– Веди! – Валясек подтолкнул вперед Залевского. – Неужели человек не имеет права минутку посидеть спокойно?…
Збышек успел услышать еще, как капитан отчитывал Качмарека:
– Как ты мог отпустить Наруга? Ведь он – лучший наш разведчик, у него настоящий нюх… Он всегда готов идти на риск…
– Он сам полез, ему никто не приказывал. Откуда я мог знать, что его черт дернет преследовать врага в одиночку, свои счеты сводит с Гитлером. Уж я ему натру уши, когда вернется…
– Дай бог, чтобы живым вернулся, – развел руками капитан, потягиваясь и зевая, как наработавшийся косарь.
Повар принес два котелка с гуляшом, потом сунул руку в карман, и извлек две рюмки толстого стекла, вопросительно поглядывая на офицеров.
– Давай, дорогой, – пальцем показал капитан. – Чуть-чуть!
Из другого брючного кармана повар вытянул бутылку, обернутую в газету, и наполнил обе рюмки. Офицеры поспешно выпили и принялись за еду.
Капитан оторвал корочку от пайки и, обмакнув в соль, насыпанную в крышку от котелка, с удовольствием принялся жевать.
На дороге – рокот моторов: движутся советские танки. Солдаты завернулись от пыли в плащ-палатки.
Поляки, собравшись у обочины, с удовлетворением взирали на стальную реку, что текла им на подмогу к Одре.
– Привет, союзники!
– Здравствуйте, молодцы!
– Сколько до Берлина?
– На полном ходу – часа три.
– Подождите нас!
– Мы тоже собираемся туда с визитом!
– Мы им припомним Варшаву! – добавил Залевский.
Они сбились толпой, потому что веселая девушка с двумя косичками, желтым флажком преградила им путь.
– Пропусти, Маруся, – наседал Валясек.
– Я не Маруся, я Тамара, – быстро повернулась она к нему. – Подождите минуточку…
– Таня, будь любезна, – попросил он.
– Нельзя. Чего смотрите, бабы не видели?…
Они прошли совсем близко от нее, стараясь, словно невзначай, слегка коснуться ее. Им всем нравилась эта темноволосая девушка с чуть раскосыми, живыми глазами.
– К регулировщицам лучше не лезь, – поучал Залевского старый служака, – бесполезно. А уж если отбреет, солдат заткнется, во какой язычок!
– А эта симпатичная, мне бы только время, я бы ее приручил, стала бы как шелковая.
На дороге – пыль столбом и голубоватый дым выхлопов. Когда солдаты перебежали на другую сторону Шоссе, по нему снова потянулись армейские обозы. Теперь они шагали повеселевшие. Вдруг из лесу им навстречу вышел Наруг, конвоируя немца, с ног до головы заляпанного грязью.
– Войтек!
– Слава богу, ты жив, а мы уже беспокоились…
– Капитан о тебе спрашивал, – сказал Валясек и похлопал его по плечу, словно проверяя, не привидение ли перед ним, но тотчас с отвращением стал вытирать измазанную грязью руку о траву. – Чем ты занимался? Вымазался, как свинья!
– Пришлось вытягивать его из болота. В камыши нырнул. Утку из себя изображал, скотина. Держи руки на затылке! – рявкнул он на немца, который отирал измазанную физиономию тыльной стороной ладони. – Проклятый гитлеровец, своего же ухлопал за то, что тот хотел сдаться! А потом дал деру в болото, думал, я его не выловлю.
Залевскому стало не по себе: он понял, что несправедливо обвинял приятеля. Но ему стыдно было признать свою неправоту и протянуть Войтеку руку в знак примирения. И он решил при первом удобном случае как-нибудь загладить размолвку, пора положить конец взаимной неприязни.
Наруга торжественно повели к походной кухне.
– Ну ты и преобразился, – подтрунивал над ним повар. – Будто дня три в гробу пролежал.
– Тьфу! Сплюнь три раза! – воскликнул Бачох. – Не то беду накличешь!
– Надо бы искупать немца! – подал кто-то мысль. – На веревку его – и в колодец!
– А веревку – на шею! – добавил другой.
Немец, видя, что его тесно обступила толпа людей, чьи лица не выражали доброжелательности, принялся торопливо шарить по карманам. Он достал какой-то документ и, оттопыривая толстые губы, показывал фотографию.
– Ich habe Frau und zwei Kinder… so klein, – говорил он, опустив руку.
– Чего он хочет? – скривился Острейко.
– Говорит, что у него жена и двое маленьких детей.
– А у того, которого он прикончил, остались старики – отец и мать, – выкрикнул Войтек. – Переведите ему, пусть знает.
Войтек схватил немца за ворот, но пальцы скользнули по забрызганному грязью маскировочному халату, и он с отвращением оттолкнул от себя пленного.
– Уберите мерзавца, а то я его пришибу!
Он отвернулся и опять подошел к полевой кухне. Залевский поплелся за ним, как зачарованный. Ведь капрал не обязан был конвоировать немца до самой деревни. У него было достаточно поводов, чтобы прикончить врага там, в камышах, либо по дороге, в лесу, и никто не упрекнул бы его. Попросту этого требовала справедливость. Однако капрал доставил пленного сюда, к поручику Качмареку, чтобы тот допросил его.
Этот партизан строг не только к другим, но и к самому себе.
– Воды у тебя не найдется? – заглянул Войтек в котел, словно его одолевала жажда.
– Есть чай, да слабый.
– Давай ведро.
Повар налил ведро, он питал слабость к Войтеку.
А тот, отхлебнув несколько глотков, извлек из кармана документы, завернул их в платок вместе с Крестом за отвагу, который снял с груди. Потом, иронически улыбнувшись, взглянул на Залевского.
– Держи! А теперь бери ведро! Ну, чего уставился… Лей на шею. Да в меру, чтобы я мог как следует сполоснуться… Ну, лей все!
Залевский выплеснул ему воду на шею. Войтек, пофыркивая, мылся прямо в мундире.
Повар, увидев эту процедуру, крикнул в сердцах:
– Последний раз ты меня надул! Приди еще раз с просьбой, так черпаком и врежу!
– И чего эти черти намешивают в чай, если он пахнет то ли липой, то ли ромашкой, – проворчал, продолжая плескаться, капрал. – Ну, плесни-ка еще разок!
Сумерки все больше сгущались, и летучие мыши неслышно кружили у самых автомобильных фар, где было прямо черно от них. На западе небо время от времени озарялось вспышками, но это были не молнии, а артиллерийские залпы.
Машины поочередно выруливали на шоссе и колонной потянулись на запад.
Залевский почувствовал вдруг, что он никому не нужен, усталость, гул чужих голосов начали раздражать его. Он ощущал себя здесь еще чужим, к нему не обращались по имени, никакого прозвища не дали. Для капрала Наруга он был "аковцем", для остальных "этим в офицерских сапогах" или же просто "новичком". Так называл его вильнянин Острейко, но таких "новичков" было десятка два. Он сидел на табурете, принесенном из разрушенного дома, и, чувствуя мурашки в ногах, думал, что должен как-то проявить себя, завоевать доверие и дружбу остальных, войти в общую семью. И он обещал себе в первом же бою совершить подвиг, вызвать у них восхищение, чтобы, несмотря на молодость, к нему стали относиться с уважением. А пока к нему относились со снисходительной доброжелательностью, словно два месяца в аду догоравшей Варшавы вообще ничего не значили. Его считали юнцом, и капрал даже готов был утереть ему нос. "Надо держать фасон. – Он сжал кулаки. – Я им еще покажу. Слоняются и высматривают, где бы пристроиться подремать, или хлебушек уминают да ковыряются в трофейных консервных банках, которыми запаслись в Колобжеге. Крестьянское воинство под русским командованием", – презрительно фыркнул он.
– Держись, Збышек, помни, ты удостоился благодарности перед строем роты, накануне гибели поручика Рымвида, – шепнул он самому себе. – Рядовой Рысь из полка "Башта", это обязывает ко многому…
Он прислонил голову к стене, которая источала солнечное тепло, а может, ему это только казалось. Автомат он зажал между ногами. Его раздражало, что в полумраке все суетились, были чем-то заняты, только он сидел без дела, как непригодный. Он засыпал и, когда кто-нибудь случайно его задевал, мгновенно просыпался, сжимая рукой дуло автомата.
Тем временем в сарае совещались при керосиновой лампе. Когда капитан Поляк развернул карту, его покрытую веснушками руку сразу предупредительно осветили несколькими электрическими фонариками.
Опершись о столб, в шинели, наброшенной на сырой мундир, за спиной капитана стоял капрал Наруг. Волосы у него были так прилизаны, что даже слегка отсвечивали, и он не старался обратить на себя внимание. Совещание касалось офицерского состава, но присутствие капрала свидетельствовало, что он принадлежит к числу лиц, облеченных доверием.
– Сегодня ночью мы должны пройти вот здесь, – указал на карте направление капитан Поляк. – По проселочным дорогам! – Он поднял голову, чтобы удостовериться, все ли поняли, что в ходе передислокации возможны трудности, особенно для обоза, так как лошади измотаны вконец.
– Маршрут такой: Герден, Тиргоф. За три дня вся армия должна занять исходный рубеж по реке Одре, в районе города Целлин. Нашли?
Неожиданно он обернулся, почувствовав какой-то странный запах, заметил капрала и снова потянул носом воздух.
– Ты что, в парикмахерскую ходил?
– Нет, малость ополоснулся.
– Чем это так воняет?
– Трофейным немецким чаем, которым повар нас травит.
– "Wald und Wiese", – буркнул поручик Качмарек, – там больше всего сена.
Капитан обратился к офицерам.