Капитан, кажется, больше всего на свете ненавидит стихи и природу. Кривя рот в сторону, он говорит иногда:
- Стишки-с? Кому это нужно-с?
И он язвительно декламирует:
Передо мной портрет стоить
Неодушевленный, но в рамке;
Перед ним свеча горить,
Букет торчить
и роза в банке.
- Чепуха-с, ерунда-с и всякая такая вещь…
Но и он не чужд искусству и поэзии. В период усиленных приемов "петуховки" он играет иногда на гитаре и поет старые, диковинные, смешные романсы, каких теперь не поют уже лет тридцать.
Сейчас я лягу в кровать, но знаю, что заснуть мне будет трудно… Но разве мечты, хотя бы самые несбыточные, не составляют неотъемлемого и утешительного права каждого смертного?
21 сентября. Если бы мне вчера кто-нибудь сказал, что я и капитан будем обедать у самого Андрея Александровича, я бы рассмеялся в лицо этому предсказателю. Я, между прочим, только что вернулся из п а лаца, и даже в зубах у меня дымится еще та самая сигара, которую я закурил в великолепном кабинете. Капитан в своей комнате растирается муравьиным спиртом и ворчит что-то про "бэгэрэдство и всякую такую вещь". Однако он сбит с панталыку и, очевидно, сознает себя смешным в своих сегодняшних лаврах торреадора и бесстрашного спасителя особы прекрасного пола. Увы! Должно быть, сама судьба избрала нас обоих выступать здесь в комических ролях: меня - в приключении на берегу озера, его - в сегодняшнем подвиге.
Впрочем, надо рассказать все по порядку. Было часов одиннадцать утра. Я сидел за письменным столом и писал своим домашним письмо в ожидании капитана, который должен был прийти к завтраку. Он действительно пришел, но в самом неожиданном виде: весь в пыли, красный, переконфуженный и злой.
Я поглядел на него вопросительно. Он начал стаскивать с себя сюртук, продолжая браниться.
- Это вот… такая вышла вот… глупая штука и… всякая такая вещь!.. Представьте себе - иду сейчас с работ… Прохожу двором и вижу, что из палисадника, что перед п а лацом, выползает эта самая старушка, ну… мать или бабушка, что ли, или кто там? - не знаю. Прекрасно-с. Бредет она себе потихонечку, вдруг, откуда ни возьмись, выскакивает теленок, знаете, обыкновенный теленок, еще и году ему нет… скачет, знаете, хвост кверху, и всякая такая вещь… ну, просто телячий восторг на него накатил… Увидал старушку и прямо к ней. Та - кричать! Палкой на него машет… А теленок еще пуще - так вокруг нее и танцует, думает, играют с ним. Покатилась моя старушка на землю… ни жива ни мертва и даже кричать больше не может… Вижу я, что нужно помогать - бегу изо всей мочи… прогоняю этого дурацкого телка… смотрю, а старушка лежит, чуть дышит и даже кричать больше не может. Я думал, что уже дуба дала со страху. Ну, поднял ее кое-как, отряхнул от пыли, спрашиваю, не ушиблась ли? Та - только глазами ворочает и стонет. Наконец говорит: "Проведите меня в дом". Обнял я ее вокруг спины, поволок, на балкон втащил. На балконе сидит сама хозяйка здешняя, жена самого… Перепугалась ужас как. Охает. "Что такое с вами, маман, что случилось?.." Усадили мы с ней старушку в кресло, натерли какими-то духами. Ничего… отдышалась понемногу. Ну, и начала же она потом расписывать. Я уж не знал, куда мне и деваться… "Иду я, говорит, по двору, и вдруг прямо на меня летит бык… огромный бешеный бык… глаза в крови, морда вся в пене… Налетел на меня, ударил в грудь рогами, свалил на землю… Дальше я, говорит, ничего не помню…" Ну, одним словом, оказалось, что я какое-то чудо совершил: кинулся будто бы этому самому быку навстречу, схватил его за рога и, ей-богу, чуть ли не через себя перекинул… Я слушал-слушал и говорю наконец: "Вы ошибаетесь, сударыня, это не бык, это был просто телок…" Куды тебе! И слушать не хочет. "Вы, говорит, это из скромности". В это время приходит барышня ихняя. Тоже разохалась. Старушка ей всю эту комедию рассказала. Чорт знает что за идиотская история! Называют меня и героем и спасителем, жмут руки и всякая такая вещь… Слушаю их: и смешно мне и стыдно, право… Ну, думаю, попал в историю, нечего сказать… Насилу-то, насилу от них отделался… Этакая ведь глупая штука вышла! Глупее, кажется, и нарочно не выдумаешь…
Мы сели завтракать. За завтраком, после нескольких рюмок "петуховки", капитан немного успокоился. Он уже собирался опять итти на работы, как вдруг стремглав влетел в комнату наш казачок с лицом, перекошенным от испуга, и с вытаращенными глазами.
- Пан… сами пан сюды идут!
Мы тоже бог весть почему испугались, вскочили, забегали, стали торопливо надевать скинутые сюртуки. В эту самую минуту в дверях показался Обольянинов и остановился с легким полупоклоном:
- Господа, я боюсь, что причинил вам беспокойство моим визитом, - сказал он с самой непринужденной и в то же время холодной любезностью, - пожалуйста, оставайтесь, как были, по-домашнему…
Он был в легкой просторной чесучовой паре, удивительно шедшей к его большому росту и молодившей его лицо. А лицо у него истинно аристократическое: я никогда не видел такого изысканного профиля, такого тонкого, гордого, орлиного носа, такого своевольного, круглого подбородка и таких надменных губ.
Затем он обратился к капитану:
- Позвольте мне выразить мою глубокую признательность… Если бы не ваша смелость…
- Помилуйте, что вы-с, - возразил капитан, конфузясь и делая руками несообразные жесты. - Да я же ничего особенного не сделал, за что благодарить? Телок-с! Собственно говоря, просто неловко, и всякая такая вещь.
Обольянинов опять сделал не то насмешливый, не то вежливый поклон.
- Эта скромность делает честь вашему мужеству, капитан. Тем не менее я считаю долгом принести благодарность и от матушки и от себя лично.
Тут капитан совсем застыдился, покраснел, - отчего лицо его сделалось коричневым, - и еще нелепее замахал руками.
- Да помилуйте… ничего тут особенного… просто телок… Да я… сделайте одолжение… всегда… вижу, телок бежит, ну, я сейчас… помилуйте…
Я увидел, что капитан решительно запутался, и поспешил к нему на помощь.
- Присядьте, прошу вас, - сказал я, придвигая ему стул.
Он вскользь окинул меня равнодушным взглядом, бросил небрежное mersi, но не сел, а только взялся рукой за спинку стула.
- Мне очень жаль, господа, что мы до сих пор не были знакомы, - сказал помещик, протягивая капитану руку. - Во всяком случае сделаемте это: лучше поздно, чем никогда…
Растерявшийся капитан ничего не мог ответить и только чрезвычайно низко поклонился, пожимая белую выхоленную руку.
Что касается меня, я довольно бойко отрекомендовался: поручик Лапшин, а потом прибавил, хотя несколько неразборчиво.
- Очень приятно… поверьте… такая честь…
В конце концов я не уверен, кто из нас сделал лучше: я или капитан.
- Я думаю, вы, господа, не откажетесь отобедать у меня, - сказал Обольянинов, беря со стула свою шляпу. - Мы обедаем ровно в семь…
Мы еще раз поклонились, и наш хозяин удалился с той же великолепной непринужденностью, как и вошел.
К семи часам мы явились в п а лац. Всю дорогу капитан ворчал что-то про "бэгэрэдство", постоянно поправлял нацепленный для чего-то на грудь иконостас и, повидимому, находился в самом подавленном настроении духа… Впрочем, надо сказать, и я чувствовал себя не особенно развязно.
Когда мы пришли, то попали прямо в столовую - большую, несколько мрачную комнату, всю отделанную массивным резным дубом. Андрея Александровича не было, в столовой находились только его жена да старушка мать, спасенная от смерти капитаном. Произошло легкое замешательство, конечно, больше с нашей стороны. Мы должны были сами представляться… Нас попросили сесть… Разговор неминуемо зашел об утреннем происшествии, но, продержавшись минут пять, истощился без всякой надежды на возобновление, и мы четверо сидели молча и глядели друг на друга, тяготясь нашим молчанием.
К счастью, скоро в столовую вошла Кэт в сопровождении отца. Увидев меня, она удивленно закусила нижнюю губку, и брови ее высоко поднялись. Нас представили. По лицу Кэт я догадался, что о нашем случайном знакомстве в саду никому не должно быть известно… Милая девушка! Конечно, я исполнил твое безмолвное приказание.
После обеда, во время которого Обольянинов тщетно старался вызвать капитана на разговор, - на меня он почему-то мало обращал внимания, - старуха выразила желание сыграть в ералаш. Так как Василий Акинфиевич никогда не берет карт в руки, то четвертым усадили меня.
В продолжение двух часов я мужественно переносил самую томительную скуку. Старая дама два первых роббера играла еще туда-сюда. Но потом ее старческое внимание утомилось. Она начала путать ходы и брать чужие взятки… Когда требовались пики, несла бубны.
- Maman, ведь у вас есть еще пики, - замечал ей с несколько насмешливым почтением Андрей Александрович.
- Ну вот, ты меня еще учить вздумал! - обижалась старушка. - Стара я, голубчик, стала, чтобы меня учили… Если не даю пик, стало быть у меня их и нет.
Однако спустя минуту она сама начинала ходить с отыгранных пик.
- Видите, maman, нашлись же у вас пики, - говорил ей сын с тем же оттенком добродушной насмешки, и она совершенно искренно изумлялась.
- Не понимаю, голубчик, откуда они у меня взялись! Просто - не понимаю…
Впрочем, я сам играл рассеянно. Я все время прислушивался, не раздадутся ли сзади меня легкие шаги Кэт… Она, бедная, билась около получаса, стараясь занять капитана, но все ее старания разбивались о капитанское каменное молчание. Он только краснел, вытирал клетчатым платком вспотевший лоб и на каждый вопрос отвечал: "Да-с, сударыня… нет, сударыня". Наконец Кэт принесла ему целую груду альбомов, гравюр, и он всецело погрузился в них.