- Бал! - вскинул брови доктор Оравия. - Может, действительно надо исходить из того, что траур только у немцев? Что все остальные могут веселиться? Теперь же карнавал! Первый послевоенный карнавал!
Илжецкий, обнимая всех сразу своими пухлыми ручками, подталкивает нас к лифту.
- Карнавал?! - странным тоном повторяет Райсман.
- А как дела в Варшаве? - спрашивает все еще заспанный прокурор.
Грабовецкий вскинул руку, поморщился.
- Масса проблем. Например, с эксгумацией не так все просто. Я не привез вам ничего конкретного. У нас в стране пока еще не слишком весело. Да-да. Указания давать легко, куда труднее их выполнять.
Илжецкий резко остановился. Теперь это был совсем другой человек. Он весь побагровел - лицо, шея, даже грудь.
- Послушайте, коллега! Ведь вы же за этим ездили, - отчитывает он Грабовецкого, понизив голос. - Вы должны были привезти сюда свидетелей, да, но, кроме них, и уточненные данные о военных потерях Польши. Как же так? Трибунал заканчивает слушание свидетелей, через пару дней начнут давать показания подсудимые. Вы привезли материалы, коллега?
В ответ Грабовецкий, от волнения глотая гласные, поспешно затараторил:
- Я говорил с генералом. Я обращался к правительству. И повторяю: у нас трудности. Не хватает инструментов. Нет экспертов, кругом развалины. Мороз. На дворе ведь февраль! Я даже в последний день накануне отъезда говорил с генералом. Надо вооружиться терпением, сказал он. Плохи дела с земляными работами.
Илжецкий снова закружился, повернулся к Грабовецкому спиной. Казалось, вот-вот взорвется, но вместо этого он вежливо спросил:
- Как перелет? Вы очень поздно здесь появились, мои дорогие! Я сильно сомневаюсь, удастся ли добиться, чтоб заслушали ваши показания!
Грабовецкий, в своей черной шляпе и черном пальто казавшийся особенно бледным, принял любимую позу указателя на перекрестке и обратился к нам:
- Скажите сами! Сколько дней мы ждали в Варшаве? А сколько дней отняла эта проклятая дорога в метель и пургу? Сколько у нас было вынужденных посадок черт знает где, на случайных аэродромах? Мы даже на военном аэродроме немало времени проторчали! Этот перелет длился бесконечно, Варшава в конце концов отозвала Циранкевича. Ему пришлось вернуться. А вы, пан прокурор…
Ответом ему были вздохи и поддакивания.
Илжецкий зевнул.
- Я бы не хотел, чтобы Польшу вычеркнули из повестки дня. Уже поздно. Прокурор Буковяк с неимоверным трудом добился согласия на то, чтобы пригласить сюда нескольких польских свидетелей. Но все сроки истекли, мы несколько раз переносили ваши выступления. Что нам скажут завтра? - Илжецкий беспомощно развел руками.
- Скажут, что на бал мы уже опоздали, - пошутил доктор Оравия, потирая пальцами лоб и глаза.
Прокурор снова зевнул и взглянул на часы.
- Надо сегодня же обязательно предупредить председателя. Я попытаюсь, хотя не знаю, увидим ли мы его. Уверяю вас, что неделя работы на процессе - это намного больше, чем может выдержать человек от воскресенья до воскресенья.
Грабовецкий поспешно подтвердил:
- Да-да! В воскресенье только и успеваешь привести в порядок свои записи, изучить документы, на отдых времени не остается.
Илжецкий прервал его:
- Подождите, пожалуйста. Я спрошу у портье, какие номера приготовили для наших свидетелей. Судья Яхолд каждый день уверял американцев, что свидетели обязательно прибудут.
У молодого немца, который стоит, опершись руками на темное сукно, нежное девичье лицо. Какая нежная кожа! Мягкие ресницы распахиваются медленно, открывая небесно-голубые глаза. Именно так мы представляем себе поэтов: меланхоличная улыбка, отсутствующий взгляд. Илжецкий объяснился с портье по-английски, взял ключи, поблагодарил. Потом перехватил его взгляд, сразу понял, в чем дело, и несколько смутился. Подойдя ко мне, взял под руку и отвел в глубь холла.
- Тут, в Нюрнберге, уже оттепель. Иногда солнце светит как весной. У вас с собой только эти ботинки?
- Они замечательные. На редкость теплые. Мне повезло - купила их перед самым отъездом в Кракове, у одной крестьянки, - похвасталась я, не зная, что ответить.
- Да-да, но я надеюсь, вы захватили какую-нибудь обувь полегче? - шепотом спрашивает меня Илжецкий.
- Для такого путешествия они оказались просто незаменимыми, - отвечаю я и вижу поверх широких плеч Илжецкого голубые глаза немца.
Портье не переменил позы, не шелохнулся - он только смотрел и своим присутствием все больше смущал прокурора.
- Я угадал, правда? У вас в чемодане лежат туфли? Вот и чудесно. У меня камень свалился с сердца. А теперь прошу вас ко мне, ваши комнаты сейчас будут готовы.
Гостиница пахнет старым домом, мрачными квартирами, цементом и штукатуркой. Всюду тишина. Бал, видно, удался на славу, гости еще отсыпаются - в темных коридорах, наполненных покоем ночи, ни души.
Пухлая ладонь Илжецкого нажимает кнопку возле двери, и тут же бесшумно появляются три девушки. Легкий книксен чужим гостям из Польши, и они внимательно и радостно ждут распоряжений. Несмотря на воскресный день, они выгладят и принесут вынутые из чемоданов вещи, чтобы прибывшие свидетели выглядели как можно более элегантно и хорошо себя чувствовали. Это существенно. Нет больше военного положения, на улицах Нюрнберга нет гитлеровской армии, но эти девушки остаются ревностными солдатами своей нации. Ни одна из них не собирается в нас стрелять, не намерена бить и кричать, напротив, они с благоговением складывают вещи, которые должны унести с собой, и перед уходом, радостно улыбаясь, вновь делают книксен.
- Вы и умыться не успеете, - говорит Илжецкий, - а у них уже все будет готово. Поразительно, как они умеют работать. Тот, кто не видел немцев в оккупированных странах и составлял себе мнение о них только по "Гранд-отелю", конечно, пришел бы в полный восторг. Ангелы мира. Скромные, честные, старательные.
Он махнул рукой. Снова все молчали.
Признаки оживления проявляет только Грабовецкий.
- Мы привезли письма. Целую пачку. Они у меня на дне чемодана.
- Вот и отлично. Почта попадает сюда кружным путем, через Лондон, через Москву, - объясняет мне Илжецкий, снова с трудом подавляя зевоту. - Иногда с курьерами, которых мы время от времени посылаем в Польшу. Напрямую: Нюрнберг - Варшава, нам не удается передавать информацию. Мы тут словно бы на неком острове, это и не Германия, и не Англия, и уж никак не Польша. Существуем вне времени, нет ни войны, ни мира, да и сами мы перестали быть собой, я вас уверяю, здешняя обстановка нас преобразила, изменила, вы скоро убедитесь в этом сами, вы тоже станете здесь иными людьми. Только постарайтесь не пропустить момент своего перевоплощения.
Доктор Оравия потирает руки и шепчет:
- Это замечательно! Поразительно интересно! С точки зрения психологии это просто сенсация!
- Для кого как, - сказал прокурор. Своими пухлыми пальцами он вытащил "Честерфилд" и спички, предложил нам. Доктор Оравия угостил его отечественными из крупно, как во время оккупации, нарезанных листьев табака.
- Может быть, кофе? - вдруг забеспокоился Илжецкий. - Сейчас я вызову посыльного, он принесет. Через час-другой нам подадут обед, тогда выбор будет побольше.
Грабовецкий ухмыльнулся и, ткнув рукой в Илжецкого, попробовал пошутить:
- Вот вам дипломатическая вежливость: не хотите ли, детки, хлебушка? Нет? Ну и хорошо. Мы не только продрогли, пан прокурор, мы не ели со вчерашнего дня.
У Илжецкого побагровел лоб, румянец пробрался к жалким волосикам, прикрывающим розовую лысину.
- Коллега, ну зачем столько желчи? Вы же прекрасно знаете, что здесь, в Нюрнберге, любой ваш каприз доставит лишь радость персоналу отеля. Они просто не могли дождаться вашего возвращения. Хотите кофе? Его подадут через десять минут. Аперитив? Несколько бутербродов?
Пока они обменивались репликами, все мы почувствовали голод и решили поесть, прежде чем разойдемся по номерам. Илжецкий позвонил и заказал завтрак по телефону.
- Американцы имеют здесь гораздо более тесный контакт со своей страной, чем мы, - сказал он задумчиво. - Сами убедитесь. Почти все, что подадут к столу, - американское, доставлено сюда из США. Вам не придется есть традиционные тяжелые и приторные немецкие блюда, с которых капает сало. Американцы и англичане всем навязали свой стиль. Здесь едят то, что любят американцы. Здесь американское царство, они решают все, абсолютно все, касающееся не только нас, но в первую очередь подсудимых, их рациона и содержания, распорядка дня, может быть, даже приговора.
- Нами правят американцы, - добавил Грабовецкий и, вздохнув, прикрыл глаза.
Оравия торопливо потер лицо.
- Время покажет, хорошо ли это.
- Хотелось бы знать, насколько американцы в состоянии все это понять? - спросила я.
Прокурор развел пухлыми руками, приподнял брови, наморщил лоб, но ответить не успел.
В дверь легонько постучали. На пороге возникла улыбка, и вместе с улыбкой - горничная. В руках у нее белая рубашка Райсмана. Вот тут, указывает девушка пальчиком, не было пуговицы. Но она ее пришила. Es ist schon in Ordnund. И легкий книксен. Еще одна сердечная улыбка, доброжелательная, полная сестринской бескорыстной доброты, адресованная владельцу рубашки.
Райсман молчит. Он стоит не шевелясь, крепко сжав побелевшие губы. Прокурор Илжецкий извлек из кармана несколько пфеннигов, протянул девушке.