Кларина играла, и я слышал, как бьется ее сердце, ощущал ее дыхание. Я видел ее за пианино и уже не опрашивал, как она сюда попала. Внезапно пьеса оборвалась вибрирующим звуком. Наступила тишина – глубокая, зловещая. Я почувствовал, что сейчас что-то произойдет. Дрожь пробежала по телу. Я готов был броситься к окну, просить, чтобы играли дальше но тут искра блеснула в недрах комнаты, и меня ударило в грудь. Как гром среди ясного неба, в ушах хлопнул глухой выстрел, и я еще успел увидеть, как из окна выпрыгнули две фигуры. Потом шпиль на доме закачался и провалился куда-то в пропасть, а я обнял каменную статую, но земля ускользала из-под ног с головокружительной быстротой.
…Я очнулся вдруг, как будто вынырнул из-под воды. Острый камушек впился мне в щеку, а рот был как будто набит солью. Попробовал шевельнуть языком – не могу. Скосил глаза и увидел красную полоску – она свешивалась у меня изо рта на песок. Она-то меня и держит, как на привязи, решил я и хотел было порвать ее рукой, но попал во что-то мокрое и теплое: кровь!
Вокруг все было как прежде: тот же дом со шпилем, та же каменная женщина, что не хотела меня поддержать, когда я падал, и то же раскрытое окно. Потом подбежал Рыжков, оттащил меня к мотоциклу, уложил в коляску, приговаривая: "Вот идиотство!" Заверещал мотор, начался бесконечно долгий путь, и я то и дело проваливался куда-то в пропасть.
Еще раз я пришел в себя в медчасти, услышал голос командира бригады, он говорил, что меня надо немедленно в госпиталь. Голос полковника Покровского спросил:
– Что говорит врач?
– Говорит, если пуля легкое не задела, не опасно. Хотя черт его знает. Он столько крови потерял.
– Возьмите у меня кровь, – услышал я Рыжкова. "Вот идиотство!" – завертелись в ушах его слова.
5
…Первое, что я увидел, был потолок со старинной люстрой причудливой формы. Потом – Мария Магдалина, барельеф на стене. Немного повернул голову, и в глазах зарябило – столько веснушек было у девушки в белом халате; она тихонько сидела на стуле и, когда заметила, что я открыл глаза, вздрогнула, как от неожиданности.
– Вы кто? – спросил я.
– Ich verstehe nicht, – ответила девушка.
– А что же вы здесь тогда делаете?
– Ein moment. – Она приложила палец к губам, чтобы я молчал, и заторопилась из комнаты.
Вскоре на пороге появилось еще одно существо, тоже в белом халате, – худенькая, бледная, большеглазая девушка с крепко сжатым ртом. Она как будто была чем-то напугана. Подойдя поближе, она уставилась на меня с любопытством.
И – странное дело – глаза ее изучали меня, будто пытаясь отгадать во мне кого-то другого. Я почти физически ощущал ее взгляд, скользивший по моему лицу, спускавшийся к моей ране – на груди, справа.
Она тоже что-то была не похожа на русскую. И меня вдруг осенило – я в немецком госпитале! Значит, в плен попал! Но тогда почему я в отдельной комнате, да еще в такой роскошной, а не в бараке? Ага, это оттого, что меня взяли как разведчика, хотят подлечить поскорее – и на допрос: "Из какой вы части? Сколько у вас пушек, какого калибра? Каково расположение полков?"
Это какой этаж может быть? Если выпрыгнуть в окно?… Кто-нибудь из наших знает, интересно, где я? Что это за город? Какое сегодня число? Эти девчонки не скажут, они мне сделали знак молчать, значит, не имеют права со мной говорить!
Тут я снова потерял сознание, а когда пришел в себя, увидел возле кровати старика с бородкой и нашего врача, майора Рудякова.
– Wie fühlen sie sich? – мягко спросил старик.
– Как себя чувствуешь? – перевел майор.
И напрасно. Немецкий я штудировал в школе добросовестно.
Прежде чем улыбнуться, как полагается больному, приветствующему врачей, я ответил, что хорошо себя чувствую. Потом повернул голову – посмотреть, что со мной хочет сделать этот старик, – и опятъ увидел девушку с большими глазами – она стояла рядом с ним. Я спросил у майора Рудякова, кто эти люди.
– Успокойся, – ответил тот, – это хозяин дома, профессор Штирер, хирург, знаменит на всю Австрию. А это его внучка, Габриэла.
Профессор что-то сказал внучке. Она вышла.
– Операция будет совсем легкая, – объяснил мне майор. – Да даже не операция, а так – пустяковая процедура. Пуля застряла между ребрами, ты везучий.
– А кто та, другая? – спросил я, потому что вторая девушка тоже была в комнате.
– Сиделка. Работает у профессора.
Тут Габриэла вкатила столик на колесиках, на нем – хирургические инструменты. Наверное, на лице у меня появился протест, потому что профессор, чтобы меня успокоить, стал рассказывать, как во время первой мировой войны он был на фронте и его ранило, а операцию ему делал русский врач. Поэтому сейчас он пустит в ход все свое умение, и мне будет не больно – как молочный зуб вырвать.
Профессор начал снимать повязку с раны. Габриэла хотела было помочь, но тут же отпрянула назад. Я смотрел на ее руки. От кого-то я слышал, что по пальцам можно определить профессию. Ее пальцы показались мне сильными, развитыми: печатает на машинке или играет на пианино? Ответить мне было в той ситуации не под силу. Тогда я принялся разглядывать указательный палец ее правой руки, маленький ноготок с прозрачным круглым кончиком. Она перехватила мой взгляд и, насупясь, спрятала руку за спину.
– Nein, ich werde es nicht aushalten kцnnen! – вырвалось у нее.
– Nu, nu, Model, was ist denn läs? – удивился профессор.
Она на миг закрыла глаза, как будто у нее закружилась голова, потом послушалась его приказания: взяла тазик и поднесла его к ране. Острая, как удар ножа, боль пронзила меня, потом – "цок!" – что-то стукнуло о дно тазика.
…На другой день я проснулся на рассвете. В комнате, посреди которой я лежал на кровати, было совсем светло. Дверь стояла раскрытой. Где-то по соседству тикали часы, по звуку – большие, из тех, что отмеряют время, чинно покачивая маятником. Я с удивлением заметил Габриэлу: она сидела, положив руки на подоконник, уткнувшись в них головой, как будто ждала кого-то много-много лет и наконец заснула от усталости. По ее позе видно было, что она спит глубоким сном, и я подумал, что, будь я художником, я нарисовал бы ее вот так и подписал бы под картиной: "Ожидание".
Тихо, насколько позволяла рана, я позвал ее по имени. Потом стал скандировать: "Га-би", приноровив его к "тик-так". Мерно тикали часы, и я не мог остановиться, а все повторял и повторял эти два слога. Вдруг часы появились в дверях, огромные, до потолка, и на маятнике у них, как на качелях, качалась Габриэла.
– Га-би! – крикнул я изо всех сил и услышал, как она вскочила со стула, и тут же теплая рука коснулась моего лба и раздался испуганный голос:
– Что случилось?
– Остановите эти качели! – попросил я.
Габриэла догадалась, что мне мешают часы, вышла соседнюю комнату, остановила маятник и вернулась к моей кровати.
– Садитесь сюда. – Я глазами показал на стул, радуясь, что все понимаю и могу кое-как объясняться.
– Чем вам не понравились часы? – спросила она.
– Галлюцинации от них… Я боялся, чтобы вы не свалились…
– Откуда?
– С маятника…
Она слабо улыбнулась – первой улыбкой больного после долгой болезни. Потом поставила мне градусник, подозревая, что у меня жар, и замолчала, сплетая пальцы, как будто впервые вышла на сцену и не знала, куда девать руки.
– Как нехорошо… – начал я.
– Что нехорошо?
– Разлегся здесь, как калека какой-нибудь немощный, и столько хлопот от меня сестре милосердия.
– А я вовсе не сестра милосердия, – сказала она.
– Это чей дом?
– Моего деда.
– Профессора Штирера?
– Да.
– И вы здесь живете?
– Тсс! – она приложила палец к губам. – Вам нельзя разговаривать. Профессор запретил. У вас чуть-чуть задето легкое.
Я спросил, где майор Рудяков. Габриэла вышла его позвать.
– Почему я в частном доме, а не в госпитале? – поинтересовался я у майора.
– Наш санбат все время стоял в этом городишке, только на днях снялся с места. Здесь я и прослышал про хирурга Штирера. Скоро видно будет, что с тобой дальше делать, – объяснил он.
Городок, как сообщил мне майор Рудяков, назывался Гавайншталь. Я эти края знал прекрасно, здесь располагались склады и мастерские нашей бригады. Через несколько дней, наладив для меня радио, майор уехал, оставив меня на попечении интендантской службы и обещая скоро вернуться.
Когда я в первый раз услышал музыку, я почувствовал такую боль, как будто мне разбередили рану, и попросил профессора выключить радио.
– Почему? – спросил он в недоумении. – Вы не любите музыку?
Я ответил, что с недавних пор ненавижу ее.
В карих глазах Габриэлы вспыхнула искорка, и, закусив губу, она вышла из комнаты.
…Через два дня майор Рудяков вернулся и привел с собой еще трех раненых, солдат-телефонистов. Штирер принял и их тоже и поселил в одной из комнат на первом этаже. Они подорвались на минах, но отделались легко и не хотели ложиться в санбат. Майор привел их сюда, чтоб продержать в постели хотя бы недельку.