Мы мчались вперед, мимо высоких зеленых изгородей, обгоняя велосипедистов, телеги с сеном и пешеходов. Я смотрел на пейзаж, проплывающий мимо, и пребывал в полной растерянности. Я – англичанин, я родился и вырос в этой стране, но она все равно представляется мне чужой. Деревья сплетались ветвями, нависая над самой дорогой, а я даже не знал названий этих деревьев. Зеленые ограждения пестрели цветами, но как называются эти цветы, я, опять же, не знал. Я видел людей, которые трудились в полях – но что они делали, оставалось для меня загадкой. Пешеходы махали нам, когда мы проезжали мимо, а я размышлял про себя, какого черта их дернуло гулять по проселочным дорогам.
На въезде в Брайтон мы встретились с Моникой и остальными, и дальше поехали вместе. Хотя мы выехали из Лондона достаточно рано, на пляже уже было жарко. Мы сняли купальную кабинку. Первыми переоделись женщины, потом – мужчины. Когда я вышел, Кэролайн с Нюш уже бежали к воде. Перед тем, как войти в море, они безотчетно подтянули края своих купальных костюмов, чтобы лучше прикрыть ягодицы.
Мы с Полем и Хорхе тоже пошли купаться. Всякий, кто читал Фрейда достаточно вдумчиво (а все "Серапионовы братья", конечно же, изучали его работы), когда входит в воду – в любую воду, – представляет себя метафорически погружающимся в глубину бессознательного. Я окунулся в зеленый сумрак, и у меня перехватило дыхание – вода была очень холодной. Я быстро всплыл на поверхность, и ко мне подплыла Кэролайн. Ее длинные темные волосы, упавшие на лицо, были похожи на черную вуаль. Она откинула их назад, и мы поцеловались. Ее губы были солеными и прохладными. Хорхе надул пляжный мяч, и мы с Кэролайн затеяли волейбол на мелководье. Мы резвились, как дети, под наблюдением нашего неулыбчивого аргентинца. Оливер с Галой остались на берегу. Было вполне очевидно, что Гала не любит море, и я подумал, что она поехала с нами в Брайтон лишь для того, чтобы быть рядом с Полем. Хотя я так и не понял, оставались ли они с Полем любовниками до сих пор. Гала сидела на гальке и с неодобрением поглядывала на нас своими незабываемо черными, глубоко посаженными глазами, знакомыми каждому по картинам ее знаменитого мужа. Оливер сидел рядом с ней, и через какое-то время Гала достала из сумки колоду Таро и предложила ему погадать. Мы наблюдали за тем, как она говорит и машет руками наподобие цыганки. Пару раз она указала на нас, но мы были достаточно далеко и не слышали, что она говорила, и я так и остался в неведении относительно будущего Оливера.
Моника тоже не стала купаться. Она привезла с собой целую кипу газет и уселась читать. Почти в каждой газете была статья о выставке сюрреалистов, и, пока мы вытирались и сохли, Моника с Оливером зачитывали нам вслух избранные отрывки. Например, отзыв Дж.Б. Пристли, который сказал, что сюрреалисты "стоят за насилие и невротическое безумие. Они подлинные декаденты. У них за спиной – мрачные сумерки варварства, и эта тьма скоро затянет все небо, и наступит еще одна долгая ночь человечества". Дальше он называл нас охотниками до нездоровых сенсаций и сексуальными извращенцами. Помню, я высказался в том смысле, что все это особенно несправедливо сейчас, когда мы только что искупались и очень бодро сыграли в мячик. Интересно, а чем занимался сегодня сам Пристли? Вряд ли чем-то хотя бы на треть столь же здоровым. Наверняка он все утро сидел, выковыривал остаток недокуренного табака из своей отвратительной трубки.
Оливер развил мою мысль:
– Надо устроить сюрреалистический день здоровья с подвижными играми и спортивными состязаниями, и пригласить поучаствовать нашего жизнерадостного Джека Пристли. Kraft durch Unheimlichkeit, Сила в нелепых причудах, вот наш победный девиз.
Поля слегка озадачила фраза Пристли, что сюрреалисты – охотники до сенсаций.
– А что в этом плохого, стремиться к сенсации? – пробормотал он. – Все поэты стремятся к сенсации. А иначе зачем существует поэзия?
Эта последняя фраза послужила сигналом для Моники и стала началом ее интервью. Элюар говорил без запинки, легко и свободно, хотя и с неким дельфийским налетом двусмысленности, как прирожденный оракул. Я был рядом и слышал, что он говорит. Насколько я понял, он относился к поэзии как к силе, способной вызвать и осуществить политические изменения, и был искренне убежден, что место поэта – на баррикадах. Поэт -не тот, кто вдохновляется, а тот, кто вдохновляет. Вдохновенное слово поэта вернет рабочему классу естественную поэзию, которую у него отобрали капиталисты. Элюар процитировал Лотре-амона: "Поэзия должна твориться всеми, а не одиночками".
Элюар принялся рассуждать о неудачах Народного фронта во Франции, и Оливер, который ненавидел политику, заскучал и перебрался поближе к Кэролайн.
– А каково ваше мнение? Я уверен, у вас есть занятие поинтереснее, чем читать стихи.
– Но мне нравятся стихи. Я сейчас как раз читаю Бодлера. "Les Fleurs du mal". Вы читали?
Он не читал, и как-то даже слегка растерялся. Кэролайн продолжала, обернувшись ко мне:
– Бодлер такой мрачный, правда? И очень грустный. Непонятно, как ему удавалось писать стихи, если он постоянно грустил. У него все так красиво, и так зловеще. Он саму красоту превращает в ужас. И тем не менее, он любил кошек, и вообще все хорошее. И еще он любил море.
Она неожиданно выпрямилась и, глядя на море, прочитала чистым и звонким голосом:
Homme libre, toujours tu cheriras la mer! La mer est ton miroir; tu contemples ton ame Dans le deroulement infini de sa lame, Et ton esprit n’est pas un gouffre moins amer…*
* Свободный человек, от века полюбил
Ты океан – двойник твоей души мятежной;
В разбеге вечном волн он, как и ты, безбрежный,
Всю бездну горьких дум чудесно отразил.
Отрывок из стихотворения Бодлера "Человек и море" в переводе Эллиса.
Она прочитала все четыре строфы "Человека и море", и Элюар оборвал свои рассуждения о роли поэта в политике и замолчал, с любопытством глядя на Кэролайн. Оливер сидел с отвисшей челюстью. "Маленькой мисс машинистке" все-таки удалось произвести на него впечатление.
– Ничего себе, – выдохнул он.
Кэролайн улыбнулась и снова легла на горячую гальку. Она прильнула ко мне и прошептала на ухо:
– А ты бы хотел, чтобы я была Бодлеровской женщиной, искушенной и утонченно порочной, с острыми зубками и жестокой душой? Тогда мы смогли бы жить вместе в усыпанной драгоценностями нищете. И мы не слишком печалились о нищете, пока у нас были бы драгоценности.
Мы снова поцеловались. Она была такой мягкой и влажной – я словно тонул в ином море.
– Знаешь, ты на меня плохо действуешь. Ты – как шоколадный торт, такой же вкусный и вредный, – прошептала она. – Когда мы с тобой поцеловались в парке… я в первый раз целовала мужчину. Но ты не мог меня видеть, и мне казалось, что так безопаснее.
Я ничего не ответил, и она продолжала:
– У меня странное чувство. Я как будто росла в аквариуме, а ты пришел и его разбил. Мама с папой так меня оберегали, пытались спасти меня от "того самого человека". И вдруг появляешься ты, и я вдруг понимаю, что ты совершенно не "тот человек". Тот должен быть правильным, а ты неправильный. И мне это нравится.
Мы еще долго лежали, обнявшись, а потом Нюш, Гала и Оливер захотели пройтись по пляжу, поискать интересные камушки и деревяшки, и сказали, что мы непременно должны пойти с ними. Мы бродили по пляжу достаточно долго и отошли далеко от пирса, так что он пропал из виду. Прежде чем возвращаться, мы сели передохнуть. Оливер был само обаяние. Он хотел получить членство в "Магическом круге" и рассказал о своей подготовке к вступительному экзамену, а потом показал несколько фокусов на Галиных картах таро. После этого он принялся вынимать камушки из ушей всех присутствующих. Заливаясь безумным смехом, он сказал Нюш:
– Видите, у меня нет рукавов, чтобы что-то в них прятать. Однако повсюду в пространстве существуют невидимые карманы, и в них можно спрятать, что хочешь. Все дело в том, чтобы отвлечь внимание зрителей, пока ты шаришь в карманах пространства.
Как оказалось, Нюш не особенно понимала разницу между фокусом и волшебством. Я объяснил ей, что разница существует, причем разница принципиальная, и что Оливер не верит в волшебство. Но тут Оливер прекратил улыбаться и оборвал меня на полуслове. Он смотрел на меня как-то странно, как будто я чем-то его напугал, и теперь он меня боится.
– Еще два дня назад я бы полностью согласился с Каспаром. Но теперь я уже не настолько уверен… Нет… я уверен, но я не уверен, в чем именно…
Он растерянно замолчал, не зная, что еще можно сказать, и надо ли говорить вообще. А потом, к моему крайнему изумлению, он рассказал нашим спутницам о спиритическом сеансе на недавнем собрании "Серапионовых братьев" и о явлении духа по имени Стелла, которая под конец впала в ярость и едва не сломала планшет.
– Это имя меня зацепило, – признался Оливер. – Оно показалось мне значимым, символичным, хотя, почему – я не знаю. Я решил не забивать себе голову и сосредоточиться на репетиции номеров, которые я собираюсь представить приемной комиссии "Магического круга". А потом неожиданно я вспомнил, где я встречал это имя – Стелла.
Оливер выдержал паузу. Он был похож на трагического актера, причем похож даже внешне. Надо сказать, выглядел он потрясающе. Мне кажется, я даже знаю, почему он в тот день не купался: боялся, что у него потечет тушь.