Была еще одна вещь, помимо электрошоковой терапии, вторая пугала меня безмерно: книга доктора Акселя "Гипноз. Практическое руководство" и сам доктор Аксель. Я рассуждал так: если бы я не взялся практиковать гипноз по его пособию, я бы сейчас не сидел в дурдоме. Тем более, не исключалась возможность, что когда врачи разберутся с моим странным случаем, они свяжутся с доктором Акселем, признанным авторитетом в области практического гипноза и в каком-то смысл.: виновником всех моих бед. Мне представлялось, как доктор Аксель сидит в кабинете в той части клинике, куда у меня нет доступа, и читает мою историю болезни, прожигая листы своим пламенным взглядом. А потом он заходит ко мне в палату, погружает меня в гипнотический транс и смотрит в меня, как иные смотрятся в бездну.
Пока я пребывал на лечении в Милтонской клинике, в моих собственных занятиях по гипнозу наступил вынужденный перерыв. Когда я чуть выше писал о своем отражении, это была просто фигура речи, поскольку на протяжении целого года я ни рл ;у не видел зеркала. В клинике не было зеркал – во всяком случае, в тех местах, куда мне разрешалось ходить. Вероятно, врачи опасались, что кто-нибудь из пациентов разобьет зеркало и вскроет вены осколком. Я пытался смотреться, как в зеркало, в воду в ванной, но поскольку я всегда принимал ванну под присмотром кого-то из персонала, сосредоточиться не получалось.
Буквально через несколько дней с меня сняли смирительную рубашку, а через месяц разрешили принимать посетителей. Самым первым был Клайв, потом пришла Дженни Бодкин, которую Клайв разыскал по моей просьбе, а по прошествии еще нескольких месяцев Клайв иногда заходил ко мне вместе с Салли, своей молодой женой. От Клайва с Дженни я узнал, чем закончилась эта кошмарная история в "Дохлой крысе". Полиция прибыла минут через десять после того, как основная масса участников оргии покинула помещение, и тех, кто еще не успел уйти, взяли под стражу по подозрению в соучастии в убийстве. На следующий день все газеты пестрели безумными предположениями о ритуальном убийстве художника и философа-сюрреалиста толпой оргиастов, одуревших от наркотиков. Однако бритва, обнаруженная рядом с телом Неда, принадлежала Неду, а после обыска в его квартире и осмотра оставшихся после него бумаг стало вполне очевидно, что он уже больше года планировал самоубийство и искал способ, как наиболее эффектно уйти из жизни.
Нед тщательно изучил Театр Жестокости и, находясь под впечатлением изученного предмета, рассматривал собственное самоубийство как эпизод в своем роде образовательный. Одна из его записных книжек открывалась цитатой из Андре Бретона, написанной красными большими буквами: "СЛОВО "САМОУБИЙСТВО" ПО СУТИ НЕВЕРНО: НЕВОЗМОЖНО УБИТЬ СЕБЯ. ТОТ, КТО УБИВАЕТ, И ТОТ, КОГО УБИВАЮТ – ЭТО ДВА РАЗНЫХ ЧЕЛОВЕКА". Находясь в Милтонской клинике, я много думал об этой фразе Бретона, но так и не понял ее до конца. Также мне не давали покоя слова из заявления Феликс в полиции. Она сказала, что, как ей кажется, Нед покончил с собой, потому что боялся смерти. Я этого не понимал, но, насколько я это себе представлял, такой страх был чем-то сродни головокружению, которое, собственно и порождает страх высоты, хотя на самом деле люди боятся не высоты как таковой, а, скорее, боятся себя и своей потенциальной готовности броситься вниз с высоты. Среди невнятных, запутанных записей Неда относительно самоубийства, постоянно проскальзывала мысль о том, что самоубийство составляет одну из основ философии и практики сюрреализма -естественное окончание жизненного пути, к которому тяготеют все сюрреалисты. Ранние литературно-художественные работы французской однозначно указывают на то, что Бретон, Арагон и Элюар были патологически очарованы зловещим мостом самоубийц в парке Бют-Шомон. В "Парижском крестьянине" Арагон высказывает мысль о том, что многие самоубийцы, которые бросались с этого моста, вовсе не собирались покончить с собой, просто их "вдруг потянуло в бездну, и они не сумели противиться искушению". Чуть дальше в той же главе Арагон рассуждает о таинственном сходстве головокружения и желания…
В 1919-ом году ушел из жизни Жак Ваше, смерть наступила от передозировки опиума. В 1929-ом застрелился Жак Риго, в 1933-ом Раймон Руссель покончил с собой при загадочных обстоятельствах; два года спустя Рене Кревель отравился газом, оставив записку: "Мне все опротивело". А потом, в 1937-ом, долгий и страстный роман Неда Шиллингса с Чудесным завершился кровавым acte gratuit*. И если как следует поразмыслить о событиях, предшествовавших его самоубийству, и особенно – о нашем с ним разговоре в "Геркулесовых столпах", получается, что Нед, вероятно, и вправду не верил в самоубийство как в способ свести счеты с жизнью, и представлял себе вечность непрестанно длящейся оргией в компании тридцати голых мужчин и женщин, совокупляющихся в темной комнате, из которой нет выхода. Кто знает?
Разумеется, у меня, пациента Милтонской психбольницы, была своя точка зрения на историю сюрреализма, отличная от точки зрения Неда, как она видится мне. Может быть, мой подход отдавал чрезмерным солипсизмом, но для меня сюрреализм начинался и заканчивался в дурдоме, поскольку изначально он зародился в психиатрическом отделении военного госпиталя в Сен-Дизье, где Андре Бретон работал санитаром во время Первой мировой войны. Именно там он проникся завораживающей красотой безумного бреда душевнобольных, после чего принялся изучать труды Пьера Жане об истерии и подготовил обширную базу для создания эстетики конвульсивной красоты и почти предрешенной безумной любви с сумасшедшей девушкой по имени Надя, которую Бретон встретил в 1927-ом году.
Но вернемся к последствиям оргии. Норманна обвинили в содержании публичного дома и присудили к двум годам тюремного заключения. Честного Чена, причем совершенно несправедливо, признали виновным в торговле наркотиками, и он получил десять лет. Нескольких проституток в судебном порядке выслали из Парижа. Хотя Феликс была среди тех, кто остался у тела Неда, она не присутствовала на суде. Как оказалось, ее отец был большим начальником в британских ВВС, и ее увезли в "родовое гнездо" где-то в Северной Ирландии. С тех пор я ее больше не видел.
* Беспричинный поступок (фр.)
Помимо Клайва и Дженни меня посетил Дональд Мелдрум. Сперва я его не узнал.
– Зачем вы сбрили усы?!
– Во-первых, я ничего не сбривал, это были фальшивые усы. – Он улыбнулся, словно извиняясь. – Меня не хотели пускать, но я назвался вашим кузеном. Так что вы меня не выдавайте. Я подумал, что должен представить отчет о проделанной работе, хотя отчитываться, собственно, не о чем. Родители Кэролайн не захотели со мной разговаривать, как и эта истеричка, Бренда. Но мне удалось поговорить с Джимом и Энид, с ее сослуживцами. Также я разговаривал с мистером Мейтлендом по телефону – представился служащим Министерства труда. Я расспросил всех соседей Бигли, но, похоже, родители Кэролайн живут замкнуто и не распространяются о своих семейных проблемах. Я нанял мальчишку следить за их домом, но безрезультатно. Я также проверил больницы и морги, и дал объявление в "Chronicle" с просьбой ко всем, кто обладает какой-либо информацией, обращаться ко мне. Никто не обратился. Существуют другие способы расследования, но при сложившихся обстоятельствах, я полагаю, что Дело об исчезнувшей машинистке можно считать закрытым.
Потом я узнал, что Мелдрум вернул мой аванс в десять гиней, оставив их на хранение в регистратуре.
У меня были еще и другие посетители. Хорхе однажды пришел вместе с Дженни. Он был очень нервный, и мне показалось, что он убежден, будто безумие заразно и передается воздушно-капельным путем. Он пришел попрощаться.
– Возвращаюсь к себе в Аргентину. В Англии уже не так весело.
Когда я это услышал, мне стало грустно. Хорхе был самым преданным поклонником моего творчества и всегда хорошо покупал мои картины. От Хорхе я узнал, что Антонена Арто, большого друга сюрреалистов и пионера Театра жестокости, также заперли в психбольнице буквально через пару недель после меня. По доходившим из Парижа слухам, его, как и меня, подвергали лечению электрошоком. Я написал ему р клинику в Руане, а потом – в Родезе, гю ответа так и не получил. Мои письма к Арто были впоследствии опубликованы в одной длинной статье в "Times Literary Supplement", так что я не буду пересказывать их содержание.
Самым странным визитом был визит Маккеллара. Он ввалился ко мне в палату, распространяя тяжелый дух сидра.
– Доброго утра, Каспар! – сказал он. – Вот, прими в дар бананы.
И он вручил мне связку бананов.
– Маккеллар! Как я рад тебя видеть. Как ты? Как остальные? Есть какие-то новости от Оливера?
– Информация о том, как я живу-поживаю, очень малоприятна, – сказал он. – Отхожу от оргии. Брайони сказала adios*. Что до книг, созданных мною, тот, кто мог бы их выпустить, говорит, что они страсть как плохи. Нашим друзьям настал полный kaput**, или они отбыли в даль, а наш добрый друг, он до сих пор там, в Испании, я думаю.
Выслушав эту тираду, я всерьез испугался за Маккеллара и подумал, что, может быть, его тоже определили в дурдом в качестве пациента, и теперь мы с ним соседи. Или же кто-то ему сказал, что с сумасшедшими следует разговаривать на языке сумасшедших и никак иначе?
– Спасибо за гостинец, – сказал я. – Но почему бананы? Маккеллар сосредоточенно наморщил лоб, подбирая слова для ответа.
– Я прихожу к продавцу фруктов и смотрю, что надо купить. Я собирался купить другой фрукт, такой… круглый и рыжий, из которого выжимать можно сок. Он яркий и сочный, окраски заката над жаркой саванной. Но сказать продавцу, каково имя фрукта, было с трудом исполнимо, и я, поэтому, купил бананы. Сказать "бананы" я мог.
– Замечательно. Большое спасибо, – сказал я. – Как я понимаю, "Слепой Пью глядит в прошлое" не пошел, и ты сейчас пишешь другую книгу?