- Сегодня богиня пресыщена жертвоприношениями. Она не обратит внимания на мою малую жертву.
Главкон повёл всех прочь, проталкиваясь сквозь группы стариков и молодёжи, вниз, в наполовину обезлюдевший город. Демарат покинул их на Агоре, сославшись на какие-то неотложные дела.
- Странно, - заметил Кимон, - чем только заняты его мысли в последний месяц? Но утро кончается, а путь до Колона не близок. "Сохнет, други, гортань, - дайте вина". Так говорит Алкей, а я люблю этого поэта, поскольку его, как и меня самого, всегда мучит жажда.
И все трое отправились в Колон, где на холме стоял дом Главкона. Кимон сыпал шутками, однако остальным не было весело. Забывчивость Главкона заставила жену и мужа примолкнуть - в такой-то день, когда всякому подобало ликовать. Небо в Афинах ещё не бывало более ясным. Горы и море никогда не являли подобного великолепия. В тёплых оливковых рощах распевали кузнечики. Ветер шелестел в ветвях тёмных кипарисов около дома. День прошёл в развлечениях. Друзья приходили и уходили, слышались смех, музыка и добрая шутка. К Гермионе отчасти вернулось утреннее оживление, но муж её, вопреки своему обычаю, оставался унылым. Но вот ласковый вечер лёг на холмы и равнины, на красные черепичные кровли города, все друзья удалились - за исключением Кимона, вполне уже способного обойтись без общества и находившегося в том состоянии, когда о нём можно было сказать словами Феогнида: "Трезвым я быть не люблю, но и сверх меры не пью". Тут муж и жена наконец оказались вдвоём на мраморной скамейке под старым кипарисом.
- О макайре! Дорогой мой и лучший, неужели предзнаменование так опечалило тебя? - спросила Гермиона, прикоснувшись ладонью к лицу Главкона. - Ибо солнце твоей жизни так редко заходит за тучи, что сейчас, когда оно затмилось, всё кажется мне погруженным во тьму.
Он ответил:
- Нет, дело не в знамении. Я не считаю себя таким уж рабом судьбы. Просто сегодня, неведомо почему, я вдруг ощутил страх. Я был слишком счастлив, слишком благословен дружбой, победой, любовью. Долго так быть не может. Пряхе Клото надоест плести нить моей жизни из золота, она добавит к ней тёмную нить. Вся красота когда-нибудь исчезнет. Как там сказал Главк Диомеду? "Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков: ветер одни по земле развевает, другие дубрава, вновь расцветая, рождает, и с новой весной возрастают; так человеки: сии нарождаются, те погибают". Даже счастье должно рано или поздно кончиться…
- Главкон, возьми назад эти слова. Мне страшно.
Обняв дрожащую жену, он выругал себя за нечуткость:
- Проклятье моему языку! Я напугал тебя без причины. Смотри, какой сегодня выдался день. Конечно, Афина благосклонна к нам и не оставит своим попечением. Будем надеяться, что наше солнце зайдёт не скоро.
Он принялся целовать Гермиону. Она притихла и успокоилась, но вскоре в доме внезапно появились Фемистокл и Гермипп. Гермиона бросилась к отцу.
- Нас с Фемистоклом пригласил сюда Демарат, приславший записку о том, чтобы мы немедленно явились в Колон по срочному общественному делу.
- Но его нет здесь… Ничего не понимаю, - удивился Главкон.
И тут за воротами послышался топот копыт отряда всадников, торопившихся от Дафн.
Глава 8
Перед домом натягивали поводья шестеро всадников: пятеро скифских лучников из тех, что надзирали за порядком в Афинах, крепкие, молчаливые варвары, шестым был Демарат. Он спрыгнул с коня, и друзья заметили, что лицо его побагровело от возбуждения. Фемистокл торопливо направился навстречу.
- Что с тобой? У тебя руки трясутся. И кто этот человек, сидящий позади надзирателя?
- Сеутес! - воскликнул Главкон, вздрогнув. - Сеутес, клянусь всеми богами, связанный словно преступник.
- Ага… - простонал привязанный к коню пленник. - Что я такого сделал, чтобы меня хватали и допрашивали как разбойника? Почему меня отрывают от чаши с вином и везут из таверны в Дафнах к этим благородным людям, словно на позорную казнь? Ма! Ма! Прикажите им развязать меня, хозяин Главкон!
- Спустите пленника на землю, - приказал Демарат. - А вы, стражники, оставайтесь снаружи. Прошу Фемистокла, Гермиппа и Главкона пройти внутрь дома. Я должен допросить этого человека. Дело серьёзное.
- Серьёзное? - переспросил взволнованный атлет. - Я готов поручиться за Сеутеса… Он честный коринфянин и привёз в Афины на продажу тюки с шерстью…
- Ответь мне, Главкон, - строгим голосом вопросил Демарат, - передавал ли ты ему написанное тобой письмо в Аргос?
- Конечно.
- Ты признаешь это?
- Клянусь священным шакалом Египта… Почему ты сомневаешься в моём слове?
- Друзья, - драматическим тоном провозгласил Демарат, - прошу вас отметить, что Главкой признается в том, что использовал Сеутеса в качестве посыльного.
- Что ещё за дурацкие шутки?! - вскричал разозлившийся атлет.
- Если это шутка, то я, Демарат, буду радоваться ей больше всех. А теперь я требую, чтобы все последовали за мной.
Схватив за руку упирающегося Сеутеса, оратор направился в дом. Прочие последовали за ним, онемев от изумления. Кимон успел прийти в себя - настолько, что пошёл за всеми, впрочем не особенно уверенной поступью. Только когда Гермиона сошла с места, Демарат остановил её:
- Не ходи с нами. Там будет неприятный разговор.
- То, что услышит мой муж, услышу и я, - резко возразила она. - Только скажи, почему ты смотришь на Главкона такими злыми глазами?
- Я предупредил тебя, госпожа. И не вини меня, если услышишь кое-что неприятное для собственных ушей, - ответил Демарат, задвигая засов.
Единственный подвешенный к потолку светильник проливал скудный свет на участников сцены: скулящего пленника, побледневшего и напряжённого оратора и всех остальных, потрясённых происходящим. С металлом в голосе Демарат начал:
- А теперь, Сеутес, мы вынуждены обыскать тебя. Сперва дай мне письмо от Главкона.
Упитанный и невысокий коринфянин был облачен в спускавшуюся на бедра серую дорожную хламиду, голову его покрывала широкополая бурая шляпа, а на ногах были бурые сапоги. Руки его уже развязали. Покопавшись в поясе, он извлёк оттуда листок папируса, который Демарат немедленно передал Фемистоклу, сопроводив движение одним только словом: "Разверни".
Главкон покраснел.
- Демарат, ты, должно быть, сошёл с ума, если позволяешь себе вскрывать мои личные письма!
- Благо Афин выше чувств Главкона, - резким голосом возразил оратор. - А ты, Фемистокл, отметь, что Главкон не отрицает, что это его собственная печать.
- Не отрицаю! - вскричал разгневанный атлет. - Распечатывай, Фемистокл, и покончим с этой дурацкой комедией.
- Если только она не превратится в трагедию! - бросил Демарат. - Ну, что ты прочёл, Фемистокл?
- Любезное письмо с благодарностью Агеладу. - Старший государственный деятель нахмурился. - Главкон прав: ты или сошёл с ума, или стал жертвой дурацкой шутки… не твоей ли, Кимон?
- Я невинен, как дитя. Клянусь Стиксом. - Совершенно сбитый с толку молодой человек поскрёб в голове.
- Боюсь, что разбирательство ещё не закончилось, - возразил Демарат со зловещей неторопливостью. - А теперь трепещи, Сеутес. Нет ли при тебе другого письма?
- Нет! - простонал коринфянин. - Пожалейте меня, добрые господа. Я не делал ничего плохого. Отпустите меня.
- Возможно, - заявил обвинитель, - что ты являешься невольным сообщником или, по крайней мере, не понимаешь, что натворил… Я должен проверить швы твоей хламиды. Ничего нет. А в поясе? Тоже. Теперь сними шляпу. Пусто. Благословенна будь, Афина, если мои подозрения оказались беспочвенными. Однако долг перед Афинами и всей Элладой на первом месте. Ага! Теперь сапоги. Сними правый…
Оратор запустил руку внутрь сапога, потом встряхнул его.
- Снова пусто. Теперь левый… на всякий случай. Эй! А это что?
В наступившем напряжённом молчании он вытряхнул из сапога свиток папируса, скрученный и запечатанный. Свиток упал к ногам Фемистокла, пристально наблюдавшего за тем, что делает его помощник; государственный деятель нагнулся и подобрал его, но тут же выронил, словно раскалённый уголь.
- Печать! Печать! Пусть Зевс поразит меня, если я что-то понимаю.
Гермипп, молча следивший за происходящим, взял в руки зловещее письмо и горестно воскликнул:
- Это печать Главкона! Как она попала сюда?
- Главкон… - И без того жёсткий голос Демарата зазвенел, как сталь. - Как друг твоего детства, готовый ради тебя на всё, требую, чтобы ради любви ко мне ты посмотрел на эту печать.
- Я смотрю на неё. - Тут сердитый румянец на лице атлета сменился белизной. Главкону не нужно было дальнейших прелюдий, он понял, что вот-вот произойдёт нечто жуткое.
- Печать твоя?
- Моя… Две пляшущие лошади, а над ними крылатый Эрот. Но откуда взялось это письмо? Я не…
- Ради жизни и смерти, ради нашей былой дружбы прошу тебя, не запирайся более, но всё честно признай…
- Что я должен признать?
- То, что ты опозорил себя изменой, что встречался с персидским лазутчиком, что втайне беседовал с ним и в конце концов отослал это письмо кому-то из людей Ксеркса… Мне страшно читать его, мороз подирает по коже от мысли о том, что может содержаться в твоём послании.
- И ты… говоришь это мне? Ну, Демарат…
Руки обвиняемого стиснули воздух. Он осел на сундук.
- Он не отрицает, - заговорил оратор, но голос Главкона перебил его:
- Отрицаю! Всё отрицаю! Пусть даже все двенадцать богов будут обвинять меня. Это чудовищное и ложное обвинение.