Ночью пошли обозы, пехота, кучками гражданские. Стучали в ставни. Филипповна выносила хлеб, воду, молоко, пока было. Возвращалась, не раздеваясь, ложилась, ворочалась, не могла уснуть. Не спал и Петр Данилович. Курил до горечи на языке, молчал. И войска, и беженцы спускались по их река вниз, на перекаты, переправлялись у Хоперки, Васильевского и правились на Монастырщину, Казанку. Галиевская переправа, говорят, разбита во второй половине дня. Поправили, да он снова разбил. Бомбит леса у Дона, таборы беженцев и военных. "Самолетов у немца!.. Все небо укрыли!" - несли с собой тревогу и страх беженцы. С бегущими были и дети, но задерживались они на час, не больше, и шли дальше.
Часу в третьем - на востоке распускалась заря - в раму забарабанили резко.
- Казанцев! В правление! - голосом, от которого внутри все похолодело, сорвалось и зачастило сердце, прокричала школьная уборщица. - Из району начальство! Поторапливайтесь!
В тесном кабинете председателя Лихарева собрались бригадиры, полеводы, агроном. Низкий проем распахнутого окна загораживал секретарь райкома Юрин. На одутловатом лице его качались расплывчатые угольные тени прикрученных ламп, и от этого оно выглядело усталым и болезненным. На стук двери он поднял голову, и на Казанцева глянули глаза в землистых мешках. В пальцах правой руки дымилась цигарка.
- Немцы Россошь взяли, к Кантемировке подходят, - услышал Казанцев низкий хрипловатый голос Юрина.
- Совсем рядом.
- Боже ж ты мой! Да когда ж это было такое…
- Ближе к делу, товарищи, - Юрин сполз с подоконника, подошел к распахнутой двери, где на порожках дремал неизвестно зачем попавший на это совещание старик Воронов, вернулся назад. Срочно готовьтесь к эвакуации. Увозите все, что можно. - Взял у агронома полоску газеты, стал вертеть новую цигарку. - Хлеб, все запасы съестные, что отправить нельзя, раздайте колхозникам. Скот, какой есть, отправляйте завтра же. Это тебя касается, Казанцев. Опыт есть.
- Я никуда не поеду, Роман Алексеевич, - тихо сказал Казанцев.
- Как это не поедешь? - остановился перед ним Юрин, просыпал табак и тяжело, одышливо засопел.
- Ехать не с чем - быки, лошади… Да и стар я.
Взгляды всех скрестились на Юрине: что скажет.
- За отказ - трибунал полагается. Время военное. Но не можешь - оставайся, - прикинув, видимо, что-то свое, отходчиво согласился Юрин, смял в потном кулаке пустую газетную полоску, бросил в угол. - Кому-то и оставаться нужно, а то вернемся, какими глазами будем смотреть на людей.
- Из вас остается кто? - тяжело поднял насупленные брови Казанцев. Говоря "вас", он имел в виду райкомовских работников вообще.
- Может, и останется кто, - увернулся от прямого ответа Юрин.
- Поживем - увидим. Таким, как я, немного осталось, - крупные, в синеватых узлах вен, руки Казанцева легли на колени, плечи обвисли, и взглядам сидевших по лавкам и за столом представилась обширная бурая лысина в венчике сивых волос и крепкая не старческая спина.
- Характерами меряться не время, Казанцев, - устало и недовольно отрубил Юрин. - Перейдем к делу. Завтра, Лихарев, наряжай людей в МТС. Своими силами им там не управиться.
- Куда ехать, Роман Алексеевич? Кругом немцы, - возразил один из бригадиров.
- Кто тебе сказал?
- А вы сами послухайте, какие страсти военные рассказывают, а особо беженцы. Из-под Калитвы бегут. До Калитвы-то рукой подать…
- Немец вдоль Дона растекается, обозы перехватывает. Вчера еще…
Юрин вскинул квадратную голову, окатил всех замерцавшим злобой взглядом.
- Поменьше слухайте паникеров разных. Есть такие - специально слухи сеют.
- Нет, Роман Алексеевич. Зря брехать не станут. С полдня вчера как прорвало…
- До вчерашнего не брехали.
- Давайте тогда так и будем сидеть да гадать.
Когда вышли из правления, меркли звезды, гасли Волосожары. В глубокой и чуткой зоревой тишине особенно гулко грохотали ошинованные колеса, перекликались сиплые голоса. С меловых круч со стороны Богучаровского шляха все спускались и спускались к хутору и шли полем через пшеницу военные и гражданские, в большинстве одиночки.
Из-за почерневших обугленных холмов медленно выкатывался на привычную дорогу рыжий диск солнца. Меж домов, цепляясь за плетни, потекла предупреждающая духота. И с первыми же лучами солнца на Богучаровском шляху выстлались ровные гулы, которые перемешались тяжкими ударами и от которых над хутором по линялому небу кругами катилось эхо и звенели стекла в окнах. Люди вздрагивали, вслушивались в эти удары и ждали того, что будет.
Глава 2
- Ну что? - спросил главный инженер МТС Горелов. - Много еще керосина в баке?
- В кран не течет больше. Придется внутрь лезть, - Алешка Тавров постучал ключом по крану восьмиметрового керосинового бака. Радужная на солнце, витая нитка керосина лизнула горловину бочки, оборвалась. - Сколько его нужно?
- Весь, до кружки, - инженер остановил взгляд на Алешке. - Ты ж не думаешь оставаться? На примус не нужно?.. Кто первым полезет?
- Давайте я, - сказал Володька Лихарев, сын председателя, ловкий паренек с жесткими, как проволока, волосами. - Где ведра?
- В случае чего - погреми ключом, - посоветовал Алешка. - Там и задохнуться недолго.
- Подержи, - Володька снял, бросил Алешке рубаху. - Бак нажарился. Зараз там как в духовке. - Поднялся по лесенке на крышу бака, опустился в люк.
С приказом об эвакуации мастерские заполнились народом. Трактористы, комбайнеры побросали работу в поле, пригнали машины еще вчера, помогали слесарям готовить к отъезду тележки, фургоны, отбирали и грузили нужный инструмент, снимали моторы с комбайнов, проверяли тракторы. Однако сборы подвигались плохо. Как и у керосиновых баков, суетилась и бегала в основном молодежь. Постарше, от нуды и жары, забивались под комбайны, осторожно, с оглядкой, цедили слова, курили. Ветер ставил по хутору пыльные свечи, тускло белела поникшая полынь на выгоне. От комбайнов домовито пахло свежей соломой и обмолоченным зерном. С решением уходить привычные вещи теряли свою силу и значимость. Как умирать, не хотелось оставлять обжитое и понятное и кидаться в неизвестность. А может, оно по-прошлогоднему обернется, надеялись многие. Попылят, попылят по чужим дорогам да и вернутся.
Над хутором, натужно подвывая моторами и заполняя небо тревожным гулом, один за другим проплывали большие косяки бомбовозов. И от Дона, куда они шли, докатывались тяжкие удары. Они заставляли вздрагивать и переглядываться. И от этих ударов внутри оседал ледяной холодок тревоги и неуверенности.
- С такими сборами мы и к покрову не выберемся.
- Оно, может, и торопиться не к чему.
- А ну как придут да к стенке поставят?
- Украину забрали - и ничего. Живут же.
- Мало расстреливают, скажешь.
- Ну не без того, - защищался плешивый безбровый кузнец Ахлюстин, беспокойно щупая всех маленькими обесцвеченными у кузничного горна глазами. - И куда ты денешься? Где тебя ждут? И далеко не уйдешь. Техника. Наши на коньках, а у него… - и кивал в гудевшее и блескучее небо.
- Там таких, как мы, зараз сила. Видал, через хутор прет сколько… А на шляху… - короткошеий, широкий в груди и плечах, Михаил Калмыков махнул рукой, перевернулся на спину, почесал пятерней волосатый живот.
- В том-то и дело, - обрадовался поддержке Ахлюстин. Красные набухшие веки погнали слезу. Он выпростал из-под себя ногу, устроился поудобнее, сказал уверенно: - Вернусь-ка я на свой хутор и катись к черту это кузнечное ремесло.
- На волах будешь землю ковырять?
- А ты что - пальцем в носу или пониже спины?
- Дурак…
- Оно самое. Зараз таким и житуха. - Ахлюстин обиженно поджал вялые губы, отвернулся. - Умные произвели - пятиться дальше некуда.
От разговоров и думок голова пухла. Прислушивались - горизонт почему-то пугающе и немо замолчал вдруг. И от этой глухоты стало еще больше не по себе.
- Может, она уже и кончилась, туды ее в печенки, - виновато улыбнулся Михаил Калмыков. Засмугленное загаром лицо собралось морщинами.
Подошли четыре бойца, пропотевшие, пыльные, с винтовками, попросили попить, закурили.
- Что ж вас так мало? Остальные где? - тая в углах губ усмешку, спросил Ахлюстин ближнего.
- В бессрочном отпуске, дед? - Глянул один на разбросанные инструменты, разобранные моторы. - Как бы он вас на месте не накрыл… Спасибочко за табак, за воду, - и все четверо вытянулись гуськом по дороге, проложенной вчера конницей.
Пылили одинокие грузовики. Иные останавливались, шоферы забегали в мастерские - зырк-зырк, закуривали у мужиков и дальше. Иной, налапав глазами нужное, брал без спросу. Трактористы заглядывали в запекшиеся от зноя рты, ждали новостей.
- Порадовал бы чем, земляк.
- Две бобины унес, вот и порадовал. С комбайновских моторов снял.
- И на кой черт они ему две.
- Тебе и одной не нужно… Где инженер? Будем собираться или языком полоскать?
Комбайновские моторы, какие увезти было нельзя, и оставляемые тракторы раскулачивали без нужды по мелочам, рвали и ломали на живом с мясом, не думая, что оно может пригодиться еще. Всем руководила одна мысль: скоро все это кидать. А кому оно остается? Уцелеешь ли сам?.. Хозяйственная скупость и бережливость стали вдруг ненужными и лишними. Жалости ни к чему не было. Были лишь тоска и печаль ко всему прежнему, неотступно мельтешившему перед глазами и так неожиданно и грубо нарушенному.
Выпотрошили внутренность комбайна, положили на раму двухдюймовые доски, стали грузить туда моторы, полуоси, коробки передач.
- Может, пообедать сходим, - предложил Михаил Калмыков, опуская слегу и опираясь на нее.