- Это папа! - солидно поясняет Коля, тыча пальцем в молодого военного, лежащего на траве. Но фотография пожелтела, и, кроме фуражки, портупеи и сапог, я ничего разглядеть не могу. - А это тоже папа…
Ого! Теперь я вижу, каким был Патарыкин в молодости. Двое красавцев - один черноусый, с кавказским лицом, другой круглолицый крепыш - браво сидят на лошадях на фоне какой-то средневековой башни. Я вспоминаю рассказ Варвары Артемовны Грисенко о ее прогулках на Замковую гору и догадываюсь: так вот эта самая башня!..
"Да, это она", - радостно подтверждают супруги Патарыкины. И наперебой рассказывают мне историю своего знакомства, как две капли воды похожую на ту, что рассказала мне та же Варвара Артемовна Грисенко. Разница только в деталях. Мария Емельяновна за год до войны окончила планово-экономический институт в Харькове и была направлена на работу в Перемышльский горком партии. Когда она познакомилась с Патарыкиным и молодые люди решили пожениться, то Патарыкин должен был "согласовать" этот вопрос в политотделе и еще каких-то инстанциях.
- У нас, пограничников, такой порядок был, - поясняет Александр Николаевич. - Семь раз отмерь, один отрежь. Чтоб невеста была, как в сказке, со всех сторон без изъяна.
- Правильно. - Хозяйка подмигивает. - Вот и не ошибся.
Мы все трое смеемся.
- Ты, папа, лучше про шпионов расскажи! - говорит Коля, недовольно хмуря брови.
- Что ж, можно и про шпионов, - соглашается отец. - Так вот, был я к тому времени уже начальником погранзаставы, которая несла охрану границы в самом Перемышле…
И Александр Николаевич рассказывает о своей службе. Она была напряженной, как и сама обстановка, сложившаяся в этом районе. "Что ни день, то нарушение границы, - вспоминает он. - А иной раз и несколько в день. И знаете, сколько нарушителей границы мы задержали за один последний, сороковой год? Около полутора тысяч! Это только наша застава. Был у нас такой боец Струков - мы его "снайпером-крысоловом" звали - он один задержал более трехсот. Талант!.. И диверсии тоже были: фашисты не раз пытались перерезать связь между дотами, взорвать подземный кабель, поджечь нефтехранилище. Нюхали, где и что у нас спрятано. Но мы их вовремя за руку хватали. Ребята у меня на заставе были отличные, один к одному, орлы!"
Александр Николаевич достает из альбома еще фотографию, на которой он снят вместе с группой бойцов.
С гордостью показывает мне, называя фамилии. Но и эта фотография уже истлела, и лица почти неразличимы - видны только сапоги и фуражки. Да точечки вместо глаз…
Однако бывший начальник заставы узнает каждого безошибочно. "Вот Саша Калякин - огонь парень, границу знал назубок. Старшина Привезенцев - с характером, скажет - как отрубит. Мазаев - этот не ростом, так умом взял и храбростью…"
Слушаю восторженный рассказ бывшего начальника заставы о его "ребятах", и у меня невольно напрашивается вопрос, который я уже задавал Маслюку. Кому-кому, а уж пограничникам, конечно, лучше было знать, что творится на той стороне, у немцев?
Да, они знали, что война будет, и будет скоро. Об этом говорили не только данные наблюдений. Ведь границу пытались перейти не только вражеские лазутчики, но и люди, сочувствующие нам, нашей стране. Еще в начале весны через Сан на нашу сторону перешел немецкий солдат, который при допросе в комендатуре заявил, что Гитлер начнет войну в июне. А на участке у наших соседей реку переплыл унтер-офицер из "гренадерской" дивизии. Он сказал, что родился и вырос в рабочей семье, которая всегда ненавидела фашистов. Унтер подробно рассказал о военных приготовлениях командования, о формировании штурмовых групп, которые пойдут первыми. И он уже точно назвал не только день, но и час, когда должна начаться война: 22 июня ровно в 2.00 по берлинскому времени.
- Кто мог установить - так это или нет? Нас, как обычно, строго предупредили не распространяться. - Но и мы считали, раз воинские части стоят в лагерях, командирам дают отпуска, значит, пока ничего страшного нет. Моя Мария Емельяновна, например, в субботу притащила банку с белилами и говорит: "Завтра воскресенье, встанем пораньше, будем красить окна и двери". Забыла? А я помню. Хотел я тогда сказать ей про этого унтера, но воздержался, решил не расстраивать молодую жену…
- Положим, ты и сам не расстраивался, - замечает Мария Емельяновна. - С вечера нарядился, как на парад, новую габардиновую гимнастерку надел, сапоги начистил и пошел гоголем по набережной.
- Правильно! - подхватывает хозяин. - У нас, пограничников, такой закон: мысли носи при себе, а ордена - на себе. Люди видят: идет начальник заставы подтянутый, значит, граница в порядке. Любимый город может спать спокойно!
И супруги Патарыкины припоминают, как будто это было вчера, все детали последнего мирного дня. Пока Александр Николаевич "гулял" (был он в этот день выходной, но все же решил обойти свой участок), Мария Емельяновна сидела на подоконнике, слушала доносившуюся из парка музыку и разговаривала с бойцами. Жили они на тихой маленькой Бандурской улице рядом с домом, где помещалась застава. Здесь же, во дворе, были конюшни - там стояли лошади. ("Если бы вы знали, какие отличные были лошади!"), находились вольеры со служебными собаками ("А до чего умные были эти собаки: глаза у них ну прямо, как у человека!"). И разве кто-нибудь думал, что через несколько часов все смешается в этом мире, таком привычном и налаженном?..
- Ты не думала, а я думал, - говорит Александр Николаевич. - Подошел к железнодорожному мосту - он был у нас, так сказать, объектом номер один, - зашел в будку и стал рассматривать в бинокль немецкую сторону города. На первый взгляд никаких изменений там не произошло: из кино народ выходит, люди смеются, наверное ничего не предполагают. На углу сидит слепой старик-нищий с большой белой бородой, как у святого, на сопилке играет. На набережной играют дети, в Сан камешки бросают… Но у меня глаз начеку! Вижу, на крыше самого высокого дома, того, где кинотеатр, одной черепичной плитки нет и что-то там в глубине блестит. Присмотрелся - пулеметный ствол. Значит, новую огневую точку установили… Веду биноклем дальше по крышам - вижу еще одну точку, еще одну… Всего насчитал их с десяток.
Затем рассматриваю улицы и вижу любопытную картину: идет по дороге толпа монашек, а позади едет повозка с какими-то узлами, чемоданами и прочим барахлишком. Думаю: куда же эти святые девы переселяются из своей обители и почему? Навел бинокль на монастырь, который здесь же, почти на берегу, - такая высокая длинная серая стена толщиной метра в два, а за ней дома с кельями и церковь. Смотрю - во двор крытые военные машины въезжают, везут солдат. Я еще подумал тогда: не хотят ли немцы использовать этот монастырь в качестве передового опорного пункта? Так оно потом и оказалось…
Но не буду забегать вперед. Тревогу я объявить не мог, но позвонил на заставу и сказал, чтобы все были в полной боевой. Усилил наряды, облюбовал на всякий случай для себя опорные пункты, в том числе недостроенный дот неподалеку от моста… Словом, необходимые меры принял.
И вот настала ночь. Прошли два поезда: один наш, с нефтью, на германскую сторону, другой их, с углем - на нашу. Все как положено, по графику - минута в минуту. Немецкий машинист, помню, мне еще улыбнулся: "Гуте нахт, рус начальник!" Я ему тоже "гуте нахт" пожелал. И пошел к себе домой. Иду, а ночь теплая, звезды мерцают, река блестит на излучине, серебрится, как чешуя, - чудная ночь! Гаснут огни в окнах, люди укладываются спать. Только слепой музыкант где-то пищит на своей сопилке. И чуть слышно плещется вода у берега…
Задумавшись, Патарыкин спрашивает у жены:
- Во сколько я тогда домой пришел, не помнишь?
- Часов в двенадцать.
- Не в двенадцать, - поправляет снова оживившийся Коля, - а в двадцать четыре ноль-ноль. - Мальчик, прищурив один глаз, смотрит на отца. - А это мама правду говорит, что ты начало войны проспал?
- Вот орел! - смущенно качает головой Патарыкин и краснеет. - Сон у меня тогда действительно был крепкий, да и сейчас не жалуюсь. Но что было, то было. Жена говорит, что она меня разбудила только минут через десять после первого выстрела, когда от соседнего дома снарядом угол отворотило. Зато, как я выбежал, она не заметила. Верно, Мария?
- Верно. Вскочил, как и не спал, схватил планшет, сумку и исчез. А одевался - это он уже потом рассказал - на ходу.
- Не знаю, на ходу или не на ходу, но из дома выбежал одетый по форме. На заставе уже никого нет, все на улице, залегли. Командиры окружили меня, спрашивают, как понимать этот артобстрел. О войне еще никто не говорит, все думают: а может, это провокация? Вскоре слышим над головой рокот моторов. Летят немецкие "юнкерсы", самолетов пятьдесят. Но зенитки пока молчат. Я понимаю, да и любой командир тоже: если к нам в тыл пошли тяжелые бомбардировщики, то это уже не местная провокация. Самолеты пролетели, не сбросив на Перемышль ни одной бомбы. Только бьют орудия, и впереди, у реки, слышна беспорядочная стрельба из пулеметов и винтовок.
Бегу в конюшню, седлаю своего Надира - вот этого, гнедого, что на фотографии, и по-за домами скачу к мосту. На левом фланге, у стадиона, относительно спокойно, убитых нет, один боец легко ранен. В центре, примерно в этом районе - Патарыкин показывает на фотографию, где видны часть берега и два высоких дома, - тоже. Но на правом фланге, в районе железнодорожного моста, уже идет бой. Немцы бегут по мосту, строчат из автоматов, а мои ребята - я вижу, их всего двое - залегли и отбиваются. Я поставил коня в укрытие, подполз к ним и тоже немного помог… Короче говоря, эту первую атаку мы отбили. Немцы отступили и даже убитых не унесли.