- А я-то хорош, - засмеялся Богун, - разболтался со старым приятелем и не знакомлю с ним своих товарищей! Вот этот малеванный - полковник Ханенко, козарлюга добрый, как долбанет "спысом", так словно шилом проймет, а вот этот Безокий - наш куренной атаман, садит пулю на пулю… Правда, одна пуля вражья прохватила сдуру и ему око, та дарма, - он и другим лучше нас высмотрит сердце ворожье… А этот юнец - хорунжий Палий, завзятый сичовик, козарлюгой будет, - "молоде, та гаряче".
Сыч каждого из представленных обнимал и приговаривал:
- Роди, Боже, побольше такого лыцарства!
Безокий долго присматривался к хозяину, а потом, рассмеявшись, заметил:
- Хе, пане господарю, изменило, видно, меня калечество, что не признал старого знакомого, а ведь мы встречались и в Сичи, да и здесь на хуторе.
- Кто? кто? стой, брате! - заволновался дед и, нагнувшись близко к лицу казака, вскрикнул, - да, чи не любый ли лях мой, не Остап ли Гуляницкий?
- Он самый и есть, пане добродию. И казак, в свою очередь, обнял деда. Все направились к хате. Дед от радости суетился, теряясь и путаясь в приказаниях.
- Гей! - кричал он наймыту, - овса, а то и пшеницы насыпь коням, да расседлай их, а на ночь стреножь и выпусти на леваду: там добрый пырей… Да гукни еще на дивчат, - попрятались верно с переполоху, - скажи им, что не мосцивые паны, не татары, а свои, да еще какие свои - кровные, братья родные! Галине скажи, что дядько любый Богун: обрадуется она страх, - суетился и делал распоряжения дед, забывая, что не все их мог выполнить Немота, - пускай баба готовит вечерю, а дивчата пусть тащут сюда кухли, да наточат в жбан холодного пива; с дороги, да с засухи сначала след прополоскать горло.
- Гм! го-а! - промычал наймыт, жестикулируя усердно.
- Что он, немой? - спросил Ханенко.
- Потоцкого "жарты", - ответил, мотнув головой, дед. Все нахмурились и уставились в землю глазами.
- Ну, просим же вас, панове, до "господы", - припрашивал снова дорогих своих гостей радушно хозяин, показывая на низенькую хату, окутанную терном и вишняком, - а то, может быть, усядемся вон под теми деревьями на прохладе, - вечер чудесный.
- Где хочешь, мой друже, - отозвался Богун, - только не хлопочи очень и не уходи: ты сам нам "найлюбшый". Ведь это же он, братцы, первый начал языком от звона гладить панов.
- Ха, ха, ха! Знаем! - засмеялись дружно товарищи.
Через несколько минут был раскинут на лужайке под" дубняком ковер, и на нем брошено пять сафьянных подушек, а посредине стоял уже жбан с холодным черным пивом и несколько увесистых кухлей. На дубе был подвешен фонарь. Гости расселись по-турецки вокруг и принялись с наслажденьем за освежительный напиток.
- Эх, важно! - крикнул Богун, наливая себе второй кухоль.
- Чего лучше, после "спекы", - одобрили другие.
- Пейте во здравие, - потчевал всех радушно хозяин, - натомились верно, друзи? Давно в дороге?
- Да, третий день не слазим с коня, - ответил Богун, - как "рушылы" с Хортицы, да вот только здесь по-людски отпочить доведется: это я их направил в логовище славного нашего дяка Сыча, а сколько лет самому не доводилось завертывать сюда; едва, едва потрапил.
- Почитай, что со смерти нашего славного, "незабутнього" батька Богдана…
- Что ты, голубь? - изумился Богун. - Да ты поселился здесь года три спустя после смерти Богдана, а сколько лет потом я езжал сюда и сам, и с "товарыством"?
- Так, так, что я? - усмехнулся Сыч, покачав головой. - Не то память стала стара, не то пришибла ее наша "туга", а сколько воды уплыло, сколько слез, ох, ох! - простонал он, а потом, чтобы перемочь набежавшую грусть, обратился к куренному Гуляницкому, - а тебе, лыцарю мой, ляше хороший, великое, щырое спасибо за ласку, что завернул с моим другом единым и с "товарыством" славным в курень мой; ведь большей радости я и придумать не мог бы… Давно уже я поселился здесь среди бесконечной степи, как в келье, отшельником и ко мне, особенно в последнее время, почти не долетают вести, что творится у нас на гетманщине.
- Благую часть избрал еси, друже мой любый, - отозвался Богун, - с Богом лишь под небом широким беседовать, а про людей забыть… "Цур" им! Добра от них не дождешься, а одно лишь зло сеют кругом.
- Да, - заметил куренной, - не то думал покойный Богдан: не гадал он разорвать надвое свою дорогую "неньку" Украйну, а вот "розпанахалы" благодетели, и кости-то его, полагаю, не лежат спокойно в могиле.
- Ха! ха! - засмеялся злорадно Ханенко, в выражении его красивого, несколько панского лица, с синими, бегающими глазами, було что-то неуловимо-неприятное, выступавшее резче при смехе. - Где им спокойно лежать, коли Чарнецкий в прошлом году налетел на Субботов, разрушил церковь, выкопал гетманский прах из могилы и разбросал останки собакам…
- Изверг, аспид! - вскрикнул, поднявши кулак, дед. - И такое святотатство казаки попустили? И не отомстили этому пекельному псу за своего батька?
- Не довелось встретиться, уж я бы! - вспыхнул Палий и покраснел весь.
- Отомстил уже ему Бог! - ответил Безокий. - А уж подлинно, что такого зверя, как Чарнецкий, и не слыхано, и не видано! Бывшие земляки мои кичатся им, считают его за доблестного полководца, за славу свою… а мне даже стыдно за них: не доблесть, а бешеная лютость окрыляла его на поле… ведь пощады от него не было никому, - ни вооруженному, ни безоружному, ни дитяти, ни старцу: все, что было русское, а главное, схизматское, он ненавидел и истреблял. И всю-то эту злобу вдохнули ему ксендзы-иезуиты… Эх, если б не их отрава, какой бы это народ был, поляки, как бы мирно мы жили и какую бы силу сплотили!
- Да, уж наверное более крепкую, чем теперь, - вставил угрюмо Ханенко, - были ведь в одних тисках, а очутились в трех.
- Как в трех? Что-то я и в толк не возьму, - развел руками дед, печально покачав головою.
- Да разве ты ничего про наше теперешнее безголовье не знаешь? - изумился Богун.
- Знаю только, что со смерти Богдана, булаву, по просьбе его, вручили маловозрастному сыну его Юрку, под опекою Ивана Выговского, а потом этот "недоляшок" захватил все в свои руки… Поднялась смута, братская резня и Хмельниченка постригли в монахи.
- Выговский-то не так и виноват, - заступился за бывшего гетмана Гуляницкий, - думал-то он добре, добра желал "щыро" своей отчизне.
- Еще бы не добра! - перебил горячо Ханенко. - Прочитай Гадячские пункты, чего-чего он нам в них не выговаривал? И полные права, и господство греческой веры, и шляхетство, и равенство на сейме, и свои войска, свои русские академии, школы, своя монета, полная независимость, даже сношения с чужими державами… одним словом - своя русская Речь Посполитая.
- Своя, да под ляшским ярмом, - возразил Богун. - А разве с ним можно ходить? Разве можно на панское слово положиться спокойно? Изверились, - и народ на эту утку не пойдет, не заманишь! С ляхом дружи, а камень за пазухой держи!
- Ну, посмотрим, не подавятся ли теперь. И камень не поможет! - прищурил глаза злобно Ханенко.
- Это, как Бог судил, - ответил Богун, - а сердце ляшское, как вот он добре сказал, отравлено ксендзами и налито к нам ненавистью.
- Не так ляшское, как панское, - поправил куренный, - простые ляхи - такие же несчастные невольники у панов, как и наше "поспольство", не даром же при Богдане требовало наше казачество и голота идти в самую Польшу и "вызволять" из неволи ляхов…
- Да, оно так, - согласился Богун, - но у нас, на Украине, народ только знает ляхов-панов, да подпанков, и с этими ненавистниками да напастниками он ни за что не уживется… Это вот и забыл пан Выговский, а потому его договор и вызвал тотчас же кровавую смуту.
- Так, так, вот в это самое время, - заговорил задумчиво, словно про себя, дед, - и мне довелось быть на Украине… и от родной, братской руки потерять вот эту "правыцю"… Меня ведь так "цюкнув" свой же брат, что до кости прохватил, жилы пересек… рана-то зажила, засохла, как на собаке, а владеть рукой уже "годи"… - уже и "лантуха" с зерном одной этой не вскину на плечи… Потому-то товариство и уволило меня на покой, а тут еще горе приключилось, свое уже горе, домашнее… Так я с сироткой и оселся вот в этой пустыне, "ничего не слышаща и не зряща". Вот только разве кто завернет, да про Выговского слово закинет…
- Гай, гай, старый! - укорил Богун. - Да неужто про Выговского? Да он давно уже от гетманства отказался, его уже и на свете "нема"! А про Бруховецкого тебе ничего не рассказывали?
- Что-то слыхал про него… на левом берегу, только не вспомню…
- И про Тетерю не знаешь?
- Тетерю? Как не знать Тетери, - оживился дед, - знаю, "гаразд" знаю: он же был первым есаулом у Богдана, даже советником, только не добрым, а потом женился на его дочке, на Елене, что была замужем за братом Выговского, значит, вдову взял… и с добрыми "скарбамы" еще взял… Как Тетери не знать, - зело добре знаю!
- Ну, так вот эта лиса был у нас гетманом.
- Что ты? - уставился глазами на Богуна дед.
- Да он-таки, братцы, голубь мой сивый, - улыбнулся Богун, - стал как "дытына" и ничего не знает про "завирюху", какая поднялась на Украине и до сих пор метет, закидывает сугробами хутора и села, леденит всем сердца. - Слушай же, старче Божий! - начал Богун, налив себе снова "кухоль" холодного пива, а дед поспешил между тем наполнить "кухли" гостям.
- Как отказался от гетманства Выговский, то собралась "Черная рада" и выбрала гетманом Сомка, да стал против него на левой стороне Бруховецкий, объявил себя тоже гетманом и пошел на Сомка… захватил врасплох, сковал, послал в Москву, а там его и казнили, ну а Бруховецкого на гетманстве утвердили.