепенький, а с лица хоть воды напейся, - болтал обрадованный старик, поворачивая своего бывшего воспитанника во все стороны, - еще краше стал… Дали-Буг, правда! А нам было этот Ханенко таких страстей наговорил, не доведи Господи!
- Ханенко? Что-то его не помню…
- Ханенко, Ханенко, полковник, - закивал утвердительно. старик головой, - такой показной из себя, "голинный", налякал только ясновельможную пани.
- Мою маму? - переспросил живо приехавший гость.
- Так, пане, ясновельможную паню Мазепину.
- А как же она, моя родненькая, поживает? Здорова ли?
- Хвала Богу, хвала Небесному Пану, лучше теперь вельможной: уже с постели встает; а то было прихватило - и ноги, и руки отнялись, и как-то словно была не при себе… Да что и дивного? Один ведь у нее сынок, как одно солнце на небе, и утеха одна, и слава одна!.. Как она, наша "ненька" радовалась было, что король жаловал сынка ее, ясновельможного пана! Письма мне его мосци читала… Так тешилась!.. А тут вдруг такое… Ну, так вот она все насчет пана Фальбовского заговаривалась, чтобы наездом ехать на него, - да куда ж было про такое и думать… непорушне лежала…
- Бедная мама, сколько она настрадалась, - перебил тронутым, печальным голосом болтавшего слугу наш знакомый Мазепа, проведя рукой по белому лбу и подавив вздох, - да я лежал тоже на смертном одре, и если бы не одна семья… Эх, да что об этом толковать, и вспомнишь, так словно снег за спину посыпется… А что это все у вас опустилось? И "дах" перекосился, и вон тот угол словно в землю ушел, и сторожевая башня как будто на ров накренилась, да и вал во многих местах пообсыпался?