Идущий следом - его заложник. Но и сам он находится в пожизненном плену. В плену у женщины. Еще точнее - в плену утраченной любви. Цугцванг. Безысходность. Когда-то он был влюблен, дико, иначе не скажешь, дико влюблен в обычную с виду девушку с дьявольской отметиной над верней губой. Между ними пылала ничем не объяснимая, ни химией, ни арифметикой чудовищная, необузданная страсть. Они любили друг друга так, словно собирались немедленно покончить с собой. Они были связаны друг с другом, словно разнополые сиамские близнецы, сросшиеся сердцами и половыми органами. Непрекращающийся оргазм. И кроме этой испепеляющей и опустошающей души страсти, ничто их не связывало. Ничто. Ничто видимое.
Такая сложная инфернальная конструкция, чёртова юла, где иглой служит девушка, москвичка, прилежный офисный менеджер, поклонница умной Дианы Арбениной и глянцевой группы "Би-2". Девушка, держащая в своих ухоженных коготочках, чистильщика, проклятого бродягу, гангстера от скуки, сборщика вселенного мусора, бредущего в никуда…
Они давно расстались. Расстались навсегда. Их тела разрезал океан. Но коготки, впившиеся в шею коготки, всё еще душат любовью - тем страшным чувством, без которого он не может сдвинуться с места. А неподвижность есть его личная гибель. И он ищет как подыхающий от бессилия волк, ищет источник силы для последнего рывка. Ищет любовь. Ищет и знает, что не найдёт ее нигде и никогда. И смерть была бы избавлением. Но и смерти он лишен. Ограничен в собственных правах. Лишён до тех пор, пока не пройдет предназначенным путём до конца, до финала, до зеленого колодца, чтобы сгинуть… ради Неизвестного.
И он надеется, что неизвестное - это легенда о нём самом.
Поэтому - плевал я на украинских пограничников. Или я пройду, или начну стрелять. Ведь не всё ли равно, как и где завершится этот измотавший меня путь.
- Дмытро Хвайнштейн?
- Он самый.
- Чого пешком?
- Автостопом в Крым еду
- Чого у торбочке?
- Оружие, наркотики
- Мы шуток не зрозумием. Мериканьски гроши маешь?
- Есть немного.
- Ну… Скильке дашь?
- Стольник.
- Добре. Проходь, мил чоловик.
Я отошёл от границы почти на километр, пока Борисыч не перегородил обочину своей колымагой, гружённой тюрьмами для пернатых. Вспомнил! На среднем пальце левой руки у Борисыча мутно синел татуированный перстень "Дорога через малолетку". О подробностях я не расспрашивал. У каждого своя судьба.
Часам к десяти вечера он спокойно бы добрался до финального пункта своего дальнобойного вояжа - до Киева - Сбежавшей Невесты Городов Русских. Но ради меня, ради того, чтобы не бросать меня на ночной трассе, он готов был заночевать в трехэтажном мотеле под названием "Чернигов", где сауна и шальные девки, при въезде, разумеется, в Чернигов же.
Я отказался. Нет, мне удалось убедить трудноубеждаемого Борисыча, что ночь на асфальтовой нишке между киевской объездной и Полтавой - через Карловну - это как раз то приключение, о котором я грезил с младых ногтей, и вот оно - почти свершилось! Разве это гуманно, разрушать мечту… Борисыч крякнул, закурил и погнал КАМАЗ на Пирятин.
Пирятин, чёрт… Небольшое отступление, связанное именно с названием этого чудесного, но малозначащего населённого пункта. Шел 1990-ый год…
В одиночестве и скуке, в четырёхкомнатной Ксюхиной квартире, в Тушине, в Москве, в доме 42 по улице Свободы, бухал я приторный церковный "Кагор". Кагора был ящик, без полутора испитых уже пузырей. Грустил. Охватившая меня меланхолия была настолько чудовищной, что сподвигла на перелистывание одного из самых наискучнейших мировых бестселлеров - "Доктора Живаго" Пастернака. Кагор, конечно, выручал, но не настолько, чтобы слиться с накатывающимися волнами пассивно- творческого маразма, пенящимся под каждой строчкой вышеназванного шедевра. Жанр напряженной скуки. Хронический интеллигентский насморк автора передавался читателю буквально после прочтения первых абзацев. Страшно хотелось чихнуть и перекреститься. И даже кровавый Кагор действовал как-то непривычно, как-то по иному… Обволакивающе вязко.
В России, как всегда, шла гражданская война. Всякий насмерть бился против всякого, но, в общем - ни за что. Может быть - за улучшение жилищных условий. Андрей Живаго, как и все прочие Андреи, искал ускользающий смысл в стационарном бессмыслии происходящего. Кагор- своенравный проводник умышленно сводил с тропы, избегал ненужной встречи с генеральной линией повествования, акцентируя внимание на второстепенном, на географических названиях, например. Так по залитому креплёным вином полю моего мозга прошла озвученная Пастернаком борозда - литературный городишко Юрятин. Вцепился, блядь, как имя первой женщины. Где бы он мог находиться?
Немедленно был набран телефонный номер Димки Файнштейна - тогда еще не самого печального московского поэта, а просто хиппаря Бэрри, страдающего от надвигающегося кризиса романтики. Сам разговор дословной реконструкции не подлежит, но суть его сводилась, в общем, к следующему. "Юрятин, Юрятин… Нет, не помню такого местечка" - "Вот и я не могу вспомнить" - "А тебе зачем?" - "С Пастернаком связался. Желаю исследовать детали" - "Читаешь что ли?" - "Угу" - "С чем читаешь?" - "С Кагором. Хочешь, приеду? Вместе дочитаем" - "Валяй!".
И приехал.
Из Тушино в Гольяново.
На географической, равно как и на политической картах Советского Союза населенного пункта под названием Юрятин не обнаружилось. Посмотрели ещё - с тем же результатом. Попытались подключить к поискам интеллектуальную силу - Димкиного отца Лёву. Безрезультатно. Быстро установив практическую неразрешимость ситуации, Лёва испил две чайные чашки Кагору и удалился, уволочив за собой телефон на длинном шнуре. Юрятин не открывался. Зато обнаружился прежде не ведомый нам малороссийский городок под названием Пирятин. Обнаружив данный пункт, районного, видимо масштаба, мы, доцедив пятый батл, возжелали сию же секунду отправиться туда. В Пирятин то бишь.
Сборы были недолгими. Минут семь - восемь. И вот мы с Димкой уже торчим на ледяной платформе Ленинградского вокзала, ожидая последнюю электричку на Калинин, который теперь снова стал Тверью.
Почему Ленинградский вокзал? А куда ещё, кроме Ленинграда, могут отъехать бухие столичные романтики… Не в Пирятин же!
А теперь вот он - по трассе.
Ни хера выдающегося. Похоже на случайную встречу с прыщавой и подслеповатой барышней - секс-бомбой в интернет-переписке. Лучше бы не видел. Гибель фантазии.
И Димка уже не Берри - Dm. Feinstein.
Поворот на Полтаву.
Окончательное расхождение временно совпадавших судеб. Моей и Борисыча. Его дальнейшая карма настойчиво волочит водителя в Киев, к мосту Потона, к дюралюминиевой бабе с обрезанным мечом, к мощам Ильи Муромца в Печёрской лавре, к пивзаводу "Оболонь"… а кривая моего пути - в…
Почти ночь.
На прощание Борисыч, уже привычно немногословный, молча дарит мне атлас автомобильных дорог СССР. Очень ценный подарок. И главное своевременный. Дважды просигналив на прощание, груженый клетками КАМАЗ пошёл на Киев. Неужели Украина переживает попугайный бум?
Нет, это всё же дождь гонится за мной.
И пустота, пелена пустоты. Лишь свист в башке, как в выпитой бутылке. Повод пожалеть, что не обзавёлся плеером. Может быть, музыка смогла бы пробить эту глушь. Врубил бы стонущую Пи Джей Харви или инфернальный и лиричный "Баухаус", в своё время Сантимом присоветованный, и брёл бы под этой опостылевшей изморосью, из бесконечного мрака сочащейся. Там ли бриллиантовые небеса? И что там, за небесами? Вечное ничто и бесконечное нигде? Нирвана ли, первыми арийцами захваченная, Эдэм ли чудейский, куда русский инквизитор Иосив Санин, фанатизмом ослеплённый, братьев своих направлял… А может быть для вечных скитальцев, как и для прирождённых бунтовщиков, загробное царство Яик скрипучие еловые врата отворило… Вряд ли. Последним в Яик Емельян Пугачёв вошел - а немка Екатерина вход замуровала, приказала в Урал Яик переименовать, дабы соблазна больше не возникало. Пустое. Но всегда же хочется выкорчевать к чертям духовные ориентиры для буйных. И это уже соблазн государя. Может быть. И звёзд не видно. Лишь тоскующие волки где-то справа в чащобе завывают, да грохот какой-то приближающийся… Механический грохот. Драндулет с люлькой, набитой упругими полтавскими арбузами.
Заскрипел ручным тормозом. Подобрал. Мотоциклист-крестьянин за спину меня забросил, сигарету стрельнул и погнал в Полтаву.
Ни звёзд, ни будущего. Не на что надеяться, нечему молиться. Да и какое всесильное существо, какая стихия услышали бы мои молитвы из под оранжевой каски-менингитки, которую предусмотрительный извозчик прикрепил ремешком к моей никчёмной голове. А что…Мокра трасса, ночь, занесёт - и пиздец. Неужели! Господи, или что там теперь исполняет твои оперативно-режимные обязанности, неужели когда-нибудь этот липкий житейский сумрак прорежется ослепительно-розовой вспышкой восхода! И прервётся. И во рту появится привкус зрелой калины, устоявшей под первым заморозком. И подуют вересковые ветры. И взор застынет аметистом. А из разорвавшегося кармана высыпется мелочь и начатая пачка жевательной резинки. Господи, неужели ты вычеркнешь меня из перечня проклятых! И кто ты, Господи?
На окраине Полтавы я обменял пачку сигарет на пахнущий раем арбуз. Так ли пахнет Бог? И простился с мотоциклистом, так и не узнав его имя и не рассмотрев лица.
А что, разве бог не может пахнуть арбузом? Полагаю, что именно так и он и пахнет. И сам арбуз - это метафора божественной сущности. Полоса тёмная, полоса светлая, внутри ослепительно красный с нежными розовыми прожилками, но с твёрдыми косточками.
Ночь уже. Мокрая и густая Полтавская ночь.