Гуревич. Вот пишут: у маленькой морской амфиоды глаза занимают почти одну треть всего ее тела. У тебя примерно то же самое… Но две остальные трети меня сегодня почему-то больше треволнуют. Да еще эта победоносная заколка в волосах.
Ты – чистая, как прибыль. Как роса
На лепестках чего-то там такого.
Как…
Натали. Помолчал бы уж… (Подходит к нему со шприцем) Не бойся, Лев, я сделаю совсем-совсем не больно, ты даже не заметишь. (Начинает процедуру)
Глюкоза потихоньку вливается. Он и она смотрят друг на друга.Голос Тамарочки (по ту сторону ширмы). Ну, чего, чего ты орешь,как резаный? Следующий! Чего-чего? Какую еще наволочку сменить?Зашибешься пыль глотать, братишка… Ты! Чмо неумытое! Видел упищеблока кучу отходов? Так вот завтра мы таких умников, какты, закопаем туда и вывезем на грузовиках… Следующий!
Натали. Ты о чем задумался, Гуревич? Ты ее не слушай, ты смотри на меня.
Гуревич. Так я и делаю. Только я подумал: как все-таки стремглав мельчает человечество. От блистательной царицы Тамары – до этой вот Тамарочки. От Франсиско Гойи – до его соплеменника и тезки генерала Франко. От Гая Юлия Цезаря – к Цезарю Кюи, а от него уж совсем – к Цезарю Солодарю. От гуманиста Короленко – до прокурора Крыленко. Да и что Короленко? Если от Иммануила Канта – до "Слепого музыканта". А от Витуса Беринга – к Герману Герингу. А от псалмопевца Давида – к Давиду Тухманову. А от…
Натали (на ту же иглу накручивает какую-то новую хреновину и продолжает вливать еще что-то). А ты-то, Лев, ты – лучше прежних Львов? Как ты считаешь?…
Гуревич. Не лучше, но иначе прежних Львов. Со мной была история вот какая: мы, ну чуть-чуть подвыпивши, стояли на морозе и ожидали – Бог весть чего мы ожидали, да и не в этом дело. Главное, у всех троих моих случайных друзей струился пар изо рта – да еще бы! При таком морозе! А у меня вот нет. И они это заметили. Они спросили: "Почему такой мороз, а у тебя пар не идет ниоткуда? Ну-ка, еще раз выдохни!" Я выдохнул – опять никакого пару. Все трое сказали: "Тут что-то не то, надо сообщить куда следует".
Натали (прыскает). И сообщили?
Гуревич. Еще как сообщили. Меня тут же вызвали в какой-то здравпункт или диспансер. И задали только один вопрос: "По какой причине у вас пар?" Я им говорю: "Да ведь как раз пара-то у меня и нет". А они: "Нет-нет. Отвечайте на вопрос: на каком основании у вас пар?…" Если б такой вопрос задали, допустим, Рене Декарту, он просто бы обрушился в русские сугробы и ничего не сказал бы. А я сказал: отвезите меня в 126-е отделение милиции. У меня есть кое-что сообщить им о Корнелии Сулле. И меня повезли…
Натали. Ты прямо так и брякнул про Суллу? И они чего-нибудь поняли?…
Гуревич. Ничего не поняли, но привезли в 126-е. Спросили: "Вы Гуревич?" – "Да, говорю, Гуревич".
Я здесь по подозренью в суперменстве.
Вы правы до каких-то степеней:
Да, да. Сверхчеловек я, и ничто
Сверхчеловеческое мне не чуждо.
Как Бонапарт, я не умею плавать.
Я не расчесываюсь, как Бетховен,
И языков не знаю, как Чапай.
Я малопродуктивен, как Веспуччи
Или Коперник: сорок – сорок восемь
Страниц за весь свой агромадный век.
Итак, сродни я всем великим. Но,
В отличье от Филиппа номер два
Гишпанского, – чесоткой не владею
Да, это правда. (Со вздохом) Не имею вшей,
Которыми в достатке оделен был
Корнелий Сулла, повелитель Рима.
Могу я быть свободен?…
"Можете, – мне сказали, – конечно, можете. Сейчас мы вас отвезем домой на собственной машине…" И привезли вот сюда.
Натали. А как же шпиль горкома комсомола?
Гуревич. Ну… это я для отвода глаз… и чтобы тебе там, в приемной, не было так грустно.
Натали. Слушай, Лев, ты выпить немножко хочешь? Только – тссс!…
Гуревич.
О Натали! Всем существом взыскую!
Для воскрешенья. Не для куражу.
Пока Натали что-то наливает и разбавляет водой из-под крана,из– за ширмы продолжается: "Перезимуешь, приятель, ничегострашного!… Будь мужчиной, судак малосольный!… Следующий!… Аштанов-то, штанов сколько на себя нацепил! Ведь все хозяйствосопреет и отвалится!… Давай-давай! А ты – сгинь, не мешайработать… Следующий… Ничего, старина, у тебя все идет напоправку, походишь вот так в раскорячку еще недельки две и -аля-улю – от нас до морга всего триста метров!… Следующий!"Натали подносит стакан. Гуревич медленно тянет – потомблагодарно приникает губами к руке Натали.
Она имеет грубую психею,
Как Гераклит Эфесский говорил.
Натали. Это ты о ком?
Гуревич. Да я все об этой Тамарочке, сестре милосердия. Ты заметила, как дурнеют в русском народе нравственные принципы? Даже в прибаутках. Прежде, когда посреди разговора наступала внезапная тишина, русский мужик говорил обычно: "Тихий ангел пролетел…" А теперь, в этом же случае: "Где-то милиционер издох!…" "Гром не прогремит, мужик не перекрестится", вот как было раньше. А сейчас: "Пока жареный петух в ж… не клюнет…" Хо– хо. Или вот еще ведь как трогательно было: "Для милого семь верст не околица". А слушай, как теперь: "Для бешеного кобеля сто километров не круг".
Натали смеется.
А это вот еще чище. Старая русская пословица: "Не плюй в колодец – пригодится воды напиться" – она преобразилась вот каким манером: "Не ссы в компот – там повар ноги моет".
Натали смеется уже так, что раздвигается ширма и сквозь неепросовывается физиономия сестры милосердия Тамарочки.
Тамарочка. Ого! Что ни день, то новый кавалер у Натальи Алексеевны! А сегодня – краше всех прежних. И жидяра и псих – два угодья в нем.
Натали (смиряя ласкою бунтующего Гуревича, строго Тамарочке). После смены, Тамара Макаровна, мы с вами побеседуем. А сейчас у меня дела…
Тамарочка скрывается, и там возобновляется все прежнее:"Как же! Снотворного ему подай – получишь ты от задницы уши!…Перестань дрожать! И попробуй только пискни, раздолбай!…" Ипр.
Лева, милый, успокойся (целует его, целует) – еще не то будет, вот увидишь. И все равно не надо бесноваться. Здесь, в этом доме, пациенты, а их все-таки большинство, не имеют права оскорблением отвечать на оскорбление. И Боже упаси – ударом на удар. Здесь даже плакать нельзя, ты знаешь? Заколют, задушат нейролептиками за один только плач… Тебе приходилось, Лев, хоть когда-нибудь поплакать?
Гуревич. Хо! Бывало время – я этим зарабатывал на жизнь.
Натали. Слезами зарабатывал на жизнь? Ничего не понимаю.
Гуревич. А очень даже просто. В студенческие годы, например… – ой, не могу, опять приступаю к ямбам.
Ты знаешь, Натали, как я ревел?
Совсем ниотчего. А по заказу.
Все вызнали, что это я могу.
Мне скажут, например: "Реви, Гуревич!" -
Среди вакхических и прочих дел:
"Реви, Гуревич, в тридцать три ручья".
И я реву. А за ручей – полтинник.
И ты – ты понимаешь, Натали? -
В любой момент! По всякому заказу!
И слезы – подлинные! И с надрывом.
Я, громкий отрок, не подозревал,
Что есть людское, жидовское горе
И горе титаническое. Так что
Об остальных слезах – не говорю…
Натали. И знаешь что еще, Гуревич: пятистопными ямбами говорить избегай – с врачами особенно: сочтут за издевательство над ними. Начнут лечение сульфазином или чем-нибудь еще похлеще… Ну, пожалуйста… ради меня… не надо…
Гуревич. Боже! Так зачем я здесь?! – вот я чего не понимаю. Да и остальные пациенты тоже – зачем?
Они же все нормальны, ваши люди,
Головоногие моллюски, дети,
Они чуточек впали в забытье.
Никто из них себя не вображает
Ни лампочкой в сто ватт, ни тротуаром,
Ни оттепелью в первых числах марта,
Ни муэдзином, ни Пизанской башней
И не поправкой Джексона-Фулбрайта
К решениям Конгресса. И ни даже
Кометой Швассман-Вахмана-один.
Зачем я здесь, коли здоров, как бык?
Натали.
Послушай– ка, Фулбрайт, ты жив пока,
Пока что не болеешь,– а потом?…
Чего ж тут непонятного, Гуревич?
Бациллы, вирусы – все на тебя глядят
И, морщась, отворачиваются.
Гуревич. Браво.
Полна чудес могучая природа,
Как говорил товарищ Берендей.
Но только я отлично обошелся бы и без вас. Кроме тебя, конечно, Натали. Ведь посуди сама: я сам себе роскошный лазарет, я сам себе – укол пирацетама в попу. Я сам себе – легавый, да и свисток в зубах его – я тоже. Я и пожар но я же и брандмейстер.
Натали. Гуревич, милый, ты все-таки опустился.