- Она говорит правду, - сказал Ботте. - И ведет огонь почти без промаха. - Он засмеялся, становясь прежним Ботте. - Ну что ж, фрау Марта! Для формальности вам придется подписать один документ.
- Какой же?
- Некую расписку властям, ничего особенного. "Среди моих подчиненных нет ни одного командира Красной Армии". Подпишете?
- Конечно.
- Предупреждаю: в случае обмана вы будете повешены, фрау Марта. За это ручаюсь я.
- Постараюсь не доставить вам такого удовольствия, господин Ботте, - Марта усмехнулась. - Кончайте же.
Она улыбалась, подписывая документ, составленный Ботте. Риц тут же напечатал его на машинке. Подпись должна быть твердой, чтобы нацеленный, как хорек, черный Риц не уловил слабости. Она сознавала, что подписывает. Десяток смертных приговоров себе. Перо заскользило по бумаге. За ним следили две пары глаз.
Петро Захарович, придай силы!
Давно она не видела Петра. Марта тосковала, дожидаясь знакомого стука в ставню, просыпалась от шорохов под окном и даже однажды во втором часу ночи вышла к калитке. После пожара на нефтебазе все затаились. Полиция осатанела. Тревога не покидала Марту. Может, Петра Захаровича схватили? А теперь и ее очередь. Она знала, что вместе с "большим секретарем" арестовали и Глушко с дочерью, и мастера зажигалок. Всех повезли в область. А там верная смерть...
Полюбовавшись подписью Марты, Ботте сунул листок в папку.
- А теперь отдайте мне Щербака, - сказала Марта.
- Тревожитесь?
- В ваших подвалах не детские ясли...
- Но и ваш отряд не будуар для любовных утех, - сказал Риц, осклабившись.
- Не знаю, о чем говорите! - ответила Марта. - Если о моих встречах со Щербаком, то это вас не касается. Даже если я выйду за него замуж.
- О! - воскликнул Риц, описав сигаретой кривую. - Счастливец!..
- Неужели вы рискнете опять связаться с русским? - спросил Ботте, вконец смягчившись. - Такая женщина, как вы, достойна иной партии, в фатерланде. Кончится война, не все вернувшиеся застанут семьи...
- Почему, господин Ботте? - Глаза Марты выражали неподдельное недоумение и даже испуг. - Разве в Германии фронт?
- Нет, почему же... - Ботте замялся. - Это не имеет значения...
Марта слышала, что Германию бомбят. Гестаповец проговорился.
- Забочусь о вашем потомстве. Ваши дети должны стать настоящими немцами... - Ботте неуклюже исправлял ошибку.
- О потомстве я позабочусь сама. Сердцу не прикажешь, кого любить. И здесь, на Востоке, нужны люди, верные фюреру и фатерланду.
- Да, да, всё это так... - Независимость Марты обескураживала Ботте. - Вы можете идти, фрау...
- Благодарю вас. Где же Щербак?
- Он сегодня же будет у вас.
Ботте не обманул: вечером Щербак прибыл. Но боже мой, что с ним сталось! Глаза запали, он похудел, зарос.
Пока Щербак соскребал бороду тупой бритвой, Марта рассказывала о происшедшем.
Если бы гнусные Одудьки знали, как, сами того не подозревая, больно ранили подполье! Щербака схватили на улице, когда он шел к Петру Захаровичу.
В гестапо ему пришлось несладко. Правда, его не били, но выпытывали с пристрастием, откуда и куда шел ночью. Ну он, как и условились, брехал: любовь, и все дело. Ночует у фрау. Вот так. И поженятся. Ботте не верил, добивался признания.
Марта тоже "открылась" гестаповцу: "У меня трое детей, с таким "приданым" не каждый готов взять".
Отныне надо быть еще осторожнее. Один неверный шаг и - смерть. Ей пришлось выдать роковую расписку гестапо.
Щербак недоверчиво смотрел на Марту. Неужели она подписала такой документ?
- Да, подписала, мальчик, - сказала Марта, светясь каким-то внутренним светом.
- Но как же так? А если они докопаются?..
- Вам придется позаботиться о моих детях, Щербак. Только и всего...
- Марта Карловна!..
- Выбора нет.
- Вы сделали это, чтобы выручить меня?
- Всех, Толя...
Щербак прильнул к ее руке.
- Я клянусь, Марта Карловна... клянусь, что, если останусь жив... - он отвернулся.
Глаза Марты тоже наполнились слезами. Это была минута обоюдной слабости. Сколько пережито за эти дни!..
- Крепись, мой мальчик!.. - Марта потрепала густой чуб Щербака, который не успели остричь разбойники из полиции. - Мы останемся живы, надо верить в это, очень верить. Мы же еще не бывали в настоящих переделках.
Марта пригласила Щербака к себе. Теперь он вхож к ней как любовник. Он наверняка хочет есть, а у нее кое-что припасено. Пусть следят Одудьки, пусть высматривают.
Дома Марта тотчас же надела фартук, ловко разожгла плиту, поставила разогревать борщ и картофель, принесла несколько арбузов из погреба. "Настоящие кавунцы... ешь - не хочу!" Нарезала черного хлеба. В просторной прихожей стала затем мыть самую младшую, приговаривая что-то и смеясь, расчесала ее, повязала пышный бант. Вскоре пошел гулять по хате в привычных руках веник; на столе, за которым вместе со Щербаком сидели уже и ребятишки, задымил борщ.
- Ешь, Толя! - говорила Марта. - Небось в полиции кофе с ликером не давали?
Первый приступ голода был утолен. Разомлев, Щербак проговорил:
- Марта Карловна, давно вот изучаю ваш быт...
- На то ты и ученый, чтобы изучать, - перебила его Марта. - Физик ты или химик?
- Физик, Марта Карловна...
- Я когда-то тоже изучала физику. В семилетке. Многое выветрилось, правда. Рычаг первого рода... второго рода - это помню. Сергунька, подлить еще борща? А мой Петро Захарович в академии обучался. Артиллерия, баллистика - его предмет. Знаешь, что такое баллистика?
- Знаю, Марта Карловна.
- То-то же. Мне бы знаний еще немножечко! Чтобы вместе с ним... понял? Ну, некогда...
- Верно, - согласился Щербак. - Трудно даже представить, как вы успеваете - и в отряде, и по хозяйству. Дети, они требуют немало ухода...
Марта внимательно посмотрела на Щербака, усмехнулась:
- Правильно заметил. Никто ко мне в няньки не хочет - обхаживать байстрюков, щенков немецких. Была Фрося, так и та ушла, когда сюда переехали. С тех пор нет никого, не желают руки марать. Утопили бы их, если бы могли... Как котят... - На глазах Марты снова показались слезы.
- Я доложу, Марта Карловна... Вам пришлют, - убежденно сказал Щербак.
- Они знают. Но больше пекутся о своем. Мужиков присылают, которые им нужны. "Пигмалионов". А об этом забывают, хоть и было обещано. Ну что ж, видно, такой порядок - прежде всего дело. Как это у нас говорили: личное и общественное. Как видишь, общественное впереди, а о детях подумать некому. Даже Петру Захаровичу и то некогда о них вспомнить. А ведь он добрый, Петро Захарович...
Щербак улыбался. Он был как бы свидетелем счастья Марты и Петра Захаровича. Что с того, что видятся они редко? Придет их время. А пока все подчинено аусвайсу, секрету, шальной пуле.
5
Свобода! Снова свобода!
Как флаг, развевалось это слово в душе Степана Бреуса. Обливался по утрам холодной водой - свобода! Жевал кусок хлеба, посыпанный солью - свобода! Вдыхал упругий воздух уходящего лета - свобода! Целовал Маринку, перебирая ее коротко стриженные волосы - свобода! Густо затягивался самосадом - свобода! Делал гимнастику, оберегая раненую руку от резких движений - свобода, черт возьми, свобода, которой нельзя больше рисковать, а дорожить надо!
Только в полицейском застенке понял он весь ужас потери свободы. Клялся, что никогда больше не сунется "поперед батька в пекло", будет сохранять себя для дела, только бы перехитрить палачей и выбраться. Но едва выбрался - снова сунулся в пекло.
… На этот раз он полез последним. Его не хотели брать с собой, так как очень уж ослабел в тюрьме, но он настоял. Симаков был впереди, он знал тут кое-что. Строил контору, мастерские. Рассказывал, что в те дни ходил в лаптях, таскал "козу" с кирпичами. Под "козу" подбирали здоровяков, платили хорошо.
Вслед за Симаковым двигался Шинкаренко. Они проникли на нефтебазу с реки, миновали уже стояки, тянувшие к воде свои гофрированные шеи. Перерезали ножницами колючую проволоку. Нефтебаза спала, и только рука прожектора лениво ощупывала округу и зеленый массив, в котором прятались резервуары, часовые на вышках и овчарки, звякавшие цепями.
Симаков и Шинкаренко задержались в резервуарном парке. Земля пахла травами и почему-то известью. Скорее давайте, копухи!..
Он не дождался их. Внезапно белая ракета взвилась в воздух, причудливо осветив мертвенно-белые громады "емкостей", как называл резервуары Симаков, и темные, густые заросли. Испуганно рванулся луч прожектора. Залаяли псы, и прогремели выстрелы...
Бреус увидел бегущего Симакова. Он то исчезал, то снова появлялся, петляя в зарослях под трассирующим огнем охраны. Бреус выпустил несколько очередей из автомата в сторону преследователей. Но Симаков больше не поднялся, видно, настигла его пуля.
Стал уходить и Бреус. Над головой его свистели пули, он налетел сгоряча на колючую проволоку и ранил руку, хотя в тот миг и не обратил на это внимания. Шинкаренко, по-видимому, ушел вплавь.
Сзади рвалось и пламенело.
Бреус отлеживался, набирался сил. Его поместили на чердаке. Ему ничто пока не угрожало. Не тревожили и свои. Казалось, все оглохли после взрыва на нефтебазе.
Вот когда проштудировал он знаменитого "Вильгельма Телля"! Здорово изобразил Шиллер в стихах ту историю. Иногда ему чудилось, будто тот далекий Шиллер написал все это про него самого, который не любит рассуждений, а предпочитает только дело, дело и дело. Когда потребовалось устранить Канавку, сам вызвался, не дрогнув, пошел...