- Вам прекрасно известно, мадам Лебретон, что сейчас в больницах нет мест, а некоторые из них вообще эвакуированы, - сказал доктор.
- Ничего не могу поделать, - сухо ответила сиделка. - Сегодня вечером я поездом еду в Ренн. Мадемуазель Дельмас, пора делать укол мадам д'Аржила. Если угодно, я покажу вам, как это делается. Ничего сложного.
Когда в сопровождении доктора Дюбуа обе женщины вошли в комнату Камиллы, Сара Мюльштейн еще была там.
Врач постарался взять веселый тон:
- Мадам Лебретон по семейным причинам вынуждена нас покинуть. Она сейчас покажет мадемуазель Дельмас, как сделать укол.
Побледнев, Камилла слабо улыбнулась.
- Надеюсь, мадам, - сказала она, - что причины не слишком серьезны. Благодарю вас за заботу. Бедная моя Леа, я доставляю тебе все новые хлопоты.
- Повернитесь, - пробрюзжала сиделка, подготовившая шприц.
Сара и врач отошли, а мадам Лебретон объясняла Леа:
- Посмотрите, это совсем не трудно. Быстро вводите иглу… медленно нажимаете…
13
Париж пустел.
Бомбардировка в понедельник, 3 июня, аэродромов Орли, Бурже и Виллакубле, заводов Ситроена и жилых домов в XV и XVI округах унесла около трехсот жизней. С раннего утра первые автомашины стали покидать город в южном направлении. Однако основная масса парижан ринулась к Лионскому и Аустерлицкому вокзалам, смешиваясь с потоком беженцев с севера и востока.
На площади Ссн-Сюльпис, которую Леа пересекала по пути в мэрию за карточками для трех обитательниц дома на бульваре Распай, царили оцепенение и тишина, в общем-то, типичные для августа. Без наклеенного внутри на карточку желтенького листочка талонов не выдавали сахара. Уже становились редкостью молоко, кофе и сливочное масло; нельзя было не задуматься над тем, что же люди вскоре будут есть на завтрак.
После двух часов ожидания Леа вышла из мэрии в сквернейшем настроении. Устав от долгого стояния в воняющих жавелевой водой, старой бумагой и потом коридорах, она присела на скамейку лицом к фонтану и плотнее запахнулась в плащ, который позаимствовала у Камиллы. Было совсем не жарко, угрожающие дождем облака проносились по небу, откуда каждое мгновение могла низринуться смерть. С раздражением вспоминала она о спокойствии Камиллы, когда завыли сирены, послышалось гудение самолетов, а потом и взрывы бомб. Леа настаивала на том, чтобы они спустились в подвал здания, превращенный в бомбоубежище. Но упрямица ничего не хотела слышать, заявляя, что предпочитает опасности быть заживо погребенной возможность видеть, как приходит смерть. Леа осталась с ней, зарыв голову в шелковые подушки, с гневом в душе; страх сводил судорогой живот.
А Франсуа Тавернье все не подавал признаков жизни! Невозможно, чтобы он отправился на фронт, не повидавшись с ней снова и, тем более, не сдержав обещания найти для них средство покинуть Париж. Уже наступило 6 июня.
- Вот эти нахмуренные брови явно не предвещают ничего хорошего, - сказал присевший рядом мужчина.
Леа уже хотела его осадить, как узнала Рафаэля Маля.
- Кого я вижу! Здравствуйте, так вы не уехали?
- Куда?
- Ну, хотя бы ко всем чертям!
- Знаете, дорогая, туда мы все сейчас направляемся. И не могу сказать, что это мне не нравится. Я всегда любил светловолосых чертей, особенно в мундирах. А вы нет? Хоть какая-то перемена после всех этих пузатых и розовеньких французов, после чужаков с кривыми носами.
- Замолчите, вы говорите гнусности.
- Что же здесь гнусного? Разве не из-за них, не из-за Блюма с его шайкой мы проиграли войну? Я их всех знаю, так что не спорьте. Я сам наполовину еврей.
- У меня есть приятельница-еврейка. Ее муж был арестован единственно потому, что он еврей.
- Ну и что? Вам это не кажется достаточным основанием?
- Чудовищно! - Леа вскочила.
- Ну, хорошо, хорошо. Успокойтесь. Я только пошутил, - сказал он, в свою очередь вставая и беря ее под руку.
Jlca нетерпеливо высвободилась.
- Извините, мне пора возвращаться.
- Подождите, у меня тоже есть приятельница, она поручила мне продать ее меха - великолепного серебристого песца. Я уступлю его вам за хорошую цену. Вы совершите превосходную сделку.
- Не знала, что вы занимаетесь мехами.
- В данном случае речь идет об услуге приятельнице, которой нужны деньги, чтобы уехать из Парижа. Что вы хотите! Она еврейка, и нацисты внушают ей страх. Мне скорее внушает страх скука. Если песцы вас не интересуют, у меня еще есть ковры, восхитительные старые коврики редкой красоты.
- Так вы еще и торговец коврами! А я-то думала, что вы писатель.
Лицо Рафаэля Маля с широким лысеющим лбом мгновенно утратило свое добродушно-насмешливое выражение. Усталая и горькая улыбка придала его бесхарактерной физиономии мрачноватое обаяние, которое подчеркивал пронзительный и умный взгляд.
- Да, я писатель. Писатель, прежде всего. Вы всего лишь женщина. Так что же можете вы понять в жизни писателя, в его повседневных метаниях между желанием жить и желанием писать? Они несовместимы. Я похож на Оскара Уайльда, мне хочется, чтобы талант пронизывал и мое творчество, и мое существование. А это невозможно. Я бешусь, но приходится выбирать: жить или писать. В себе, я знаю, я ношу великую книгу, но стремление участвовать в событиях нашего мира, в его страстях так меня влечет, что страдает работа. Как писали братья Гонкуры в своем "Дневнике", нужны "упорядоченные, тихие, спокойные дни, обывательское состояние всего бытия, сосредоточенность "ночного колпака", чтобы произвести на свет нечто великое, мятущееся, драматичное. Люди, которые слишком растрачивают себя в страстях или в суматохе нервного существования, ничего не сотворят и опустошат жизнь жизнью". Опустошение моей жизни жизнью - вот что со мной происходит. Вас, женщин, оберегает нехватка воображения, рождение ребенка - ваш единственный акт творения. Конечно, и среди вас попадаются величественные уроды, вроде мадам де Ноайль или Колетт, - ах, какой замечательный мастер слова эта женщина! - но редко. Истинный ум - начало по своей сути мужское.
- Ум? Мужское начало? Как вы осмеливаетесь это говорить в то время, как страна во власти лиц, по вашему утверждению, обладающих истинным умом, рушится самым плачевным образом!
- Мы побеждены высшим умом и силой, перед которой можем лишь склонить головы.
- Склонить головы перед этими дикарями?
- Мой котеночек, ваша головка хорошо работает, но она пуста. Вы лишь повторяете слова своего консьержа. Эта война, которую вы считаете варварской, станет для Франции благом. Еще в 1857 году Гонкуры - опять они! - писали: "Каждые четыре или пять столетий необходимо варварство, чтобы вдохнуть в мир новую жизнь. Иначе мир погиб бы от цивилизованности. Некогда в Европе, когда население какого-нибудь гостеприимного уголка в достаточной степени утрачивало жизненную силу, с севера ему на голову сваливались парни в шесть футов ростом и переиначивали породу". Немцы и станут теми парнями, которые в нашу обессилевшую расу вольют новую кровь возрождения. Поверьте мне, малышка, мошеннику и гомосексуалисту, внимательно наблюдавшему в литературных целях и иной раз в собственных интересах за тем думающим животным, которого называют человеком. Человеком, которого однажды Бог отринул с глаз долой. А тот, несчастная скотина, все никак не утешится. Вы помните прекрасную строфу Ламартина: "Человек - это павший ангел, вспоминающий о небесах"?
- У меня впечатление, что я слушаю дядю Адриана. Он у меня доминиканец, - насмешливо заметила Леа.
- Он сделал правильный выбор. "Человеку вроде него подойдет только ряса". Когда-то и я хотел стать отшельником. Я, еврей, принял христианство. Мое желание поддерживали друзья, ревностные католики. Но накануне пострига я бежал из семинарии и провел три дня в юношеском борделе. Ах, как там было божественно! После кислой вони семинарских подмышек, после изъеденных прыщами щек моих товарищей по комнате, неотвязная похотливость которых портила простыни и кальсоны, после утренних пробуждений, омрачаемых отвердевшей плотью под сутаной, какое это было счастье - ласкать, целовать нежные надушенные тела мальчиков-шлюх. Что вы, наверняка еще девственница, не ведающая даже пресных лесбийских объятий, в состоянии понять?
- Действительно, я этого не понимаю. Вы мне противны.
- Верно, я и есть отвратительный срамник, - со смехом воскликнул он. - Эй, мадама, не хочешь ковра? Или мех? Для тебя дам лучше цену. Ты мне нравишься.
Он состроил столь лукавую и одновременно мерзкую рожу, что Леа рассмеялась.
- Вы сошли с ума, мой бедненький Рафаэль. Сама не знаю, почему еще вас терплю.
- Потому что я вас забавляю, дорогуша, и мои вольные речи выводят вас из первозданного оцепенения. Надо расти, милашка, мы живем в эпоху, которая принадлежит отнюдь не детям.
Какое-то время они шли молча. На углу улиц Гренель и Сен-Пер Маль остановился.
- Не хотите заглянуть ко мне на чашку чая? Друг оставил мне восхитительную квартиру на Риволи. Вид на Тюильри очарователен.
- Благодарю вас, но сейчас это невозможно. Приятельница, у которой я живу, больна. Вероятно, она волнуется. Вот уже три часа, как меня нет дома.
- Значит, завтра? Обещайте, что придете. Мне хотелось бы подарить вам несколько дорогих для меня книг. Если люди хотят стать друзьями, так важно любить одни и те же книги.
Леа взглянула на него с симпатией, ей самой непонятной, которую не могла подавить.
- Обещаю. Если смогу, приду.
На конверте с грифом издательства "Н.Р.Ф." он нацарапал адрес и номер телефона.
- Буду ждать вас после четырех. Позвоните, если не сможете зайти. Рассчитываю на вас, до завтра.