"И вот, на пороге стоял Некто, сотворенный по образу и подобию моему и лучившийся внутри и отвне как бы светом невечерним, - мой преоблаченный в белоснежные ризы двойник, сияющее чело коего было увенчано предвечной короной..." Все дальнейшее представляет собой мистериальное действо, которое творится уже в ином, "тонком" мире, являющемся прообразом мира внешнего. Вообще, в этом чудесном романе все двоится: и люди, и предметы, и дома - потусторонняя действительность как бы вложена в действительность посюстороннюю, но то, что происходит в мире горнем, никак не отражается в мире дольнем, а переходы из одного модуса реальности в другой происходят мгновенно и практически неуловимо.
Душа Атанасиуса Перната уже разрешилась от бремени, но новорожденный "хавел герамим" еще связан с породившим его "чревом", и роковая "пуповина" должна "прерваться надвое"... Разрешающий удар наносит "огнь небесный" - пиромагический огонь, пылающий лишь в ином, потустороннем мире. Здесь мы снова возвращаемся к шестнадцатому аркану Таро, который является не только наглядной иллюстрацией финала романа, но даже астрологически соответствует созвездию Козерога, хранителю врат зимнего солнцестояния, - напомним, "исход" преоблаченного в белоснежные ризы двойника из своей бренной оболочки произошел в канун Рождества...
"Сам не знаю почему, но во мне все ликует, и хоть бренная плоть моя изнемогает от ужаса, так что волосы у меня на голове стоят дыбом, мое сокровенное Я, охваченное безумным экстазом, в каком-то гибельном восторге рвется наружу, словно желая слиться с неистовой огненной стихией, окунуться в ее пламенеющую купель". Атанасиус Пернат спускается по веревке вдоль фасада объятого неистовым пи-ромагическим пламенем дома, потом зарешеченное окно, заглянуть в
которое - значит заглянуть в самого себя, и тогда остается только повиснуть вниз головой, меж небом и землей, в позе "Повешенного" (1е Pendu), двенадцатого аркана Таро: "...связанные за спиной руки придавали верхней части его тела форму обращенного вершиной вниз треугольника, согнутая в колене правая нога образовывала с левой, за которую он и был вздернут, перевернутую четверку..."
Поза в высшей степени знаковая, ибо обращенный вершиной вниз треугольник - это традиционная эмблема сердца и пещеры; увенчан-, ный же крестом - а "цифра 4" есть не что иное, как крест, который она нередко замещает на гравюрах средневековых художников, - он служит в христианской иконографии изображением "Сердца Иисусова", образом "Сердца Мира", а в герметической традиции этот перевернутый алхимический знак Сульфура является символом успешного завершения Великого Деяния.
Итак, "химическая свадьба" состоялась: "увенчанный предвечной короной" жених с ликом Голема - оговоримся, во всех традиционных описаниях карт Таро непременно подчеркивается, что у "Пагада" и "Повешенного" одно и то же лицо! - исшел из мира сего и вступил в пламенеющую купель брачного ложа, дабы явилось на свет "непорочное дитя, облаченное в королевский пурпур", а на землю рухнула лишь бренная оболочка, отслужившее свой век линовище, "клейменного жалом мудрого гностического змия" Атанасиуса Перната. Ну что же, "возрадуемся и возвеселимся", ибо, "воистину, дело в шляпе!..". Надо полагать, поля сего легендарного головного убора были выгнуты таким образом, что образовывали положенную горизонтально "восьмерку" - математический символ бесконечности...
Владимир Крюков
ГОЛЕМ
Перевод романа осуществлен по изданию: Meyrink Gustav. Der Golem. Kurt Wolff Verlag. Leipzig, 1916.
СОН
Лунный свет падает в изножье моей кровати и остается лежать там подобно большой мерцающей мраморной плите.
В такие ночи, когда полная луна идет на ущерб и правая ее сторона начинает заметно западать - как лицо стареющего человека, щеки которого покрываются морщинами и мало-помалу вваливаются, -меня охватывает смутное мучительное беспокойство.
Я не нахожу себе места, не сплю и не бодрствую, и в этом зыбком, сумеречном состоянии полусна-полуяви предо мной оживают разрозненные и бессвязные фрагменты воспоминаний, как будто что-то давно преданное забвению и уже погребенное в глубинах памяти взывает ко мне из бездны времен; смешиваясь с недавними впечатлениями от прочитанного или услышанного - так сливаются в один поток струи различной окраски и прозрачности, - эти призрачные реминисценции далекого прошлого бередят мне душу щемящей неизбывной тоской.
Перед тем как лечь спать, я читал жизнеописание Будды Гаутамы, и в моем сознании вновь и вновь, в тысячах различных вариаций, всплывает один и тот же эпизод:
"Сидя на дереве, ворона заметила камень, похожий на
кусок сала, и, соблазнившись лакомой добычей, слетела вниз.
Однако там был лишь камень, а камень - он и есть камень,
и ничего съедобно го в нем нет; уж ворона и так и сяк, и с
одной стороны подойдет, и с другой, а все одно -
поживиться нечем; щелкнула разочарованно клювом да и
улетела прочь. Вот так и мы, смертные, подобно воронью,
слетающемуся к камню, как к куску сала, отворачиваемся
от аскета Гаутамы, ибо ищем удовольствия, но не истины".
И образ камня, похожего на кусок сала, заполняет мой мозг - множится, ширится, растет, увеличиваясь до гигантских размеров...
Я бреду по высохшему речному руслу и, сам не знаю зачем, подбираю гальку. Подолгу держу в руке гладкие, вылизанные водным потоком камешки, смотрю на них и думаю, думаю... Они разные: есть серо-голубые со сверкающими блестками, есть
черные, усеянные желтыми серными пятнышками, - как будто в них запечатлелись неумелые детские попытки передать причудливую крапинку каких-то экзотических саламандр.
Как-то незаметно у меня скапливается целая горсть этой гальки, я замахиваюсь, хочу отбросить ее подальше, а она вновь и вновь ускользает сквозь мои судорожно сжатые пальцы и падает мне под ноги, назойливо пытаясь привлечь мой взгляд, так что у меня уже рябит в глазах и кружится голова, но я ничего не могу поделать, чтобы изгнать этот навязчивый кошмар из поля моего зрения.
И вот бесчисленные камни, которые я когда-либо видел в своей жизни, возникают из небытия и, напирая со всех сторон, обступают меня плотным кольцом: одни, подобно большим, темно-серым крабам во время отлива, натужно и мучительно силятся выкарабкаться из песка забвения, как будто нет для них ничего более важного, чем привлечь мое внимание к своей особе и поведать о чем-то сокровенном и чрезвычайно важном; другие, вконец обессиленные, так и не выбираются на поверхность - падают в изнеможении в свои норки, навек оставляя надежду быть когда-либо услышанными.
Время от времени в этой калейдоскопической круговерти возникают просветы, и взору моему на мгновение открывается большая мерцающая плита лунного света, по-прежнему покоящаяся в изножье, словно для того, чтобы я, вдохновленный этим зрелищем, мог снова слепо брести на ощупь вслед за своим едва теплящимся сознанием в неустанных поисках того камня, воспоминание о котором так мучительно терзает мою душу, - того самого, похожего на кусок сала и сокрытого под сыпучими песками каких-то давным-давно канувших в Лету событий.
И мое услужливое воображение уже делает первый пробный набросок, стараясь угодить мне правдоподобием всех самых незначительных деталей: какая-то изогнутая под тупым углом водосточная труба, в изъеденном ржавчиной устье которой лежит он - камень, похожий на кусок сала; я упрямо пытаюсь закрепить в сознании эту фальшивую "зарисовку с натуры", чтобы обмануть и убаюкать мои растревоженные мысли.
Однако это мне не удается.
Вновь и вновь с идиотской настойчивостью - и так же неустанно, с правильными, сводящими с ума интервалами, как оконная створка в ветреный день, - скрипит в моих ушах настырный голос: все было совсем по-другому, это вовсе не тот камень, который похож на кусок сала...
И я не знаю, как заставить утихнуть этого скрипучего зануду: только на мои бесконечные возражения, что все это - ерунда, бред, мираж, не имеющий абсолютно никакого значения, он ненадолго замолкает, однако потом как-то исподволь возникает вновь и принимается за старое, с каким-то параноидальным упорством бубня: да-да, хорошо, все верно, но только это не тот камень, который похож на кусок сала...
В конце концов меня захлестывает чувство какой-то беспомощной обреченности.
Что было дальше, понятия не имею: то ли я по собственной воле оставил всякие попытки сопротивления и сдался на милость победителя, то ли они, мои мысли, овладели мной силой и лишили дара речи.
Сознаю лишь то, что мое тело спит, простертое на кровати и придавленное могильной плитой лунного света, а мои чувства отделились от него и более с ним не связаны...