На исполкомовском дворе они принялись запрягать свои сани-возки. У Егора был, наверно, самый лучший в исполкоме возок - легкий, окрашенный в синий цвет, он очень правился возчику. И Егор уже прикидывал, как бы в нем гляделась Полина. Рядом с Зарубой. Но вряд ли она сядет к нему, наверно, устроится в другом месте. С такой мыслью Егор заводил в оглобли коня, и тут кто-то сзади сдернул с его головы шапку и надвинул на глаза что-то чужое и холодное. Егор испуганно обернулся - сзади, смеясь, стояла Полина. "Вот будешь красавчик. Это тебе от женотдела", - все смеясь, сказала она, спрятав за спиной его шапку, - наверно, чтобы не отнял. Егор недоуменно посмотрел на девушку, потом на то, что снял с головы, - это была настоящая, армейская, почти еще новая буденовка. Ладно скроенная и сшитая из серого сукна, с застегнутыми наушниками и разлапистой черной звездой спереди. Но почему это ему? За что? "Надевай, надевай, нечего любоваться! Пусть девчата любуются", - покровительственно торопила его Полина.
Но он, не замечая мороза, продолжал разглядывать буденовку, ее маленькие пуговички со звездочками, острый ладный пупок наверху. И это - от Полины. Напрасно говорит: от женотдела, какое он имеет отношение к женотделу, где еще никого не знает? Значит, от Полины, спасибо ей. Он был по-настоящему тронут и слишком смущен, чтобы как следует поблагодарить девушку. Но все-таки надо было запрягать коня, и он бережно, двумя руками надел буденовку, которая оказалась ему немного тесноватой. Но - пустяки, приносится. Теперь он становился похожим на красноармейца или какого-нибудь начальника, а вовсе не на исполкомовского кучера. Горделивое чувство шевельнулось в нем и исчезло. Полина же тем временем повернулась и побежала в исполком, где собирались отъезжающие. Рядом заворачивал свой возок Волков. "Подарочек получил? - как-то с намеком пробасил старый фурман. - Ну-ну..."
Они недолго постояли на выезде со двора, подождали. Наверно, все отъезжающие уже собрались, да что-то не спешили на мороз из теплого исполкома - совещались в кабинете председателя. Как только их совещание окончилось, первой выбежала на крыльцо Полина и вскочила в возок к Егору. "Вот с председателем поеду", - бросила ему и спрятала личико в поднятом воротнике пальто. У Егора дрогнуло сердце - от робкой радости, ожидания чего-то неизведанного. Но он тут же и встревожился - все-таки легковато она была одета для такой поездки, как бы не застудилась. И он молча стоял с вожжами в руках, дожидаясь, пока выходившие из исполкома начальники рассаживались по возкам. Фирштейн потоптался рядом с Зарубой возле синего возка, наверно, хотел сесть с председателем, и пошел к другому. Заруба, не торопясь, устроился возле Полины.
Выехали все вместе, но за Выгонками разъезжались в двух направлениях. Заруба с Полиной направлялись в лесную сторону района, а два других возка сворачивали на Ободь. Полина в дороге почти все время молчала, как всегда, молчал и Заруба. Егор очень неловко чувствовал себя перед ними в своей, будто с неба свалившейся буденовке. Он ждал, что Заруба спросит, где он взял такую, но тот вроде и не замечал. Зато замечали встречные. Дядьки и бабы на санях, что встретились им по пути, как приметил Егор, устремляли свои взгляды прежде всего на него, возчика в буденовке, а потом уже - на его седоков. Оттого у Егора прибывало важности, и он уверенно правил конем, разъезжаясь со встречными на узкой дороге.
Первое собрание проводили в Ободе, в школе. Было воскресенье, дети не учились, собралось немало народа, может, со всего сельсовета. Егор занимался конем и на собрание заскочил только в конце. Взглянул через людские головы: на сцене за красным столом под кумачовыми лозунгами сидели с полдюжины мужчин и среди них Полина, маленькая, с раскрасневшимся лицом и - привлекательная. Выступал Заруба. Говорил о задачах классовой борьбы в деревне, о сопротивлении кулацких элементов, которых надлежало раздавить безжалостной рукой пролетарской диктатуры. Заруба был руководитель опытный. Егор уже знал, что председатель происходил из витебских рабочих. А тут всюду крестьяне - бедняки да середняки... Сколько их ни призывали к строительству лучшей жизни - упрямились, в колхозы шли с большой неохотой, под нажимом партийцев. Даже и в его Липовке за зиму не смогли сорганизовать колхоз, и Егору порой было неловко перед председателем исполкома за своих земляков. Наверно, надо бы как-то съездить туда, давно уже не был. Но не подворачивался случай, дороги вели стороной - район был большой, разбросанный едва ли не на полсотни верст от местечка.
Во второй половине дня провели еще одно небольшое собрание, в придорожной деревне, где сразу записалась в колхоз почти половина хозяйств. Но Заруба сказал, что это ненадежно. Записываются они не впервые, а как только начальство уедет, те списки куда-то исчезают. Кто-то крадет. И опять собирают собрание, опять агитируют вступать. И так несколько раз подряд.
Вечером было решено провести собрание в большой залесской деревне Трикуны, чтобы и заночевать там. Школы в Трикунах не было, мужиков собрали в чьей-то большой избе, наприносили скамеек. Во главе стола село четверо: Заруба с Полиной и двое местных - председатель сельсовета и, наверно, учитель, молодой парень с бледным, чахоточным лицом. Этот выступал вторым, после председателя сельсовета, и такого нагнал на мужиков страху, что те притихли, словно в церкви, никто не смел кашлянуть. Выступающий пугал ГПУ, Сибирью, пролетарской диктатурой. Егор стоял на пороге, не снимая своей буденовки, ловя любопытные взгляды девчат. Держал себя независимо, по-взрослому, и не переставал любоваться Полиной. Та была в своем синем пальтишке; согревшись, сдвинула на затылок платок и выглядела издали, как ромашка, в обрамлении светлых, коротко подстриженных волос. Время от времени она бросала тайные взгляды на порог и незаметно для других, одними глазами улыбалась ему. Егор был счастлив. Лишь в глубине души что-то тревожно ныло, будто болело даже. И он догадывался, отчего болело, как только вспоминал наивную, простодушную Насточку. Но как можно было сравнивать Насточку с Полиной? Стоило послушать, как Полина выступает перед крестьянами, пожалуй, лучше, чем выступал Заруба. Тот будто играл на гармони - уверенно, басовито и сурово. Полина же словно играла на скрипке - тонко и сердечно, предельно убедительно, особенно когда обращалась к женщинам, обещая им счастливую долю. Слушая ее, всякому казалось, что он уже видит ту свою счастливую долю и вот-вот ее обретет. Для этого требовалось совсем немного - поскорее вступить в колхоз. После ее выступления деревенские женщины хлопали в ладоши, мужики, однако, сидели насупясь. У мужиков были свои заботы, и они упрямо держались собственного мнения.
Тем не менее колхоз в Трикунах организовали. Правда, вступили в него не все, даже не половина, но Заруба сказал, что важно начать. Начало же было положено, и поздно вечером они поехали в конец деревни к председателю ужинать. Там Егор устроил в хлеву коня, напоил теплым пойлом, задал корму, и когда вошел в дом, гости уже сидели за накрытым столом. Хозяин достал бутылку горькой, Заруба долго не церемонился, выпил стакан. Потом налили Полине. Та начала отказываться, ссылаясь на головную боль, и хозяин переставил ее стакан возчику. Егор вопросительно взглянул на Зарубу, тот кивнул: "Выпей, чтоб лучше спалось". Егор выпил. Когда начали закусывать, Полина вдруг попросила, чтобы налили и ей. Хозяин охотно налил полный стакан, из которого Полина отпила треть и закашлялась. "Закусывай, вот огурчик, капуста", - подсовывал ей закуску хозяин. "Не огуречиком - салом надо", - сдержанно сказал Заруба, и Егор, возле которого стояла миска с нарезанными ломтями сала, пододвинул ее Полине. Та с тайной благодарностью стрельнула в него заговорщическим взглядом.
Егор сидел за столом хорошо-таки захмелевший и очень хотел спать. Но как-то держался, прислушиваясь к разговору. Разговаривали, впрочем, одни мужчины, и больше других говорил Заруба. Хотя и не так, как на собрании, - сдержанно, немногословно и значительно. Хозяин слушал, в знак согласия кивал головой. Временами кое-что быстрой скороговоркой вставляла Полина. Хозяйка и ее взрослая дочь возились возле печи - подавали-принимали миски, в разговор они не встревали. В какой-то момент Егор, наверно, задремал, пошатнулся за столом, и хозяин сказал, обращаясь к нему: "Шел бы спать, притомился, наверно?" - "Иди, иди, - сказала и Полина. - Зачем мучиться". Он встал из-за стола и пошел за хозяйкой в тристен.
В тристене было не так и холодно (даже тепло, если сравнивать с его ригой), в углу, застланная пестрым одеялом, стояла большая кровать с целой горой пуховых подушек, тут же лежал тулуп. Егор снял сапоги, разделся и лег под тулуп. Как лег, так, наверно, и уснул - сразу и глубоко.
Неизвестно, сколько он спал, но вдруг проснулся в испуге - кто-то к нему подбирался, что ли? Егор попытался встать, но услышал тихий знакомый голос: "Ну чего, чего? Лежи, глупенький... Испугался? Подвинься немного..." Едва не задохнувшись от волнения, он послушно подвинулся и лежал, охваченный новым, неизведанным чувством - особенным чувством к женщине. Какое-то время не мог отойти от испуга, было страшно неловко - зачем это она? Полина, однако, будто не испытывая никакой неловкости, уютно устраивалась рядом под теплой полой тулупа, игриво нашептывая ему в ухо: "Не пугайся, не пугайся, я не медведь, не съем тебя, такого огромного. Хочу погреться возле тебя, а то напоили и бросили одного в эту холодину... Ну, погрей меня..."