- Все началось с призрачного жирафа. Который стал приходить по ночам. Он выходил из шкафа…
- Жираф Джим?
- Да, жираф Джим. Вы его знаете?
- Конечно, я его знаю. У него свое собственное телешоу. На Платиновом канале, в субботу вечером.
- Слава Богу, - говорю я, вставая с кушетки. - А то я боялся, что у меня с головой не в порядке.
- Вы куда?
- Я домой, - говорю я, надевая куртку.
- Скотт, если у человека нет галлюцинаций, это еще не значит, что у него все в порядке с головой. Если бы так все и было, я бы сидел без работы. Так что ложитесь-ка на кушетку, голубчик, и расскажите мне о вашем детстве.
- Ну, все началось, когда я родился…
- Это было травмирующее переживание?
- Не помню.
- Репрессия, - говорит доктор Лжыфрейдт, прикуривая сигарету в форме трубы с большим раструбом. - Или это регрессия?
Я пожимаю плечами, что всегда неудобно, когда лежишь.
Доктор Лжыфрейдт берет с полки какую-то книгу, листает ее, говорит "Гм" и ставит книгу обратно на полку.
- Расскажите о ваших взаимоотношениях с собственными детьми, Скотт. У вас есть дети?
- Один ребенок. И что касается наших взаимоотношений, они не очень хорошие, - говорю я, решив, что лучше признаться сразу. - Понимаете, у него патология физического развития. Иными словами, он получился немного дефектным. А мне это не нравится.
- Да и кому бы понравилось? - говорит доктор Лжыфрейдт, укладываясь на кушетке рядом со мной.
- У него ненормально длинная шея, - перечисляю я. - И такие, знаете, смешные маленькие рожки на голове…
- Как у жирафа, - подсказывает доктор Лжыфрейдт.
- Да. И у него на ногах копыта. И на руках тоже копыта. На самом деле у него даже нет рук. А есть четыре ноги…
- С копытами.
- Да, с копытами. У него заостренные уши с кисточками из оранжевых волосков. И он сам весь в оранжевых пятнах…
- Как у жирафа, - говорит доктор Лжыфрейдт, вставая с кушетки и принимаясь ходить по комнате взад-вперед. - Сдается мне, ваша жена родила не человеческого ребенка, а маленького жирафика.
- Да, доктор Яблочко тоже так говорит. Доктор Яблочко - наш семейный врач. Он принимал роды. И он тоже сказал, что это жирафик. Как сейчас помню. Он вытер руки, испачканные чем-то красным, о свой белый халат. "Мои поздравления, - сказал он. - Ваша жена только что родила замечательного малыша, крепенького и здоровенького жирафика".
Доктор Лжыфрейдт кивает и затягивается сигаретой в форме трубы с большим раструбом.
- Только я почему-то об этом забыл. А вот сейчас вспомнил.
- Должно быть, это явилось для вас потрясением.
- Не помню, - говорю я, тяжко вздыхая. - Следующие две-три недели прошли как в тумане. Я вообще ничего не помню до того, как…
- До того, как?.. . - Не помню.
- Но хоть что-нибудь помните?
- Для жены это было ударом. Я еще как-то справляюсь, а вот она… Она до сих пор категорически не признает, что у нашего сына есть какие-то физические недостатки.
- Ну, может быть, у него нет никаких недостатков. Может быть, доктор Яблочко был прав.
- Но ведь мы с женой - люди. Как у нас мог родиться жираф?
- А если она забеременела от жирафа?
- У нее нет знакомых жирафов. Ну, только Джим. Но Джим не считается. Он - мой друг.
- Правда?
Я не отвечаю. Я занят: рассматриваю кабинет. Здесь много растений в горшках, а над столом доктора Лжыфрейдта висит плакат, на котором написано: "Это они не в своем уме".
- Где был зачат ребенок?
- На море. Когда мы с женой в первый раз занимались сексом. Это был наш единственный секс.
- Вам понравилось?
- Да, - говорю я, пряча глаза за очками.
- В какой позе вы занимались сексом?
- Я стоял. Жена сидела передо мной. На песке.
- И что было потом?
- Мы вернулись в отель и приняли ванну.
- И вступили в половое сношение в ванне?
- Нет. Мы принимали ее по отдельности.
- И что было потом?
- Мы пошли в кино.
- И вступили в половое сношение в кинозале?
- Нет.
- А потом…
- Мы вернулись домой и легли спать.
- И вступили в половое сношение в постели?
- Нет, доктор. Мы сразу заснули.
Доктор Лжыфрейдт открывает окно, выбрасывает окурок своей сигареты в формы трубы с большим раструбом на улицу и закрывает окно.
- Скотт, женщины не беременеют от орального секса, - говорит он. - Это физически невозможно.
Я киваю.
- Мне уже можно идти?
- Как хотите, голубчик.
Я поднимаюсь с кушетки, надеваю куртку и ухожу.
Снаружи опять идет снег. Снегопадит еще пуще прежнего. В качестве контрмеры я решаю позвонить Воздержанье и попросить, чтобы она забрала меня на Джимовой машине.
Я достаю из кармана мобильный, и он звонит у меня в руке. Обычно это прикольно, когда он так делает, но конкретно сейчас это совсем не прикольно; я подпрыгиваю от неожиданности, роняю телефон, и он падает в дренажную канаву. Опустившись на четвереньки, я пытаюсь достать телефон из канавы. Рукам холодно, руки скользят, и я только чудом не падаю лицом в мокрый снег.
После чего я сдаюсь, поднимаюсь и, стряхнув снег со своих модных штанов с узором "миллиметровка", отправляюсь домой пешком. Путь неблизкий, дорога долгая - и мне заранее тоскливо. Ногам холодно, ноги мерзнут. Я едва успеваю пройти три шага, как ноги скользят, и я только чудом не падаю в снег.
И тут ко мне подъезжает машина. К сожалению, не спортивный кабриолет цвета "синий электрик", а такси. Я объясняю таксисту, что у меня нет ни пенса, что я - солдат армии праздных (иначе - безработный), и он уезжает.
Я уже собираюсь сдаться, лечь на снег и умереть, как вдруг чья-то рука легонько хлопает меня по плечу. Я оборачиваюсь, и вторая рука сует мне в руку бутылку. Третья рука - или, по здравому размышлению, все та же первая - подносит бутылку к моим губам. В бутылке, как выясняется, виски.
Незнакомец называет себя, но имя теряется в снегопаде, едва сорвавшись с его губ.
- Собачья погодка, - говорит он и ведет меня к костру под железнодорожным мостом. - Нам, бродягам, надо держаться поближе друг к другу. Вместе перезимуем.
- Я не бродяга. Я просто прохожий. Я только что вышел из института психиатрии…
- Вот-вот. Точно также оно и со мной начиналось, - говорит бродяга. Его лицо скрыто за снегопадом, и я не вижу его лица. Только снег.
- Что начиналось?
- Движение по наклонной. С самого верха, - он поднимает руку над головой, - до самого низа. - Он опускает руку так низко, что едва не касается снега. - Сам не заметишь, как скатишься.
- Я не качусь по наклонной. На самом деле все наоборот. Я поднимаюсь по лестнице вверх.
- Вверх по лестнице, ведущей к вершине наклонной плоскости, - говорит бродяга и припадает к бутылке с виски.
Я уже собираюсь ему возразить, но тут до меня вдруг доходит, что я даже не знаю, о чем он говорит, и поэтому просто хватаю бутылку и отпиваю глоток.
Потом мы долго молчим, а потом незнакомец завинчивает бутылку и говорит:
- Знаешь, я не всегда был бродягой. Когда-то у меня было все: дом, семья и работа. Мы с женой обожали друг друга.
- Правда?
- Но однажды мой деловой партнер Тим перешел на работу в конкурирующую компанию. Без Тима наша компания развалилась. Все пошло прахом, и моя жизнь в том числе.
- Прямо как у меня. Очень похоже.
- Я думал, что хуже уже не бывает, но вот как-то раз прихожу я домой и застаю жену в постели с любовником.
Этот любовник, - бродяга опять открывает бутылку, - это был Тим. Мой партнер. Мой лучший друг.
- Мой лучший друг никогда так не поступит. Потому что он очень порядочный. К тому же, - говорю я в защиту Джима, - он сейчас в тюрьме.
Я произношу "в тюрьме", до меня вдруг доходит, где я. Неподалеку от Пригородной тюрьмы нестрогого режима - тюрьмы нестрогого режима, расположенной в пригороде, сразу за железнодорожным кольцом.
Честно сказать, я не знаю, почему Джим до сих пор не сбежал. Может быть, он решил расплатиться по всем долгам перед обществом, понести заслуженное наказание, исправиться и начать жизнь заново - как говорится, с чистого листа. Но скорее всего он просто нашел себе очередную забаву.
Стряхнув снег с ботинок, я прохожу через холл к охраннику на приемно-пропускном пункте.
- Хочу повидаться с другом, - говорю я охраннику. - С жирафом Джимом.
Охранник сверяется с журналом, после чего вызывает другого охранника, и тот провожает меня в большую, ярко освещенную комнату, в которой несколько дюжин заключенных в одинаковых тюремных робах беседуют с посетителями. Я прохожу через комнату, дохожу где-то до середины и вдруг замираю на месте. Джим бросается в глаза сразу - торчит, как нарыв на поднятом кверху пальце. (Ну, если бывают пятнистые желтые пальцы с большими носами.) У него уже есть посетитель. А точнее сказать, посетительница. Женщина, одетая во все коричневое. Я вижу Джима, но меня он не видит. И не знает, что я его вижу. В последнем я убежден, потому что в данный момент его язык находится глубоко во рту женщины.