- Весьма и весьма выгодное место. Целых два наших фронта: Центральный и Воронежский. Удар с двух сторон, и они могут быть окружены. Да, да, окружены! Заманчивый, весьма заманчивый вариант. Но… но не слишком ли это явно? Не придумают ли гитлеровские генералы еще какой-нибудь ход?
- Сейчас трудно судить. Еще не полностью выявлена группировка войск противника. Ясно одно: противник будет наступать, и, видимо, в самое ближайшее время.
- Да, да, - согласился Решетников и задумчиво, с горечью продолжал: - Где бы это наступление ни началось, опять кровь, жертвы, тысячи вдов и сирот… Ах, черт возьми, как все это ужасно! Да, Андрей Николаевич, а где ваша семья?
- Жена и сынишка живут у моих родителей в деревне.
- И мои дочка с сыном у бабушки, а жена, - генерал нахмурился, еще глубже вздохнул и с заметной гордостью сказал: - на фронте, в полевом госпитале, хирургом. В Москве оставляли - ни в какую, на фронт - и все! Знаю, не сладко ей, но восторгаюсь, прямо вам скажу, горжусь тем, что она именно такая.
Услышав, что жена Решетникова врач, Бочаров невольно отыскал глазами на карте так хорошо знакомую ему красную скобочку, обозначавшую полк Поветкина, и представил Ирину. Сейчас, видимо, она спит - тихая, усталая, раскинув свои шелковистые волосы и подложив под щеку правую руку.
Всеми силами старался Андрей Бочаров забыть Ирину, вычеркнуть ее из памяти, но не мог. Он часто думал о ней, сердито обрывал думы, старался отвлечься, но то одно, то другое опять наводило его мысли на ту короткую и яркую любовь, которая ни ей, ни ему не принесла счастья.
- Да вы, я вижу, малость вздремнули, - прервал мысли Бочарова веселый смех Решетникова.
- Нет, так, задумался, - проговорил Бочаров, стараясь скрыть свои мысли.
- Впрочем, не мудрено и задремать. Времени-то третий час ночи. Ну, Андрей Николаевич, утром я уеду в войска, вернусь дня через три. А вы за это время тщательно изучите все материалы о противнике. Мы должны, хотя бы лично для себя, определить, где все-таки они будут наступать.
Пожелав спокойной ночи, Решетников ушел. Бочаров свернул карту, собрал бумаги, хотел было лечь спать, но почувствовал, что уснуть едва ли сможет. Все настойчивее наплывали мысли об Ирине, возвращая его к началу войны, когда впервые встретил миловидную смуглую девушку, работавшую врачом в санитарной части корпуса, где был он начальником штаба. Он и сам не мог вспомнить, как и когда началось все. Возможно, сблизили их те страшные июльские дни, когда разрозненные части корпуса под натиском гитлеровцев по лесам Белоруссии отступали на восток; может, все началось под Смоленском, где Бочаров с группой офицеров и солдат штаба корпуса целую неделю удерживал перекресток трех дорог и где маленькая, хрупкая Ирина вытащила его из-под вражеского огня. Раньше, до войны, Бочаров не мог бы даже в мыслях совместить кровавые бои и большую, настоящую любовь. Теперь же он знал, на себе испытал, что для любви нет невозможных условий. Она может вспыхнуть и разгореться даже там, где жизнь человеческая переступает последний порог.
"Хватит! Все! Все кончено, и довольно!" - оборвал мысли Бочаров и, чтобы отвлечься от дум об Ирине, начал перечитывать последние письма жены.
Алла подробно описывала деревенскую жизнь, тревожилась о нем, просила беречь себя хотя бы ради сына и того нового человека, который скоро появится на свет. Читая письма, Бочаров представлял, как беременная жена склонилась на столом и при тусклом свете керосиновой лампы неторопливо передает ему свои мысли.
В избе тихо, тепло. Костик, видимо, спит. Мать с какой-нибудь работой в руках посматривает на Аллу, на бегающий по бумаге карандаш, изредка приглушенно вздыхает, боясь помешать ей. Ленька, конечно, убежал на гулянку. А отец… Что делает отец в это время, Андрей представить почему-то никак не мог.
Еще летом, узнав из письма жены, что отец снят с должности председателя колхоза, Андрей даже обрадовался. Хлопотливая председательская работа изматывала и так не крепкого здоровьем старика. К тому же отцу, едва-едва умевшему писать и читать, трудно было руководить хоть и маленьким, но все же коллективом людей, да еще в сложных условиях военного времени.
Правда, в глубине души Андрея шевелилась обида на то, что отца не освободили, не переизбрали, а именно, как писала Алла, сняли. И снял не кто-нибудь, а сам Иван Петрович Листратов, председатель райисполкома.
Андрей в юности хорошо знал Листратова. И то, что писала о нем Алла, называя Листратова самодуром, бездушным чиновником, никак не укладывалось в сознании Андрея. Тогда, еще до коллективизации, работая председателем сельсовета, Листратов для Андрея Бочарова был образцом настоящего руководителя, умеющего найти теплое слово для каждого человека. Теперь же называют его самодуром, чинушей. Неужели так изменился этот когда-то душевный, простой и отзывчивый человек? Нет! Видимо, Алла по своей женской логике, жалея отца, преувеличивает и искажает действительный смысл событий. Листратов, очевидно, видел, что старику тяжело, и заменил его молодым Алексеем Гвоздовым.
Как-то справляется с делами Алексей Гвоздов, тот самый Алешка Гвоздик, с которым Андрей вместе рос, немного дружил и так тепло встретился во время приезда в деревню в прошлом году? Характер у него настойчивый, въедливый. Вот только в колхоз он вступил поздновато, почти последним во всей деревне. Ну и что ж, не все же сразу поняли смысл новой жизни. А он был молодой, только женился, после смерти отца остался главой семьи, обзавелся хозяйством. Видимо, хотел все сделать сам, в одиночку, но убедился, что одиночка слабосилен, и пошел в колхоз.
В каждом письме Алла с душевной теплотой говорила о Сергее Слепневе. Андрей знал его еще мальчишкой, а теперь он был председателем сельсовета и, как писала Алла, "душой целых пяти деревень".
"Да, жизнь везде идет - трудная, сложная, тяжелая, но бурная и неугомонная, - думал Андрей. - Алексей Гвоздов - председатель колхоза, Сергей Слепнев возглавляет сельсовет. А Листратов…"
Вновь вспомнив Листратова, Андрей никак не мог поверить, что этот так уважаемый им в юности человек стал теперь совсем другим.
V
В Дубки Листратов приехал перед обедом. Прикорнувшая на взгорке деревушка весело сияла подслеповатыми оконцами. Внизу, пересекая широкую лощину, темнела та самая плотина, о которой столько лет мечтал Сергей Слепнев. Первые ручейки, пробиваясь с полей и береговых круч, стекались в лощину. Уходящий вдаль ледяной простор уже затопила еще не взмученная илом светлая вода, отчетливо вырисовывая извилистые контуры будущего озера. Никогда, даже слушая романтические мечтания Слепнева, не представлял Листратов, что на месте кочкастой луговины возникнет такая красота.
- Величаво, Иван Петрович, а? Величаво? - на ходу расстегивая шинель, прокричал спешивший к плотине Гвоздов.
За ним, тяжко опираясь на костыли, неторопливо шел худенький, в коротком ватнике и порыжелой кепке Сергей Слепнев.
- Да, да! Именно величаво! - отозвался Листратов, зачарованно глядя на озеро.
- Это еще что! - щуря заплывшие глазки, напористо продолжал непомерно располневший Гвоздов. - Это всего-навсего вода пустая, без жизни совсем. А вот как рыбку в нее пустим да гусей с уточками разведем! Я так прикидываю, что с этого самого озера, значит, доходцев поболе, чем с полей, получим. Перво-наперво рыба, конечно. А рыба в наших краях, прямо сказать, штука редкостная. Любой с руками оторвет и наличными выложит. И гусики и уточки - тоже вещь деликатная, дорогая.
При виде молчаливого, бледного Слепнева Листратову была неприятна говорливость дородного Гвоздова.
"И что ты разоряешься? - раздраженно подумал он. - Вот кто душа этого озера, а не ты".
- Как дела, Сережа? - чувствуя властно наплывавшую жалость к Слепневу, мягко сказал Листратов.
- Ничего, - задумчиво отозвался Слепнев. - Инвентарь отремонтировали, людей расставили. Вот только семян не хватает и лошадей кормить нечем. Сена осталось на два-три дня, а овса-то и осенью не было.
- Да… - глухо проговорил Листратов. - Семена, корм… Ну, семена дадим, а вот с кормами сами выходите из положения.
- Да выйдем, Иван Петрович, беспременно выйдем! - с жаром воскликнул Гвоздов.
- А как? - вновь испытывая раздражение от слов Гвоздова, спросил Листратов.
- Сенцо пока какое-никакое, а есть малость, - уверенно ответил Гвоздов, - соломки добавим, а там, глядишь, и травка прорежется.
- Нам бы хоть на неделю трактор, Иван Петрович, - сказал Слепнев и вдруг так надсадно и удушливо закашлялся, что Листратов обнял его за плечи и с дрожью в голосе проговорил:
- Подлечиться тебе надо, Сережа, в больницу поехать или хотя бы дома отлежаться.
- Ай, ничего, - тяжело дыша, отмахнулся Слепнев, - само собой пройдет. На фронте куда труднее, а терпят же.
Он хотел было сказать еще что-то, но мучительный приступ кашля остановил его.
- Иди домой, Сережа, и в постель. Я завтра врача пришлю, - отводя взгляд от посинелого лица Слепнева, сказал Листратов и, взяв его под руку, усадил в свои санки.
Слепнев, продолжая кашлять, не возражал и, только когда санки остановились около его дома, решительно отстранил руку Листратова и твердо сказал:
- Сам я, Иван Петрович, хоть и немного силенок, а все же есть.
- Вот всегда он такой, - не то с обидой, не то с укором проговорил Гвоздов, когда Слепнев скрылся за дверью. - В чем только душа держится, а упорствует.
- Помогать ему надо, - мрачно сказал Листратов.
- Да как, чем помочь-то? Вы же знаете его характер: с ног валится, а все мечется из колхоза в колхоз.