- Да, и княгиня!.. Ковно, Свенцяны, Видзь - все сразу запылает, как в огне! Полковник Пшездецкий поклялся: жив не будет или в тот же день овладеет Ошмянами… Там большие склады патронов и казна войсковая россиян. А в Поневеже - граф Потоцкий и Кароль Залусский соберут временное правление. У Залусского уже шесть тысяч людей наготове. Перед началом дела! Что же будет потом… Он собирается напасть на Безобразова в Вилькомире. Там их главная сила…
- А в Беловежье - пан Ронко уже образовал целую "лесную гвардию" из своих сторожей. Оружие у них отборное, от россиян! - перебил Фердинанд. - Как станет Дибич отступать из-под Варшавы, они ему испортят много крови… А из-за Немана скоро придет большой корпус коронных регулярных войск нам на помощь! Вильна, Ковно, Гродно, все магазины и склады россиян заберут… Тогда…
- А что же ваши товарищи? Как они решили? - спросила Эмилия, все время занятая одною мыслью. - Что вы сами, милые кузены, намерены теперь делать?
- Школа наша, как один, все сто восемьдесят человек, готовы… хоть завтра в бой! Конечно, следить за нами стали. Да мы тоже умеем обмануть начальство. И если только нас, как всех офицеров-поляков Литовского корпуса, не вывезут в Россию… Знаешь, более тысячи их услали.
- Не вывезут! - перебил Фердинанда младший брат. - Мы раньше сами уйдем… Для того и возвращаемся теперь в школу, чтобы собрать всех и вести к Залусскому…
- А не лучше ли, кузены, - вдруг решительно заговорила Эмилия, - завладеть Динабургом, взять в плен гарнизон и отдать крепость своим, как первый дар отчизне и свободе?
- Овладеть крепостью? Ты шутишь, кузина! Раньше еще, пожалуй! Но теперь, когда россияне начеку… Караулы давно усилены. А после истории в Россиенах… как только слух дойдет к Данилову, к коменданту нашему… Он сам станет везде караулить, не то…
- Вздор! Слухи не скоро дойдут. А караулы у вас уже не везде такие строгие. Вот ворота у цитадели, где пороховой погреб… При нем - всего один часовой! Арсенал деревянный - даже не в стенах крепостных, на воле… И у него тоже нет патрулей, а два часовых. С этого и начать…
- Сестричка, да ты знаешь лучше, чем мы сами. Если так? Конечно, надо попытаться. Но если будет удача… кому мы сдадим крепость?
- Цезарю с его отрядом. Я знаю, к нему придет душ пятьсот… Кстати, будет он здесь?
- Нет, сестричка, - своим женским голосом отозвался Владислав. - Цезарь меня нарочно прислал… В воскресенье мы в Дусятах начинаем тоже! Цезарь был в Лужках, у мамы. Оттуда прямо домой и поехал, чтобы приготовиться. И если ты хочешь, мы поедем вместе.
- Если хочу? Какой вопрос! Едем завтра. Я тоже буду помогать Цезарю. Только знамя мое еще не готово… Оружие мне надо.
- Оружие? А мы кой-что привезли для тебя, сестричка, - объявил Люциан, - сейчас принесу.
Он быстро вышел.
Рыпиньский, не сводивший влюбленных глаз с Эмилии и молчавший во все время беседы, сразу побледнел, потом стал пунцовым, сжал крепко свои полные, пухлые губы, словно стараясь удержать слова, готовые сорваться, и вдруг громче всех заговорил:
- Графиня Эмилия… тоже решила сама?.. То есть хочет самолично?.. Собственной особой… и даже… с оружием?..
- Нет, пане Рыпиньский! - ласково улыбаясь, ответила Эмилия. - Я возьму прялку, веретено и кудель, сяду верхом, буду следовать за вами и прясть ниткУ, пока вы будете сражаться и умирать. Хорошо?
- И… эт-то… не совсем!.. - заикаясь больше обыкновенного, очевидно теряясь, но так же громко возразил Рыпиньский. - Наше дело… мужчин - драться… и умирать! А для пани и паненок… Для особ женского, нежного пола - есть иное… Им нельзя умирать.
- Некому будет новое поколение давать Польше, кормить девочек и благонравных, смирных мальчиков? - с явной иронией уже бросила девушка.
Рыпиньский почувствовал укол, вспыхнул еще больше.
- Я не забочусь о "смирных… мальчиках"… и наше дело кончится нашей гибелью… Но я иду… готов пойти на явную гибель! И буду рад, если от э… этого хоть немножко легче… лучше будет моей родине!.. Но гибнуть молодым… о-оо-со-обам? Это зачем же! Да еще - зря!
- Вот как? Пан идет без веры в успех дела? Идет на бесплодную жертву и - оберегает меня! Благодарна пану! - совершенно серьезно заговорила Эмилия. - Но… я просила бы пана сказать, на чем он основал свое такое решение? Интересно.
- На… н-на-а че-ем?.. На том, на че-ем и многие, которые не увлекаются слишком сильно… а смо-отрят на вещи ясно! Польша… д-ааже со всеми старыми провинциями, с Волынью, Литвой и другими… Это с одной стороны… С другой - Россия! Надо ли объяснять!.. Сорок лет уже лежит на нас рука победителя… И мы ничего не могли поделать… Три раза разрывали, делили Речь Посполитую… И каждая ее попытка помочь себе - вела только к худшему… Почему же можно ду-умать, что теперь будет лучше?..
Одушевясь, Рыпиньский говорил убедительно, даже почти не заикаясь.
- Ах, вот о чем пан!.. Ну, тогда и я позволю себе порыться в учебниках истории… Пан помнит, что Италия больше тысячи лет была под властью мелких швабских династий, прежде чем вернула себе свободу. Десять веков мавры были господами в христианской Испании… Три века турки держали в ярме греков… И женщины наравне с мужчинами помогли ее освобождению… Столько же… почти больше двухсот лет торгаши-англичане хозяйничали в Америке… Да что тут? Даже наши теперешние господа, россияне!.. Разве они не были двести лет в самом тяжком рабстве, под игом нестройной татарской орды? А теперь - что мы видим?! Народы, которые верят, что они должны освободить себя от чужой власти, - всегда освобождаются… хотя бы и не скоро… Но и жизнь целых народов меряется не годами, как юная жизнь нетерпеливого пана Рыпиньского, как вообще человеческая жизнь! Тут счет идет на века!.. И никто никогда не знает, сейчас ли зазвучит благовест свободы или через двести - триста лет?.. И кто именно своей жизнью, своей жертвой может ускорить желанный, святой этот миг? Вот отчего я пойду - теперь… И пойду с полной верой в успех, а не как жертва под нож мясника!..
Рыпиньский молчал. Заговорили все другие, в том числе и Люциан, пришедший с небольшим, чудной работы ружьем в руках.
- Сестричка, милая! Как ты верно сказала… Умница наша…
- Мы то же самое думали… Вот выразить не умели…
- Сестричка, дай… я поцелую тебя! - робко, вся рдея, шепнула Магда, подобравшись к Эмилии из своего укромного уголка.
- Магдуся! - крепко целуя девочку, воскликнула Эмилия. - Ты ещё здесь?.. Напрасно. Спать пора, деточка…
- Нет, сестричка… Я еще немножко!.. Завтра же нет у меня ученья… Моя мисс нездорова…
И быстро спаслась опять девочка в свой укромный уголок.
- Вот, сестричка, - взяв ружье у брата, сказал Фердинанд. - Наш тебе подарок. Оно небольшое - но бьет далеко и верно!.. И так как ты твердо решила вступить в наши братские ряды, - мы посвятим тебя, как оно водилось встарь! Опояшем тебя, и ты будешь "рыцарь-девица", защитница отчизны и вольности!..
- Охотно принимаю посвящение! - опускаясь на колени, серьезно отозвалась Эмилия и, подняв правую руку, продолжала: - Принимаю обет служения отчизне и воле!.. Клянусь защищать слабых и права человеческие до последнего вздоха моего!
- И мы клянемся! - став рядом с нею, так же торжественно произнесли молодые люди, - И я… и я клянусь! - стоя на диване на коленях, как нежное эхо, отозвалась Магда. В ее голосе звенели слезы, личико было не по-детски строго и бледно…
В воскресенье 29 марта (10 апреля н.с.) в местечке Дусятах, лежащем при замке братьев Цезаря и Владислава Платеров, по случаю праздника рано началась служба в местном костеле.
Но еще задолго до этой службы костел, его ограда, весь луг перед ним были залиты народом: мещанами, селянами, мелкими шляхтичами, арендаторами и хуторянами, словом - всяким окрестным людом, пришедшим и съехавшимся сюда со всех околиц, лежащих верст на 40–50 вокруг.
Эмилия Платер явилась сюда в пятницу, 27 числа, вместе с Цезарем, с Юзефом Страшевичем и Прушинской, стала объезжать окрестные деревни и выселки, фольварки и хутора. Платеров все знали, любили… Но и без того сошелся бы этот люд, потому что дивные вести разнеслись по земле.
- Землю и волю нам дают сами паны! - говорили друг другу холопы. - А мы только должны помочь себе же и вместе со шляхтой воевать против россиян.
Гудела, колыхалась, как огромное озеро в бурю, площадь перед костелом, залитая людьми.
Началась, отошла служба… Невероятное усилие сделала толпа, наполняющая стены храма сплошным материком, и пропустила на паперть ксендза-пробоща в белом облачении, предшествуемого двумя служками, колокольчики которых, слабые, звонкие, словно чудом были слышны, прорезая гул и говор толпы. Распятие колебалось над головами в руках служки… Реял дым кадила, неслись звуки органа… Потом стихли.
Короткое задушевное слово сказал ксендз о том же, о чем шел раньше говор в толпе: о воле, об отчизне, о жертве, которая будет сторицей вознаграждена - вечным блаженством на небе для павших, свободой на земле для живых… Потому что сам Бог велит стоять за веру святую, за родной край…
Опять зазвучал орган. Все, кто был в церкви, запели священный гимн. На паперти, на площади подхватили торжественный напев - и он разнесся широко во все концы, трогательный и простой, как печаль рабов-холопов, как природа этого края неволи и нужды…
Словно отзываясь гимну, от дусятского леса послышался звук военных труб, рокот барабанов, бьющих поход.