Немало забавного показали им в этот вечер: господин в цилиндре набекрень жонглировал серебристыми бутылками; четыре японца летали на чуть скрипевших трапециях, в перерывах кидая друг другу тонкий цветной платок, которым они тщательно вытирали ладони; клоун, в спадающих ежеминутно штанах, мягко ухал по сцене, - скользил со свистом и звучно хлопался ничком; белая, словно запудренная, лошадь нежно переставляла ноги в такт музыке; семья велосипедистов извлекала из свойств колеса все, что только возможно; тюлень, отливая лоснистой чернотой, гортанно и влажно крича, как захлебнувшийся купальщик, - скользко, гладко, будто смазанный салом, сигал по доске в зеленую воду бассейна, где полуголая девица целовала его в уста. Драйер изредка ахал от удовольствия и толкал Франца. А после того как тюлень, получив в награду рыбу (которую он сочно хапнул на лету), был уведен, - занавес на миг задернулся, и, когда распахнулся опять, посреди сцены, в полумраке, стояла озаренная женщина в серебряных туфлях, в чешуйчатом платье и играла на светящейся скрипке. Прожектор прилежно обдавал ее то розовым, то зеленым светом, мерцала диадема на ее лбу, она играла тягуче, сладко, - и Марта почувствовала вдруг такое волнение, такую прекрасную грусть, что полузакрыла глаза и в темноте отыскала руку Франца, и он почувствовал то же, что и она, что-то млеющее, упоительное, созвучное их любви. Музыкальная феерия (так значилось в программе) поблескивала и ныла, звездой вспыхивала скрипка, то розовый, то зеленый свет озарял музыкантшу… Драйер вдруг не выдержал.
- Я закрыл глаза и уши, - сказал он плачущим голосом. - Скажите мне, когда эта мерзость кончится.
Марта вздрогнула; Франц, сразу не сообразив, о чем идет речь, подумал, что все погибло, - что Драйер все понял, - и такой ужас нахлынул на него, что даже выступили слезы. Одновременно сцена потухла, и театр загремел, как хлынувший на железную крышу ливень.
- Ты ровно ничего не понимаешь в искусстве, - сухо сказала Марта, обернувшись к мужу. - А только мешаешь другим слушать…
Он закатил глаза и шумно выпустил воздух; затем, преувеличенно засуетившись, быстро дергая бровями, как человек, который хочет поскорей забыться, - отыскал в программе следующий номер.
- Вот это дело, - воскликнул он. - "Эластическая продукция братьев Релли"; после чего - "всемирно знаменитый волшебник". Посмотрим.
"…Миновало, - думал тем временем Франц. - На этот раз - миновало. Ух… Надо быть крайне осторожным… Собственно говоря, должна быть известная прелесть в том, что она вот - моя, а он сидит рядом и не знает. И все-таки страшно, - Господи, как страшно…"
Представление завершилось кинематографической картиной, как это принято во всех цирках и мюзик-холлах с тех давних пор, как появился первый обольстительный "биоскоп". На мигающем экране, странно плоском - после живой сцены, - шимпанзе в унизительном человеческом платье совершал человеческие, унизительные для зверя действия. Марта смеялась, приговаривая: "Нет, какой умный, какой умный!.."
Франц в изумлении цокал языком и серьезно утверждал, что это загримированный ребенок.
Когда они вышли на морозную улицу, озаренную фасадом театра, и подкатил верный Икар, Драйер, спохватившись, что последние дни он как-то прервал свои наблюдения над шофером, и немного рассердившись на самого себя за то, что до сих пор не пришел к определенному выводу, подумал, что сейчас как раз время кое-что подсмотреть. Он пристально глянул на шофера, который поспешно натягивал меховые рукавицы, и попробовал носом поймать пар, выходивший у него изо рта. Тот встретил его взгляд и, показывая коричневые корешки зубов, вопросительно и невинно поднял брови.
- Холодно-холодно, - быстро сказал Драйер. - Не правда ли?
- Какое там!.. - ответил шофер. - Какое там…
"Неуловим, - подумал Драйер. - А ведь почти наверное, - пока мы были в театре… Румян, глаза - счастливые… А впрочем, - черт его знает… Ну, посмотрим, как он будет править".
Но правил шофер хорошо. Франц, благоговейно сидевший на переднем стульчике, слушал гладкую быстроту, разглядывал цветы в вазочке, телефон, часы, серебряную пепельницу. Снежная ночь в расплывчатых звездах фонарей шелестела мимо широкого окна.
- Я здесь выйду, - сказал он, обернувшись. - Мне отсюда близко пешком…
- Подвезу, подвезу, - ответил Драйер, позевывая. Марта поймала взгляд Франца и быстро, едва заметно покачала головой. Он понял. Драйер, привыкнувший видеть его у себя в доме чуть ли не каждый вечер, не поинтересовался узнать, где "в сущности говоря" он живет, - и это нужно было так и оставить в молчаливой и благоприятной неизвестности. Он нервно кашлянул и сказал:
- Нет, право же… Мне хочется поразмять ноги.
- Воля твоя, - сквозь зевоту проговорил Драйер и постучал кулаком в переднее стекло.
- Зачем стучать? - в скобках заметила Марта. - Я не понимаю тебя… Ведь есть для этого трубка.
Франц, очутившись на безлюдной, белой улице, поставил воротник, засунул кулаки в карманы, и, сгорбясь, быстро пошел по направлению к своему дому. По воскресеньям, на нарядной улице в западной части города, он ходил совсем иначе, - но теперь было не до того, - крепко пробирал мороз. Ту воскресную столичную походку было вначале не так легко усвоить; состояла она в том, чтобы, вытянув и скрестив руки (непременно в хороших перчатках) на животе, - будто придерживаешь пальто, - ступать очень медленно и плавно, выкидывая ноги носками врозь. Так шествовали все молодые щеголи по той нарядной улице, - изредка оглядываясь на женщин, - не меняя при этом положения рук, а лишь слегка дернув плечом; и опять - врозь, врозь, раз-два, очень медленно. Но в такую ночь, на безлюдном морозе, человек ходит не напоказ.
Впрочем Франц скоро разогрелся, и даже стал посвистывать. К черту ее мужа. Не нужно трусить. Такое блаженство, - ведь это дается не всякому. Что она сейчас делает? Верно приехала, раздевается. Белые бедра с двумя ямками. И, разумеется, она не солгала, когда поклялась, что только очень редко, только по долгу службы - когда иначе было бы подозрительно. Нет, это неприятная мысль… желтошерстая гадина. Лезет небось. К черту! Теперь она села на постель. Еще три-четыре дома, и вот она сбросила туфли. Когда дойду вон до того фонаря, она опустит голову на подушку. Теперь перейду улицу. Так. Она потушила свет. У них общая спальня. Опять - эта мерзость… нет, этого сегодня не может, не должно быть. Вот еще один квартал, - так, - и она уснула. Площадь. Она спит. Завтра пятница, - тут будет базар. Вот, наконец, и моя улица. Чудесная скрипка, - и так сказочно… прямо райское что-то… И волшебник хорош был. Вероятно, это все очень простые фокусы, легко в общем раскусить, в чем дело… Теперь она спит крепко. Опять что-то случилось с этим ключом, - черт его побери. Вертишь, вертишь… Свет на лестнице опять не действует. Так можно загрохотать, коли оступишься… И вот этот ключ - тоже мудрит…
В тускло освещенном коридоре, у полуоткрытой двери своей комнаты, стоял старичок-хозяин и неодобрительно качал головой. Был он в сером халатике, в клетчатых домашних сапожках.
- Ай-я-яй! - проговорил он, когда Франц с ним поравнялся. - Ай-я-яй… Опять после одиннадцати ложитесь. Нехорошо, сударь.
Франц сухо пожелал ему доброй ночи и хотел пройти, но тот вцепился ему в рукав.
- Я, впрочем, не могу сердиться сегодня, - сказал он проникновенно. - У меня радость: супруга приехала.
- Поздравляю, - сказал Франц.
- Но всякая радость, - продолжал старичок, не отпуская его рукава, - всякая радость несовершенна. Моя старушка приехала больной.
Франц соболезнующе хрюкнул.
- И вот, - крикнул ясным голосом старичок. - Она сидит в кресле… Поглядите.
Он пошире приоткрыл дверь, и, точно, Франц увидел над спинкой кресла старушечий седой затылок с какой-то наколочкой на макушке.
- Вот, - повторил старичок, глядя на Франца блестящими, немигающими глазами.
Франц, не зная, что сказать, глупо улыбнулся.
- А теперь - спокойной ночи, - отчетливо проговорил старичок, и шмыгнув к себе в комнату, закрыл дверь.
Франц было пошел, но вдруг остановился.
- Послушайте, - сказал он через дверь, - а как насчет кушетки?
Молчание.
Он постучал.
И вдруг послышался чей-то хриплый, напряженный, фальшивый голосок.
- Кушетка уже поставлена, - скрипнул голосок. - Я вам дала мою собственную кушетку.
- Чудаки! - брезгливо усмехнулся Франц и пошел к себе. В его комнате действительно было прибавление мебельного семейства. Прибавление твердое, ветхое, сизое, в мелких красноватых цветочках. Марта, когда пришла на следующий день, сморщила нос и так оставшись - со сморщенным носом, - кушетку потрогала, нащупала больную пружину, приподняла вялую бахрому. "Ну что ж, ничего не поделаешь, - сказала она наконец. - Я с его старухой ссориться не намерена. Дай-ка сюда эти две подушки. Да, так как будто лучше выглядит…" - И вскоре они привыкли к ней, к ее сизой ветхости, к причудам ее пружин и к ее манере неодобрительно крякать, когда на нее садились.
Но не одной кушеткой обогатилась комната Франца. Однажды, в особенно благодушную минуту, Драйер дал ему свыше положенных денег еще некоторую сумму, и спустя недели две (кстати сказать, близилось Рождество) в платяном шкапу появился новый жилец: долгожданный смокинг.
- Вот и отлично, - сказала Марта, пощипывая материю. - Теперь остается одно: нужно тебе научиться танцевать. Придешь завтра, - мы после ужина под граммофон и попляшем.