Подруга ее составляла полную ей противоположность. Смуглая, румяная, с вечно сверкающими из-за коралловых губ двумя рядами крепких, белых зубов, она воплощала в себе настоящий тип украинской девчины, живой, кокетливой и остроумной. Черная коса ее спускалась на спину, а голова была повязана по левобережному обычаю ярко-красным, узко сложенным платочком. Обе девчины были одеты в вышитые сорочки и крепко охватывающие их стан яркие плахты.
Солнце заходило прямо перед ними и освещенные его лучами отлогости балки казались огненными, горящими. Между девчатами шел оживленный разговор.
- Нет, ты не сердись… а тут такая скука, что хоть с ума сходи… ни песни, ни музыки, ни танца! "Людыны" молодой не увидишь… Ей-Богу, - одни калеки, - говорила старшая, охвативши своей рукой плечи младшей и слегка раскачивая небольшими, загорелыми босыми ногами.
- Не знаю, как другим, а мне здесь "гарно", - возражала младшая, выбрасывая косточки изо рта, - что ж, что калеки? А добрые какие! И Немота, и Безухий, и Шарпанына… Я их так люблю! А они меня… Господи! Сколько гостинцев носят - и ягоду всякую, и "рогозу", и перепелиц… а то раз зайку принесли, такого "гарнесенького", и я выкормила… Ах, какой он был славный да забавный, как знал меня, - ел с рук.
- И ты одним зайком "задовольнылась"?
- Как зайком? - подняла с удивлением глаза свои Галина. - А коровы, а телята, а куры, а гуси, а голуби? Разве с ними не весело? Гуси, как увидят, растопырят крыла и "загелготять" радостно, бегут, подлетают, а им наперегонки куры… и так рады, так рады… и я рада им, и мне весело: всякую птицу знаю, какая жадная, какая драчливая… и заступлюсь за смирную… Э, они меня знают и любят.
- Так тебе в курах да гусях утеха?
- Ну! - протянула Галина обиженно, - я ж тебе про людей говорила… А баба, а дид? С ними так хорошо мне, так любо! Баба такие сказки рассказывает, и страшные, и всякие, что целую ночь "жахаєшся", и все б слушала… Так это все представляется, будто сама была… так хорошо… А как дид начнет оповедать про лыцарство, про всякие "воювання"… так аж дух захватывает… и станет жалко, жалко! Сама бы лучше умерла, а чтоб их не мучили… А степь наша, - оживилась вдруг Галина, и глаза ее сверкнули детским восторгом, - то зеленая, то сизая, то червоная… волны шелковые стелются, а вдали марево играет: то святой Петро овцы гонит. Эх, легко так да просторно… вот как будто купаешься в ней и не накупаешься.
- Годи! Уж ты мне про степь и не говори! - раздражилась даже Орыся, - просто ненавижу… и на что тут смотреть! Куда оком не кинешь - ничего, хоть бы тебе "замаячыв" какой бес! Зелено, зелено, да и только! А зимою то, думаю, - пропала б, бей меня сила Божья, коли б не пропала! Вот у нас дело другое: кругом "гай", дубравы, левады, хутора, а вдали горы… а под ними Днепр течет, синий, синий да широкий… не то, что ваша Саксаганка, - вся в "кушыру", да в "лататти".
- Орысю! Не лай моей степи и моей речки, не "гудь" их, - заговорила огорченным голосом Галина, и личико ее приняло трогательное выражение. - Я так их люблю. Может быть, там и у тебя добре, а по мне, так я лучшего б, как здесь, и не хотела.
- Так бы, значит, и просидела б тут печерицей весь век?
- Бог с тобой, - насупилась Галина, опустив полные слез глаза.
- Не сердись, моя ягодко! - обняла ее горячо Орыся. - Я ведь обидеть тебя не хотела, а так "занудылась" здесь, стосковалась, за своими стосковалась, понимаешь, - так мне и досадно, может оттого и степь твоя надоскучила, - рассмеялась она и начала трясти за плечо Галину. - Ну, скажи по правде, разве тебя не тянет поехать куда, свет Божий увидеть, музыку послушать, с парубками поиграть, "пожартовать"?
- А как же меня может тянуть, коли я никогда того и не видела, - ответила просто Галина.
- Как так? - изумилась в свою очередь Орыся.
- А так: дид редко ездит по ту сторону за Днепр и меня с собой не берет.
- Что ж, он сам закопался, да и тебя от людей прячет?.. От того его, верно, и прозвали Сычом?
- Нет, не от того: дид говорил, что он и ночью мог высмотреть ворога добре… А сначала дид был звонарем.
- Значит, ты остаешься одна и не боишься?
- Ото б? На тот "час" к нам приезжает кто-нибудь из казаков с Сичи… А прежде был дядько Богун. Такой добрый, ласковый… Гостинцы мне возил… Только давно, давно уже не был, я еще "пидлитком" была, - вздохнула грустно Галина и задумалась.
- Может быть умер, или убит. Теперь ведь у нас, коли дожил до вечера, так и "дякуй" Бога. К смерти, как к тетке, привыкли.
- Что ты? - всплеснула руками Галина и остановила на подруге испуганные глаза.
- Эх, не страшись, - успокоила ее Орыся. - Дай-ка лучше вишен… Чего ты не ешь? - встряхнула она хусточку, в которой еще были пригоршни две-три светло-красных ягод.
- Кислые еще.
- А я кислое люблю, - сказала Орыся. - Как зажмуришь очи, так Киев увидишь. Ну, а ты давно живешь здесь?
- И не помню, когда мы приехали сюда из Чигирина…
- Отчего же вы покинули его и перебрались в дикую степь?
- Видишь ли, когда мой батько и матерь умерли, дид не захотел больше в городе жить, продал все, забрал меня, да и уехал от всех в дикую степь.
- А ты помнишь своего батька и матерь?
- Нет, - произнесла с легким вздохом Галина и какая-то прозрачная тень печали упала на ее прелестное личико.
Обе подруги замолчали.
- А знаешь, Орысю, - заговорила вдруг оживленно Галина, подымая на подругу свои загоревшиеся внутренним светом глаза, - знаешь, когда никого нет, и я остаюсь одна, мне кажется иногда, что я их вижу, как видела когда-то… Батько такой красивый, статный казак и меня "гойдает" на руках и мать будто обвила его руками за шею и сама смотрит так ласково, ласково и на него, и на меня. Только нет! - вздохнула она снова печально и опустила глаза, - это верно мне снится, дид говорит, что я не могу их помнить.
- Давно умерли?
- Я тогда еще совсем маленькая была.
Девушки замолчали.
- Твой батько был знаменитый казак, - произнесла после короткой паузы Орыся, - я слышала, как про него и бандуристы песни поют. Да и дед твой тоже. Батько мой часто рассказывает про то, как казаки при гетмане Богдане Хмельницком от ляхов отбивались и край свой спасли, и говорит, что твой батько у гетмана Богдана самым любимым полковником был.
- Да, да! - вспыхнула вся Галина и заговорила звонким, оживленным голосом. - Дед мне тоже всегда про те времена говорит, и про батька рассказывает, и думу про него поет. А как запоет "Ой Морозе, Морозенку, преславный козаче, ой по тоби, Морозенку, вся Вкраина плаче", - так сам и плачет, да сейчас и говорит: "Ох, добре ты, Олексо, (это он так моего батька называет) зробыв, що в свий час умер". А мать моя, знаешь, тоже сейчас после батька умерла. Как привезли его гроб, "червоною кытайкою" покрытый, она как упала на него, - говорит дид, - так всю ночь и пролежала, утром встала - седая вся. Так она не плакала, только повторяла: "Олекса мой умер, как славный казак!" А как схоронили его, так и она через "тыждень" умерла. Не могла жить без него, видишь, дид говорит - "любылысь дуже"…
II
- "Любылысь дуже", - повторила за Галею машинально Орыся и почему-то вздохнула, ее быстрые глаза приняли вдруг задумчивое и нежное выражение, - а ты, Галина, - произнесла она тихим голосом, привлекая к себе на грудь голову подруги, - ты кохаешь кого-нибудь?
- Еще бы! - произнесла живо Галя, - дида, дядька Богуна, бабу, Немоту, Безуха!
- Ну, это все старые, а из молодых?
- Тебя люблю! - вскрикнула порывисто Галина и обвила руками шею своей подруги. Орыся невольно улыбнулась.
- Ах, ты, смешная какая! Я ж дивчина! Я спрашиваю, из казаков нравится ли тебе кто? Ведь к вам наезжают запорожцы?
- Ох, нет, Орысю! Я их боюсь, - страшные такие.
- Страшные! - перебила ее Орыся и воскликнула с восторгом, - славные лыцари, храбрые "воякы"!
- Да, да, я знаю, что оборонцы наши, - заговорила торопливо Галина, слегка смутившись от Орысиных слов, - я знаю, что они "боронять" нашу веру, что они освобождают невольников, а все-таки их боюсь: они страшные, грозные такие, чуть что, сейчас хватаются за сабли, раз даже "порубалысь" у нас. Когда они приезжают, я сейчас прячусь.
- Эх! - махнула досадливо рукой Орыся, - затвердила свое: "страшные, за сабли хватаются", а ты что хотела, чтоб они за веретена или за иголку хватались? Тоже казачка! - бросила она на Галину сверкающий взгляд. - Тебе, может, какого-нибудь "крамаря" или "ченця" надо было б! Казаку за то и слава, что он смелый, бесстрашный, что он готов один со своей саблей против всех своих врагов выступать. Вот только нехорошо, что не всех стали пускать в казаки! Правда, они на вид и кажутся грубыми, не умеют нежных слов ворковать, зато уж если любят, так всей душой! - окончила как-то слишком горячо раскрасневшаяся Орыся. Галина с изумлением смотрела на нее.
- А ты почем знаешь? - спросила она, устремляя на подругу любопытный взгляд.
Этот простой вопрос привел Орысю в необычайное смущение; она покрылась вдруг до самых ушей и шеи яркой краской и, отвернувшись в сторону, произнесла как-то сконфуженно:
- Да разве я в чернычки, что ли, пошилась… видела… знаю…
Обе девушки замолчали.
Галина с удивлением посмотрела на подругу, готовая задать ей еще более любопытный вопрос, но в это время в полуоткрытых воротах появилась старая, сморщенная баба с головой, заверченной в белую намитку.
- А что, сороки мои, цокотухи мои, - обратилась она приветливо к обеим девушкам, - что делаете?
- Да вот я рассказывала Галине, - заговорила Орыся, - о парубках, о дивчатах, о селах, городах, о церквах, об вечерныцях.