- Вторую роту наверх с винтовками и гранатами. Катера на воду. Высадить роту и немедленно навести мост.
Запел горн. Засвистели дудки. По трапам загремели ноги. Заскрипели шлюпбалки. Вытянувшись по течению, в пронизанном нитями ливня мраке "Аврора" застыла у моста, неподвижная, чёрная, угрожающая.
День настал холодный и ветреный. Нева вздувалась. Навстречу тяжёлому ходу её вод курчавились жёлтые пенистые гребни. Летела срываемая порывами вихря водяная пыль.
Город притих, обезлюдевший, мокрый. На улицах не было обычного движения. С мостика линии Васильевского острова казались опустелыми каменными ущельями.
С левого берега катилась ружейная стрельба, то затихавшая, то разгоравшаяся. Иногда её прорезывали гулкие удары - рвались ручные гранаты. Однажды звонко и пронзительно забила малокалиберная пушка, очевидно с броневика. Но скоро смолкла.
Это было на Морской, где красногвардейские и матросские отряды атаковали здание главного телеграфа и телефонную станцию.
С утра Белышев беспрерывно обходил кубрики и отсеки, разговаривая с командой. Аврорцы рвались на берег. Им хотелось принять непосредственное участие в бою. Стоянка у моста, посреди реки, раздражала и волновала матросов. Им казалось, что их обошли и забыли, и стоило немалого труда доказать рвущимся в бой людям, что крейсер представляет собой ту решающую силу, которую пустят в дело, когда настанет последний час.
Среди дня по Неве мимо "Авроры" прошла вверх на буксире кронштадтского портового катера огромная железная баржа, как арбузами, набитая военморами. Команда "Авроры" высыпала на палубу и облепила борта, приветствуя кронштадтцев, земляков и друзей. На носу баржи играла гармошка и шёл весёлый пляс. Оттуда громадный, как памятник, красивый сероглазый военмор гвардейского экипажа зарычал:
- Эй, аврорские! Щи лаптем хлебаете? Отчаливай на берег с Керенским танцевать.
Баржа прошла под мост с гамом, присвистом, с отчаянной матросской песней и пришвартовалась к спуску Английской набережной. Военморы густо посыпали из неё на берег. Аврорцы с завистью смотрели на разбегающихся по набережной дружков. Но покидать корабль было нельзя, и команда поняла это, поняла свою ответственность за исход боя.
С полудня Белышев неотлучно стоял на мостике. С ним был Захаров и другие члены судового комитета. Офицеры отлёживались по каютам, и у каждой двери стоял часовой.
В два часа дня запыхавшийся радист, влетевший на мостик, ткнул в руки Белышева бланк принятой радиограммы. Глаза радиста и его щёки пылали. Белышев положил бланк на столик в рубке и нагнулся над ним. Через его плечо смотрели товарищи. Глаза бежали по строчкам, и в груди теплело с каждой прочтённой буквой:
"Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов - Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, - это дело обеспечено.
Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!"
Белышев выпрямился и снял бескозырку. С обнажённой головой он подошёл к обвесу мостика. Под ним на полубаке стояла у орудий не желавшая сменяться прислуга. По бортам лепились группы военморов, оживлённо беседующих и вглядывающихся в начинающий покрываться сумерками город.
С точки зрения боевой дисциплины, это был непорядок. Боевая тревога была сыграна ещё утром, и на палубе не полагалось быть никому, кроме орудийных расчётов и аварийно-пожарных постов. Но Белышев понимал, что сейчас никакими силами не уберёшь под стальную корку палуб, в низы, взволнованных, горящих людей, пока они не узнают главного, чего они так долго ждали, ради чего они не покидают палубы, не замечая времени, забыв о пище.
Он вскочил на край обвеса, держась за сигнальный фал.
- Товарищи!
Головы повернулись к мостику. Узнав комиссара, команда сдвинулась к середине корабля. Задранные головы замерли неподвижно.
- Товарищи, - повторил Белышев, и голос его сорвался на мгновение. - Временное правительство приказало кланяться… Большевики взяли власть! Советы - хозяева России! Да здравствует Ленин! Да здравствует большевистская партия и наша власть!
Сотней глоток с полубака рванулось "ура", и, как будто в ответ ему, от Сенатской площади часто и трескуче отозвались пулемёты. Было ясно, что там, на берегу, ещё дерутся. Белышев сунул бланк радиограммы в карман.
- Расчёты к орудиям! Лишние вниз! Все по местам!
Команда хлынула к люкам. Скатываясь по трапам, аврорцы бросали последние жадные взгляды на город. Полубак опустел. Носовые пушки медленно повернулись в направлении доносящейся стрельбы, качнулись и стали.
Опять наступила чернота октябрьской ветреной ночи. От Дворцового моста доносилась всё усиливающаяся перестрелка. Чёрной и мрачной громадой выступал за двумя мостами Зимний дворец. Только в одном окне его горел тусклый жёлтый огонь. Дворец императоров казался кораблём, погасившим все огни, кроме кильватерного, и приготовившимся тайком сняться с места и уйти в последнее плавание.
Судовой комитет оставался на мостике. Офицеры по-прежнему сидели под арестом, кроме командира и вахтенного мичмана. Командир, прочтя радиограмму, сказал, что, поскольку правительство пало, он считает возможным приступить к выполнению обязанностей. Мичману просто стало скучно в запертой каюте, и он попросился наверх, к знакомому делу.
Стиснув пальцами ледяной металл стоек, Белышев не отрываясь смотрел в сторону петропавловских верков, откуда должна была взлететь условная ракета. По этой ракете "Авроре" надлежало дать первый холостой залп из носовой шестидюймовки.
Там было темно. Когда от дворца усиливался пулемётный и винтовочный треск, небо над зданиями розовело, помигивая, и силуэты зданий проступали чётче. Потом они снова расплывались.
Сзади подошёл Захаров.
- Не видно? - спросил он.
- Нет, - ответил Белышев.
- Скорей бы! Канителятся очень.
Белышев ответил не сразу. Он посмотрел в бинокль, опустил его и тихо сказал Захарову:
- Пройди, Серёга, к носовому орудию, последи, чтоб на палубе не было ни одного боевого патрона. Потому что приказано, понимаешь, дать холостой, а ни в коем случае не боевой. А я боюсь, что ребята не выдержат и дунут по-настоящему.
Захаров понимающе кивнул и ушёл с мостика. Белышев продолжал смотреть.
Вдруг за Дворцовым мостом словно золотая нитка прошила тёмную высь и лопнула ярким, бело-зелёным сполохом.
Белышев отступил на шаг от обвеса и взглянул на командира. Глаза лейтенанта были пустыми и одичалыми, и Белышев понял, что командир сейчас не способен ни отдать приказание, ни исполнить его. Мгновенная досада и злость вспыхнули в нём, но он сдержался. В конце концов, что требовать, от офицера? Хорошо и то, что не сбежал, не предал и стоит вот тут, рядом.
И, ощутив в себе какое-то новое, не изведанное доселе сознание власти и ответственности, Белышев спокойно отстранил поникшую фигуру лейтенанта и, перегнувшись, крикнул на бак властно и громко:
- Носовое… Залп!
Соломенно-жёлтый блеск залил полубак, чёрные силуэты расчёта, отпрянувшее в отдаче тело орудия. От гулкого удара качнулась палуба под ногами. Грохот выстрела покрыл все звуки боя своей огромной мощью.
Прислуга торопливо заряжала орудие, и Белышев приготовился вторично подать команду, когда его схватил за руку Захаров.
- Отставить!
- Что? Почему? - спросил комиссар, не понимая, почему такая невиданная улыбка цветёт на лице друга.
- Отставить! Зимний взят! Но наш выстрел не пропадёт. Его никогда не забудут…
И Захаров крепко стиснул комиссара горячим братским объятием.
Внизу, по палубе, гремели шаги. Команда вылетела из всех люков, и неистовое "ура" катилось над Невой, над внезапно стихшим, понявшим своё поражение старым Петроградом.
