Фергана, Фергана!
А вечером встреча со студентами - участниками ферганской стройки. Но об этом я ничего не могу рассказать. У меня и сейчас еще нет таких слов.
Я скажу только, что не было в мире людей прекраснее этих - загорелых и умных незнакомых наших товарищей, живущих с нами под одной крышей.
Один за другим проходили они в президиум, и шепот проносил над густыми рядами их имена: это Млечный, это Голосовский, Чернов, Бокишев, Леванчук... И среди них неуклюже прошаркал к столу башковитый наш гений Зиновий Блюмберг. Смущенные и очень скромные, они садились слева и справа от седой большевички, нашей ректорши...
Вечер закончился ночью. По Ростокинскому проезду, будя уснувших птиц, хлынула гулкая молодая толпа, разбудораженная романтикой далекой Ферганы.
Трамвай скрежетал в ночи, возвращая нас домой по аллее листопада. Чернели клены, тускло повторялись фонари в черном глянце асфальта. На площадке, под яркой лампой, мы сбились вокруг Блюмберга - сегодня совсем необычного для нас, совсем нового. Словно уличенный в чем-то таком, в чем ему никак не хотелось быть уличенным, еще не остывший от всего, что было, он чувствовал себя впервые перед нами неловко и изо всех сил старался войти в обычную свою роль. Уклоняясь от наших восторгов, он благодушно и чуть свысока усмехался, овладевал собой.
- Счастливчики,- говорил он с издевкой, в которую мы уже не верили.- Растете, как трава растет...- Он хрипло засмеялся.- А? Дрозд! Красив, подлец! Сын Лао-коона!..
Из-за плеча Юдина смотрит на Зиновия круглыми нетерпеливыми глазами Марьяна.
- Блюмберг!- вдруг говорит она из засады.- Почему тебя не любят? И девочки наши тоже.
Удивительное дело - Блюмберг густо краснеет, потом ухмыляется, потом говорит:
- Я мудр и прожорлив. И некрасив, И несчастлив. Женщины это знают.
Нет, разговор все же не тот. На уме у всех другое. И наконец-то вырвалось у Зиновия:
- Фергана, хлопцы,-это работа!-сказал он и на* чал мерить нас глазами, как бы взвешивая каждого.- Может, вам золотой век снится? Золотой век -это тоже работа. Но ведь это же здорово! Здорово, хлопцы...
Мы сходим с трамвая и вслед за шаркающим Зиновием спешим в метро.
- Столица!-шумит он, захватывая рукой мерцающую огнями площадь.- Цените!
В грохочущем вагоне Блюмберг кричит нам:
- А знаете, что сказал о золотом веке старик Гегель? Идеалист Георг Вильгельм Фридрих Гегель сказал: "Человек не имеет права жить в этой идиллической духовной нищете, он должен работать". Слыхали? Не имеет права!
...Уставшие, мы сразу же разбрелись по койкам, потушили свет и легли. Но день этот был слишком большим* чтобы можно было сразу забыться и уснуть. Ворочаемся. Вздыхаем. В голове еще стоят последние слова Блюмберга. Он заметил на синем квадрате окна в глубине коридора два силуэта.
- Целуются, подлецы! И с вами то будет.- Да. Толя тоже где-то отстал с Марьяной. Силуэты...
- Николай, не спишь?- скрипнув пружинной сеткой, шепчет Витя Ласточкин.- А что, если махнуть к чертовой бабушке в Фергану?
- Там все закончилось, - серьезно отвечает Коля*
-: В другое место?
- Мы должны учиться...
Тихо. Вздыхает Коля. У Вити, наверно, складочка сейчас резко пролегла по маленькому крепкому лбу. Тонкий, почти неуловимый всхлип, будто лопнула почка или упала капля. Это шевельнул влажными губами Лева Дрозд. А Толя сейчас целуется.
И все-таки мы уснули.
10
Отчетный доклад и не очень бурные прения закончились, и был объявлен перерыв. Народ заполнил коридоры, лестничные марши, подоконники. Всюду гудели, гомонили, смеялись, сбившись кучками, о чем-то спорили, пели.
Общие комсомольские собрания факультета случались не часто, и нам интересно было потереться среди старшекурсников, послушать, о чем они говорят. Мы с Колей пристроились возле ребят, куривших у лестницы. Они курили и вполголоса пели. Мы слушали и следили за их лицами.
- Зина!-крикнул кто-то из них.
И вот, разгребая снующую по коридору толпу, двинулся сюда Блюмберг. Он подошел к ребятам, неуклюже выставил вперед толстую ногу, ораторски произнес:
- В нашей стране даже камни поют! Эм. Горький.
Ребята грохнули, и песни не стало. Со ступеньки поднялся худущий парень с тонким лицом, тоже встал в позу и, сбиваясь на фальцет, воскликнул:
- Эх... испортил песню... дур-рак! Тоже Эм. Горький.
Опять грохнула лестница. Только Зина Блюмберг
пригнул тяжелую голову и уничтожающе сузил глаза на худущего парня.
- Панас-с-с-юк!-смачно выговорил он, когда наступила тишина. Подошел вплотную к этому худущему Па-насюку, навис над ним и процедил сквозь зубы:-Ну что это за фамилия - Па-на-с-с-сюк? Ссюк!-и отступил на шаг, с мрачной торжественностью сказал:-Вот фамилии: Шекспир!.. Гёте!.. Блюмберг!..
Лестница ответила ревом. Зиновий великодушно, с недосягаемых высот Шекспира и Гёге похлопал по плечу Панасюка.
Мы с Колей смеялись. Потому что не знали, что через какой-нибудь час Колю исключат из комсомола.
Как это все получилось?
После перерыва начали выдвигать кандидатов в новое комсомольское бюро. Кричали с мест, называли фамилии, паренек из президиума записывал эти фамилии на доске. Я видел, как в первых рядах вскакивал Юдин и кричал:
- Терентьев! Пиши Терентьева!
Паренек очумело посмотрел в сторону Юдина, махнул рукой и записал в столбик фамилий Терентьева. Коля показал кулак торжествовавшему Юдину.
Потом подвели черту и начали обсуждать кандидатов. Председательствующий называл записанные на доске имена и спрашивал, какие будут суждения.
- Оставить!-кричала аудитория.
- Будем слушать биографию?
- Знаем!-дружно орали с мест.
Конечно, старшие знали друг друга, им незачем было слушать биографии своих товарищей.
Иное дело Коля, первокурсник. Когда председатель назвал Колину фамилию, аудитория завертела головами, ища Терентьева. Коля, бледный от волнения, встал.
- Будем слушать?
- Будем!- нестройно ответило собрание.
- Знаем!-раздались одинокие голоса первокурсников.
Председатель попросил Колю к профессорской кафедре, которая служила нам трибуной. Коля прошел вниз, поднялся на подмостки и встал- между президиумом и кафедрой. Чистыми глазами взглянул в аудиторию,, набрал воздуху. Он стоял в своих вздутых на коленях, брючках, без пиджака, в застиранной, рубяшке, стоял бледный, и такой насквозь ясный, и чуть-чуть жалкий, и чуть-чуть, похожий на бессмертных ребят гражданской войны. Было в нем что-то пронизывающе понятное и еще. такое,, что вдруг, будто сговорившись, собрание взревело:.
- Оставить! Знаем!.
- Биографию!-спросил председатель.
- Знаем!..
Коля стоял все такой же бледный, только уши его пылали.
- Не надо! Знаем! - кричало собрание.
И Коля уже повернулся, чтобы уйти на место, когда в президиуме раздался голос, который остановил Колю и враз водворил тишину.
- Я ничего не знаю. Я хочу послушать биографию. Пусть Терентьев расскажет о родителях,- сказал этот голос. Сказал молодой человек, опрятный, тщательно причесанный и хорошо одетый. У него очень правильный голос и какое-то незапоминаюшееся лицо. Лицо незапоминающееся, а мы еп> хорошо* знаем. Efo хорошо знают все.
Мы сразу понядн: сейчас что-то будет. Всем стало ясно: этот знает о Терентьеве что-то серьезное. Он обо всех знал что-нибудь серьезное. Коля снова повернулся лицом к собранию и вместо биографии тихо сказал:
- Мои родители раскулачены и сосланы.
Он опустил голову и ждал вопросов. Тот человек снова поднялся и, глядя неопределенно в аудиторию, спросил, как относится Терентьев к своим родителям. Коля повернулся к тому и ответил вопросом:
- А как вы относитесь к своему отцу и к своей матери?
Тщательно причесанный человек опять послал свои слова в аудиторию, не взглянув на Колю.
- Мои родители члены ВКП(б),- сказал он.- Hv никто не раскулачивал. Но я не об этом, я хочу услы* шать ответ на свой вопрос.
Тогда Коля сказал:
- Мои родители неграмотные и темные, но они хорошие люди, и я хорошо к ним отношусь.- Он помолчал, поднял голову и добавил:-Раскулачены и сосланы они неправильно. За то, что отец пел в церковном хоре.
С места кто-то крикнул:
- А почему пел в церковном хоре?
Поднял руку Блюмберг. Встал.
- Я хочу ответить этому глупцу...- (Председатель взял стеклянную пробку и постучал по графину.) - Я хочу ответить ему,- повторил Зиновий.- Русский мужик потому пел в церкви, что до Большого театра ходить было далеко.
Председатель махнул на Зиновия рукой,- садись, мол, дело тут совсем в другом. Но слова Зиновия все же произвели свое действие. Прокатился смешок, аудитория загомонила, вроде пришла в себя, ожила. Тогда взял слово опять тот. Голос его снова водворил тишину.
Он начал с того, что напомнил собранию, чему учит нас ВКП(б).
- ВКП(б),- сказал он авторитетно,-учит нас бдительности, уменью видеть за пролетарской внешностью обличив врага. Конечно,- оговорился он,- я не имею в виду непосредственно Терентьева. Я не говорю, что Терентьев - враг народа. Терентьев пока - политически незрелый, скажу точнее, неустойчивый элемент. И я удивляюсь, как это он оказался в комсомоле.