- Что, Петро, новенького принесли? - спросил рыжий, обросший щетиной солдат лет пятидесяти. Лицо его, кроме непроходимой тупости, ничего не выражало.
- Да… - нехотя ответил лежавший рядом с ним.
- Тифозный?
- А какой же?
- Ну и как?
- На ладан дышит, - тихо ответил второй голос. - Уже без сознания.
- Сапоги у него хорошие. Вот что, Петро, как он кончится, побуди меня. У меня ботинешки рвань!
- О барахле все думаешь! - упрекнул сосед.
- Да как же не думать? Ишь, добрые голенища-то!
Сергей почувствовал, как сосед провел ладонью по его сапогу, и понял, что говорят о нем. Внутри все закипело от негодования: "Вот сволочь! Человек еще умереть не успел, а он уже прицеливается, как бы раздеть, его!" - подумал он и с трудом приоткрыл глаза, но так и не смог повернуть голову, чтобы разглядеть Говоривших.
- Ты сам вологодский, кажись? - спросил второй голос.
- Вологодский.
- Удивляюсь, - буркнул Петро, - как это тебе милиционером доверяли работать, ведь ты отца-мать разденешь и по миру пустишь.
- Уж скажешь!.. - посмеиваясь, ответил рыжий.
- Этого я не сделаю. Я отца-мать оченно почитаю. А нот на базаре бывалыча с приятелем как прищучим спекулянтов, так обдерем как липку!
- Оно и видать! - со злостью бросил Петро. Смеркалось. В мутные, грязные, закопченные окна барака лился сумеречный вечерний свет. Было душно, сыро и холодно. Кое-где по углам тихо переговаривались люди. Временами гул их голосов стихал, и тогда казалось, что здесь не было живых людей, а были лишь трупы. Порой раздавались бессвязные выкрики, бормотанье, кашель. Иногда барак оживал и гудел, как пчелиный улей. Потом опять тишина.
- Да… - после долгого молчания заговорил Петро. - Отсюда редко кто уходит живым. Отсюда одна дорога - на тот свет, и все мы тут ждем смерти.
- Оно так, - отвечал ему рыжий, временами ощупывая в темноте сапоги Сергея. - Да ведь живой о живом думает. Вот кончимся, тогда ни о чем не надо думать. А сапоги-то у него добрые!
- Опять ты! - грубо прервал его собеседник. - Сначала выздорови, а потом о чужом барахле беспокойся. На чужом несчастье нельзя наживаться. Говоришь вот: живой о живом думает. Я тоже о жизни думаю, но ради товарища с себя последнее сниму. Человек должен все-таки поступать по-человечески - тем он от скотов и отличается.
Какое-то время Петро молчал, потом стал рассказывать еще кому-то:
- Я сегодня выбрался кое-как из барака, дошел до угла и выдохся. Прислонился к стене, смотрю через проволоку, а около комендантского дома - немцы в строю, перед ними сам комендант выступает. У них завтра Рождество. Слышу, он говорит: "Наххаузе, вайнахт, чего-то русс, русс". Ну, я понял так: гуляйте, дескать, но русским пощады не давайте. Фашисты все веселые бегают, а мы как мухи мрем. По двести человек за день в яму вывозят. А там как нашего брата хоронят? Могильщики рассказывают: накидают на колымагу человек пятьдесят, ребята сами впрягаются и везут, потому что комендант лошадей не дает. Зачем, говорит, лошади, когда русские солдаты есть? А их самих-то, этих русских солдат, любого на эту же повозку клади. Дают им за работу лишнюю порцию баланды. Сегодня везут они, а завтра их самих другие везут туда же. Когда подвезут колымагу, двое на нее залезают. Один берет труп за ноги, другой - за руки, и в ров, как поленья, швыряют. На краю рва немцы стоят, наблюдают. Если среди трупов живой попадется, сразу пристреливают.
- На днях, рассказывают, такой случай был, - с болью продолжал Петро. - Сбросили одного в ров, голый совсем. От удара при падении ожил, застонал, поднялся. Ров почти наполовину наполнен был. Немец фельдфебель, что на краю стоял, вынимает парабеллум, чтоб прикончить его, а один из конвоиров возьми да вступись: дескать, видно же, что он не бегать собрался. Голый он, это ж не лето, просто его живого к елки отнесли, посчитав за мертвого. Надо, мол, его обратно в зону, а кому следует нагоняй дать, чтоб живых не выносили.
Все-таки и они люди, хоть и унтерменши. А фельдфебель - свое. Подымает свою машинку и прицеливается. Пленный стоит весь синий от холода и говорит: "Не томи, кончай скорее, гад!" Тут фельдфебель опускает пистолет и спрашивает конвоира: "Что он говорит?" Интересно ему, видите ли, знать, что русский пленный перед смертью говорит. Тот переводит: "Кончай скорее". - "Не просит не стрелять?" - удивляется фельдфебель. - "Как видите". - "Сколько у него детей?" Конвоир переводит вопрос пленному. Тот руками показывает: один до колен, другой повыше, а третий по пояс. Фельдфебель молчит, потом как заорет: "Raus mehsh!" - то есть "Русский, выходи". Пленный отказывается: "Стреляй, дескать, разом! Все равно завтра-послезавтра подохну, нечего мучать".
Стрелять в него фельдфебель не стал. Два солдата спрыгнули в ров и прикладами вытолкали оттуда ожившего мертвеца. Одели в тряпье, что с мертвых сняли, брюки дали, шинелишку. Стал он приходить в себя, так зубами начал выбивать барабанную дробь. Когда вернулись в лагерь, то конвоир, который заступился, сводил его на кухню, накормил и приказал давать каждый день лишнюю порцию баланды, пока не окрепнет. "А тогда я его на бауэршафт (то есть сельскохозяйственный труд в так называемой рабочей команде) отправлю. Когда-нибудь он и его дети перед Богом за меня заступниками будут", - сказал конвоир.
- Вишь, и среди них есть хорошие люди. Да мало… Иной бы и не зверствовал, да начальство приневолит, - сказал кто-то из пленных.
"Одного спас, а сотню угробил, да еще себя благодетелем считает", - мрачно подумал Сергей.
- А в основном они звери. Нет, хуже зверей, - снова заговорил Петро. - Зверь, он губит, когда голоден. Никакой сытый зверь не тронет, а они вон что делают! Из елок сегодня не вывозили, вчера тоже. Вчера двести, сегодня двести да еще три дня до Рождества - тысяча будет за пять дней.
- Вот на работу уедем, там лучше будет, - сказал рыжий.
- А ты думаешь, на работе рай? - сказал один из пленных. - Вчера один доходяга с команды приехал. Рассказывал, попал к бауэру на сельское хозяйство. Тот вроде помещика. Партийный фашист. Сам лично пять человек застрелил: показалось, плохо работали. Xлоп - и все.
- На фронте бы героизм проявлял, а то над пленными! Хороший хозяин скотину жалеет ударить, а мы для них вроде навоза. Эх, гады! - мрачно закончил Петро. - Расползлись по миру, как клопы, напились нашей крови, но будет день - лопнут от нее!
- Негус пришел, - сказал кто-то громко.
Сергей открыл глаза. В дверь вошли двое: высокий старик, остроносый, обросший черной кудрявой бородой, и мешковатый парень в ватной армейской фуфайке.
- Покойников много? - окидывая мрачным взглядом барак, спросил Негус равнодушно.
- Хватает… - ответил, выступая из сумрака, дневальный.
Люди, лежавшие до этого молчаливо, неподвижно зашевелились.
Старик-могильщик, прозванный кем-то за свою густую растительность Негусом, исполнял должность старшего похоронной команды. Он же руководил выносом мертвых.
- Эй, друг, ты живой? - спросил Сергея Петро, потормошив его за плечо.
- Живой…
- Ну, ну, добре!
- Гляди-ка?! - удивился рыжий.
Пока выносили мертвых, помещение окончательно выстудили. От озноба Сергея затрясло.
- Видать, здорово продрог? - участливо спросил Петро. - А ты скинь шинель, укроешься с головой - надышишь, так согреешься. Я всегда так. И в окопах, бывало, стужа, сниму шинель, укроюсь таким манером - любой мороз нипочем!
Сергей послушно стянул с себя шинель и укрылся с головой. Действительно, через несколько минут по телу стала разливаться ласковая теплота. Согревшись, он освободил голову из-под шинели и блуждающим взглядом обвел барак. Стемнело. Метрах в четырех от него, около тлеющей печурки, в самых различных позах застыло несколько фигур.
- А что, брикеты уже прогорели? - спросил кто-то.
- Давно, - послышался ответ.
- Давай сюда шинели с этих, которых унесли. Им теперь и так тепло, - проговорил первый голос.
Тлеющий в печурке огонек бросал зловещие отблески на восковые, исхудалые лица, о которых можно было только и сказать: кожа да кости. Лица были обросшие, грязные, а в глазах людей застыли невыразимая мука и печаль. Перед огоньком чьи-то тонкие костлявые руки резали бритвой шинели: сначала рукава, потом полы, потом все остальное. Резали на мелкие куски и кидали в печку.
- Вот, - говорил режущий, - портные шили, радовались: сыновей и братьев одеваем. Тепло им на войне будет. А мы режем и тоже радуемся.
- Вы сразу-то не суйте, - донесся из-за угла хриплый голос. - Опять, как вчера, дымом задушите.
- Не, дядя, мы помаленьку, - успокоил его молодой солдат, помогавший резать шинели сгорбленному.
Верх печурки был уставлен консервными банками с водой. Среди них возвышался алюминиевый котелок. Время от времени худой, сгорбленный солдат лет сорока пяти, с трудом держа ложку в ослабевшей руке, помешивал в котелке воду.
- Вы что, опять ремни варите, дядя?
- Дак оно, сынок, когда есть нечего, и ремень пользителен. В нем жиры есть. Ты вон две картошки достал, спечешь их - сыт будешь. Знамо дело, молодость. Там подстрелишь что-нибудь, там подшибешь, а я человек старый. После тифа только пятый день начал ходить. Сейчас бы, кажется, волка сожрал. Ну и ты, значит, на поправку пойдешь, раз аппетит появился, - ответил молодой, переворачивая в печурке разрезанные картофелины, которые он поджаривал. - А что, дядя, как ты думаешь, когда война кончится, кино про нашу пленную жизнь будут показывать?