- Опять шутки, шутки… - застонала Марта.
- К сожалению, нет, - тихо сказал Драйер. - Мы, видишь ли, на всем ходу бухнулись в трамвай. Номер семьдесят третий. Я только потерял шляпу, да здорово стукнулся обо что-то. В таких случаях хуже всего приходится шоферу. Отвезли в больницу, был еще жив, там умер. Лучше не проси подробностей.
Они сидели друг против друга, у накрытого стола. Драйер, потупясь, ел холодного цыпленка. Марта, с бледным лоснящимся лицом, с мельчайшими капельками пота над губой, где чернели тонкие волоски, глядела, прижав пальцы к вискам, на белую, белую, нестерпимо белую скатерть.
VII
Не докончив увлекательной, но несколько сбивчивой беседы с синещеким мадьяром (или евреем, или баском) о том, можно ли хирургическим путем (то есть выливая из него ведра крови!) так обработать хвост тюленя, чтобы тюлень мог ходить стоймя, Драйер резко проснулся и с отчаянной поспешностью, словно имел дело с адской машиной, остановил разошедшийся будильник. Постель Марты, охочей до холодка раннего часа, была уже пуста. Он привстал и почувствовал боль в плече: электрический звонок из вчерашнего дня в нынешний. По коридору, в голос плача, прошумела сердобольная Фрида. Он осмотрел, вздыхая, большущее фиолетовое пятно на толстой плечевине.
Умываясь, он из ванны слышал, как в соседней комнате Марта дышит и похрустывает, делая модную гимнастику. Потом закурил сигару, улыбнулся от боли, надевая пальто, и вышел.
Заметив, что у ограды стоит садовник (он же сторож), Драйер подумал, что хорошо бы хоть теперь, путем прямого вопроса, разрешить тайну, занимавшую его так давно.
- Вот беда, так беда, - степенно сказал садовник, когда Драйер подошел. - А ведь в деревне - отец и четыре сестрички. Шарахнуло, стало быть, на гололедице, - вот и капут.
- Да, - кивнул Драйер, - ему проломило голову, грудную клетку, - все.
- Хороший, веселый парень, - сказал садовник с чувством. - И помер. У него от гаража ключ, должно быть, остался. Заперто.
- Послушайте, - начал Драйер, - вы случайно не заметили… - дело в том, что я сильно подозреваю…
Он запнулся. Пустяк, время глагола остановило его. Вместо того, чтобы спросить "он пьет?", надобно было спросить "он пил?". Благодаря этой перестановке времени получалась какая-то логическая неловкость. Труп не может быть пьяницей; а что было раньше - много ли, мало ли пролилось того-сего в несуществующую теперь глотку, - нет, это перестало быть забавным…
- …я насчет садовой дорожки. Сильно подозреваю, что можно тут поскользнуться. Вы бы ее песком посыпали…
"Финис… - усмехнулся он про себя, сидя в таксомоторе. - Икар продам без ремонта. Ну его… Марта не хочет новой машины. Права, пожалуй. Надо переждать".
Но Марта отказалась от автомобиля совсем по другой причине. Как-то странно, подозрительно выходит, если не пользуешься собственной машиной, отправляясь (три-четыре раза в неделю, ровно к семи часам вечера) на урок ритмических поклонений и всплескиваний ("Флора, прими эти розы…" или: "О, Солнце…"). А не могла она пользоваться ею потому, что от шофера до анонимного письмеца один только шаг. Нужно, значит, обратиться к другим, - и самым разнообразным, - способам передвижения, вплоть до подземной железной дороги, привозившей очень удобно из любой части города (а окружной путь был необходим, - хотя пешком можно было дойти в четверть часа) на ту улицу, которая выходила на площадь, где по вторникам и пятницам продавалась рыба, шерстяные носки, всякая всячина. Драйер, кстати сказать, никогда в подземных вагонах не ездил, утверждая, что там всегда попахивает сыром. Вообще, - если соблюсти вот эти небольшие, но скучнейшие предосторожности, он вряд ли мог догадаться, что она не четыре раза в неделю, а только раз, - да и то не всегда, - склоняется, рассыпая невидимые цветы, босоногая, в тунике, среди семи-восьми таких же плавных, полуголых, богатых дам.
В тот день, когда в газете, в отделе происшествий мелькнули коммерсант Драйер (владелец магазина "Дэнди") и его почему-то безымянный - и, значит, уже навеки безымянный - шофер, в тот день Марта пришла немного раньше обыкновенного. Франц еще не возвращался со службы. Она села на сизую кушетку, принявшую ее с недовольным кряком, и стала ждать. Лицо у нее было нынче особенно бледное, с едва подкрашенными губами; она надела закрытое платье, бежевое, с пуговками. Когда, знакомыми шагами простучав по коридору, вошел Франц (с той резкой бесцеремонностью, с которой мы входим в собственную, заведомо пустую, комнату), она не улыбнулась. Увидев ее, Франц радостно ахнул и, не снимая шляпы, принялся кропить Марту мелкими поцелуями.
- Ты уже знаешь? - спросила она, и в глазах у нее было то странное выражение, которое он надеялся сегодня не увидеть.
- Еще бы, - сказал он, и, встав с кушетки, быстро стянул с шеи разноцветное кашне. - В магазине узнал. Меня даже расспрашивали, как и что. Я, по правде сказать, вчера немного испугался, когда он так мрачно вошел. Ужас.
- Что ужас, Франц?
Он уже был без пиджака, без галстука и шумно мыл руки.
- Да вот - куски стекла прямо в морду. Углами. А потом тяжелая артиллерия - металл, удар металла… взрывается голова. Я такие вещи так ясно себе представляю. Прямо тошнит.
Она дернула плечом:
- Все - нервы, Франц, нервы. Поди сюда.
Он подсел к ней, и, стараясь не замечать, что сегодня все как-то по-новому, что она поглощена какими-то чуждыми мыслями, тихо спросил:
- А что, - моих туфелек ты сегодня не наденешь?
Это было условное иносказание. Но Марта как будто и не расслышала.
- Франц, - сказала она, гладя его по руке и этим его руку удерживая, - я ведь вчера предчувствовала… Подумай, он чудом выскочил…
На душе у него сразу стало темновато, что-то внутри скучно заскулило; он отвернулся и хотел засвистеть, но звука не получилось, - и он так и остался с мрачно выпяченными губами.
- Что с тобой? Франц! Перестань дурачиться. Слышишь!
Она притянула его к себе за шею; он напрягся, не давался, - но вдруг ее острый, бриллиантовый взгляд полоснул его, и он весь как-то осел, как оседает с жалобным писком детский воздушный шар. Слезы обиды затуманили очки. Он прижался щекой к ее плечу.
- Я не могу так, - заговорил он тихонько подвывая. - Уже вчера вечером… Нет, я не могу так. Уже вчера я почувствовал, что ты меня как-то не по-настоящему, не всецело… Я не могу… Ты так его ждала, так волновалась! И вот теперь - продолжаешь об этом. Ах, это очень тяжело…
Марта замигала в недоумении. Потом поняла.
- Вот оно что, - протянула она, усмехнувшись. - Вот оно что… Прелестно!
Она взяла его голову, поглядела ему в глаза пристально и строго, и затем медленно, с полуоткрытым ртом, словно хотела мягко укусить, приблизилась к его лицу, завладела его губами.
- Эх ты… - сказала она, медленно отпустив его, - эх ты… - повторила она, кивая и усмехаясь в нос. - Я хочу, чтобы ты понял, какой ты глупый… Постой же…
Но Франц нежно взбесился. С края кушетки хлопнула на пол сумка, и никто ее не поднял. Марта стала вдруг что-то говорить вполголоса, торопливо и несвязно; так бывает со спящим: застонет и быстро-быстро забормочет, - потусторонняя скороговорка… Потом смолкает. И после молчания, она сказала мутным спросонья голосом:
- Подними, моя радость, сумку. Все, кажется, рассыпалось.
Он поднял. Ему было опять совсем легко и весело. Вполне понятно, что она вчера волновалась. Просто - дружеская тревога. Ничего тут нет особенного.
- Слушай, - сказала она, погодя. - Слушай, Франц… как было бы чудесно, если б не нужно было мне уходить сегодня. Ни сегодня, ни завтра. И вообще - никогда. Конечно, мы бы не могли жить вот в такой крохотной комнатке.
- Мы бы взяли комнату побольше, да посветлее, - уверенно сказал Франц.
- Да, - давай, помечтаем. Побольше и посветлее. Даже, пожалуй, две комнаты, а? Ты думаешь - три? И еще кухню…
- Но ты бы не стряпала. У тебя такие драгоценные ногти.
- Да, конечно; у нас была бы прислуга. Взяли бы ту же Фриду. Мы как говорим, - три комнаты?
- Нет, четыре, - подумавши, сказал Франц. - Спальня, гостиная, кабинет, столовая…
- Четыре. Так. Квартиру в четыре комнаты. С кухней. С ванной. И спальня будет вся белая, правда? А остальные комнаты будут синие. В гостиной и зале будет много, много цветов. И еще, в верхнем этаже будет комната - на всякий случай - для гостей, что ли…
- Как, - в верхнем этаже?
- Ну да: у нас будет вилла.
- Да, конечно, - кивнул Франц.
- Давай дальше, милый. Значит, вилла. Со светлым холлом. Ковры, картины, серебро. Так? И небольшой сад. Газон. Фруктовые деревца. Магнолии. Правда, Франц?
Он вздохнул. "Все это будет только лет через десять. Я не скоро выбьюсь…"
Марта затихла, - как будто ее не было в комнате. Он, улыбаясь, повернулся к ней и застыл в свою очередь: она на него смотрела, сощурившись, прикусив губу.
- Десять лет, - сказала она горько и холодно. - Ты хочешь ждать десять лет?
- Мне так кажется, - отвечал Франц. - Я не знаю. Может быть, если очень повезет… Но ведь вот: возьми Пифке; он с самого начала, - значит, лет десять, - в магазине. И занимает хорошую должность. А я знаю, что он живет очень скромно… получает не больше трехсот пятидесяти в месяц. Жена у него тоже служит. Квартира малюсенькая…
- Слава Богу, - ты это понял, - сказала Марта. - Видишь ли, друг мой, мечты нельзя отдавать в банк под проценты. Это бумаги неверные; да и проценты - пустяшные.