- Га–га–га!
- Есть хотите?
- Да, да, да!
Девушка–иностранка, коротконогая и широкоплечая, из тех, кто, потеряв надежду приобрести мужа, очень хочет иметь детей, жужжала кинокамерой и о чем–то просила воспитательницу в белом халате. Та кивала головой и кричала какой–то девочке:
- Маша, лови его, лови!
На улице стоял автобус "Интурист". Шофер спал на сиденье, запрокинув голову и свесив на улицу ногу. В открытых дверях под вывеской "Дiтяча iдальня" стояли спинками к тротуару два стула. Дмитрий Сергеевич не поленился перейти мостовую. Он заглянул через стулья. Девушка в белом переднике и белой наколке на голове щеткой подметала пол.
- Дайте помещение убрать. И вообще столовая детская, - сказала она.
- Все мы дети, - ответил Дмитрий Сергеевич.
- Тогда приходите с мамой, - сказала девушка.
Она говорила нарочито неприветливо, но почему–то подошла к двери. Дмитрий Сергеевич рассмеялся и пошел по улице. А девушка оперлась коленом о стул и выглянула ему вслед.
Он вышел на улицу между парком и санаторием. На этой улице всегда чистили обувь. Только раньше чистильщики сидели со своими сундучками под открытым небом, а теперь вдоль тротуара стояли застекленные киоски. Киоски были закрыты. Лишь у одного сидел старик в белой майке и соломенном бриле. Кожа на длинных и жилистых руках старика, на спине и груди поблескивала, как пергамент. Он сидел на низеньком стульчике на тротуаре и выбивал щетками о сундучок сухую короткую дробь. Дмитрий Сергеевич стоял и ждал, когда он выкрикнет: "Чистим, блистим!" Но старик выстукивал короткую дробь и молчал. Среди чистильщиков хорошо знали Гришу–грека, или Гришу–банабака. По национальности он был полугрек–полуеврей, но сам себя считал греком. Короткие удары его щеток и хрипловатый крик: "Чистим, блистим!" - наполняли улицу и были слышны в парке и на набережной. Кеда спадала дневная жара, его жена–гречанка приносила обед. Она была красивая. Она сидела на низенькой скамеечке, и пока она сидела, у Гриши–банабака не было отбоя от клиентов. Когда сорокалетнего Гришу спрашивали, как ему удалось жениться на такой красавице, Гриша отвечал: "В детстве я дальше всех пи сал". Он говорил это в присутствии жены. Все смеялись, и она тоже. Она хохотала громче всех, потому что у нее были белые зубы, черно–синие глазе, и она была очень счастливой и очень глупой.
Пока Дмитрий Сергеевич шел к высокому стулу - стул тоже стоял на тротуаре, - старик смотрел на его пыльные туфли. Он выбил короткую дробь и сложил щетки. Когда Дмитрий Сергеевич сел, старик смахнул щеткой пыль с туфель.
- При белых брюках черный крем не пойдет. Положим бесцветный, - самому себе сказал он.
- Работай, Гриша, как знаешь.
Старик молчал и работал. Под его грязной майкой двигались лопатки. Он стукнул углом щетки по сундучку, и Дмитрий Сергеевич переменил ногу.
- Так, Гриша–грек, так… Не признаешься? - сказал он.
Старик на секунду поднял глаза с пожелтевшими от возраста зрачками.
- Какой грек? При чем тут грек? - сказал он.
На груди старика проступала блеклая татуировка: "Года идут, а счастья нет". Дмитрий Сергеевич ее не помнил. Такие вещи он хорошо запоминал. Значит, у Гриши–грека татуировки не было.
- Греки живут в Греции и на острове Кипр. Но на острове Кипр они называются киприотами, - сказал старик. Он стукнул щеткой, и Дмитрий Сергеевич переменил ногу.
Старик работал, и кожа, натянутая на позвонках, потрескивала, как пергамент.
- Может быть, ошибся. Я знал до войны одного грека, он тоже работал чистильщиком, - сказал Дмитрий Сергеевич.
Старик молчал и бархоткой наводил на туфли блеск. Он стукнул ладонью по сундучку, извещая, что работа окончена.
- Меня зовут Гершл. Гершл–еврей, если хотите, - сказал он.
Старик не проявлял любопытства и желания разговаривать. Дмитрий Сергеевич расплатился и, перейдя мостовую, вошел в парк. На улице слышен был дробный и короткий стук щеток.
В этот день торгового моряка в синем пиджаке и белых фланелевых брюках, в черных туфлях и в черной фуражке с белым чехлом видели разные люди в разных частях города.
Женщина лет шестидесяти убирала комнату, которую она сдавала жильцам, и увидела, как из такси на другой стороне улицы вышел мужчина в морской форме. Черные прямоугольники открытых окон и дверей смотрели в белый зной вымощенного кирпичом двора. Моряк стоял на тротуаре за цветочным газоном, который отделял двор от улицы. Цветы росли на том месте, где еще в прошлом году был забор из камня ракушечника. Женщина вышла во двор. Потные ноги и руки ее блестели на солнце. Редкие волосы были тоже мокрые, как будто она натерла голову постным маслом. Она прошла через двор к сараю, зорко оглядев моряка. В сарае она задержалась недолго. Постояв в дверях, женщина сказала:
- У нас все сдано.
- Поздравляю. Лето зиму кормит, - ответил моряк.
- Все для людей стараемся. Сами вот кое–как в сарае ютимся. А вы кто? Из комиссии содействия? - спросила она.
- Я никто. Я сам по себе. Здесь живет кто–нибудь, кто до войны жил? - спросил моряк.
Женщина пожала плечами. Задумалась.
Из–за сарая (с той стороны тоже была дверь) вышла молодая женщина и вылила в помойку мыльную пену.
- У нас все по закону. Не знаю, как до войны, а наши жильцы через квартирное бюро оформлены, - сказала она.
Моряк пошел вниз по улице.
Тридцать лет назад по улице уходил из этого дома Димка Ганыкин. Он нес на плече самодельный чемодан из фанеры. Рядом шла мать.
- Остался бы. Рыбаком и здесь можно плавать, - сказала она.
- Перспективы не те, - ответил Димка.
Слово "перспектива" он услышал от агента Мурманской рыболовной флотилии, вербовавшего в городе матросов. Агент вставлял это слово к месту и просто так, и на Димку оно произвело большое впечатление.
- Я в Мурманске без отрыва мореходку окончу, - сказал он.
Он старался говорить буднично, чтобы произвести на мать впечатление осмотрительного, все взвесившего человека. О том, что плавать на рыбачьем сейнере он будет временно, Димка молчал, не из скромности, а из боязни спугнуть судьбу. Он мечтал о дальних плаваниях на мостике грузового судна, хотя бы такого, как "Вега".
Молодая женщина смотрела, как моряк перешел мостовую и сел в такси.
- Режь меня на куски, если он не к рыжей жиличке приходил, - сказала она.
- Мозги вывихнешь про одно думать. Он о тех, кто до войны жил, интересуется, - ответила старуха.
- Для вида. Бедра есть, и грудей не занимать, и все остальное в порядке, а родной муж от тебя бегает.
- Слушай, Нинка, а Приходько вроде бы до войны жили? Те, что у колонки…
- Не жили. Они в сорок четвертом с Донбасса приехали. Спрашиваю рыжую: может, секрет какой есть? А она смеется. "Поезжай, - говорит, - на курорт, и за тобой будут бегать". - Молодая махнула рукой и ушла с ведром за сарай.
Старуха стояла и думала о том, сколько людей жило здесь до нее и сколько еще будет жить после. Она как будто вспотела еще больше. А может быть, она ни о чем не думала и просто потела от жары.
В прохладной комнате загса мужчина пенсионного возраста прочитал:
- "Мария Тимофеевна Ганыкина умерла в 1942 году. Записано со слов соседей".
Он посмотрел на моряка поверх очков.
- Это я знаю, - сказал моряк.
- Что же вы тогда хотите? - Мужчина пенсионного возраста продолжал смотреть поверх очков.
- Хотел бы узнать, где ее похоронили.
- Здесь об этом ничего не сказано. - Мужчина сказал это так, как будто тем, о чем не сказано в его книге, интересоваться просто неприлично. Он покосился на стол регистрации браков. Наступил обеденный час, и женщина за столом уже ела копченую тюльку с помидорами. - Свежая. По запаху слышу. Она дымком пахнет, пока свежая, - сказал он. Он посмотрел на моряка поверх очков, как бы удивляясь, что тот еще в комнате.
Такси остановилось напротив кладбищенской ограды. Шофер ездил с моряком по городу часа два, а на счетчике было около трех рублей. Шоферу это не нравилось. За два часа он мог успеть сделать рейс в Симферополь и заработать в три раза больше.
- Пора бы освободить машину, - сказал он.
- Потерпи. А это - чтобы не скучно было.
Моряк положил перед ним десять рублей. Шофер убрал их в карман и успокоился. Он развернулся и встал на обочине в густой тени лип. Он открыл дверцы и стал смотреть вниз на город и гавань, тесно заставленную судами, пока не задремал.
В это время в кладбищенской конторе пожилая женщина листала книгу. На букву "Г" Ганыкиной не было.
- Архипыч, как же все–таки человеку помочь? - спросила женщина старшего могильщика.
- Все там будем. Чего о ней беспокоиться? Лежит где–нибудь.
- Понес ерунду, понес, - сказала женщина.
У нее был сын летчик, и от него давно не было писем. Он и раньше не баловал письмами, но именно сейчас она вспомнила, что уже месяц от него не было весточки.
Женщина видела в окно моряка. Он ходил между могилами в той стороне кладбища, где хоронили покойников во время войны.
- Пока мы живем, сыновья о нас не очень–то думают, - сказала она.
Шофер проснулся и захлопнул дверцу. Машину хорошо продуло ветерком. Моряк сел рядом с шофером и тоже захлопнул дверцу.
- Поехали к почте, - сказал он.
- Живому - живое. Проедем поверху: я вам новый город покажу, - сказал шофер и включил стартер.
Такси проехало по асфальту между рядами новых многоэтажных домов. Бульдозеры на обочинах ровняли землю для тротуаров. По склонам горной пади экскаваторы прорывали террасы.
- До самого Судака строят. Сплошной сад–курорт, - сказал шофер.