Стас понимал, что лезет в душу совсем чужому, совсем незнакомому человеку и даже целой семье, но ничего не мог с собой поделать, ком любопытства, сострадания и соучастия уже катился на Смейтса, не желая останавливаться.
- Нет, уверяю, вам показалось.
И тут Азаров вспомнил. Его слух словно только что резануло то, что он и слышал ночью.
- Имя! Кричали имя, это ведь Виктория кричала. Она крикнула "Лена!" Разве есть тут у вас такие имена?! Чушь какая-то! Да что же это? Фантастика!
Он видел, что Смейтс подавлен, что ему горько, он боялся разозлить его, поэтому говорил тихо, без напора, словно лишь предполагая то, о чем он спрашивает; как бы предлагая отнести все это к его собственному больному воображению, ко сну. И вновь ему казалось, что только что, за секунду до этого момента, он уже знал, какие чувства будут бурлить в нем через мгновение.
- Вы покурите! - предложил он и протянул пачку.
Впервые Якоб поднял лицо и пронзающе благодарно посмотрел на Азарова, лоб его расслабился и граница зачесанных назад волос осела, взял сигарету, прикурил, доверчиво повернулся к Стасу всем корпусом.
- Вы даже не знаете, что значит для нее ваш приезд. Извините нас за неудобства, на самом деле все хорошо. Мы очень счастливые. Просто Веронике приснился плохой сон.
- Ну, вот, - рассмеялся Стас, чувствуя, что беспокойство отпустило его в одночасье, - А я-то думал, что это мне плохой сон приснился. Что же вы расстраиваетесь. С кем ни бывает!
Он обожал курить в компании и испытывал благодарность за такой щемящий чувственный очищающий рассвет!
- Баронесса живет на берегу озера Марш. Это еще со времен мерзлоты озеро. Мы такое в школе проходили, а увидать, я думаю, никому из моих одноклассников не приходилось. Только мне.
Виктория вела машину.
Стас сидел, раскинувшись на заднем сиденье, положив руки на спинку, похрустывая косточками и потягиваясь мышцами, испытывая счастье!
- Ехать недолго. У нас сегодня безумный день, - продолжала Виктория, А почему вы не берете с собой диктофон?
- Что? - не понял Стас, - магнитофон?
- Все наши журналисты работают с микрофонами, диктофонами.
- Сегодня вечером карнавал! Сразу с банкета мы поведем вас в центр города, там будут… хождения! - оборачиваясь, радостно перебивая жену и не давая ей договорить, говорил Якоб.
- Жак, ты взял фотоаппарат? Не хождения, а гуляния, как это… гулянка! Танцы и оркестры!
Стас умильно смотрел на ее правое ухо, скрытое кудрявым темным локоном, и щеку. Она уверенно и легко вела машину, сговорчивую и грациозную.
- Вы давно здесь живете? - вдруг спросил он.
- Давно ли живем? О! Целую вечность - мы уже очень взрослые! отшутилась Виктория.
- А помнишь наш первый дом в Антверпене? - оживился Якоб. - Мы сперва жили в городе в своем доме. Потом в районе набережной, в небольшой квартире, уже когда родилось четверо детей.
- Жак продал свое родовое гнездо, чтобы выручить деньги на мое образование! Шесть лет в художественном институте! Четыре года у великолепного Поля Ванте. Ты помнишь Поля, дорогой? Потом еще шесть лет в Королевской Академии живописи.
- Она училась двадцать лет! Поль Ванте никого не брал. Мы приехали к нему в Новый год. Он был мой клиент - я делал ему гарсон. Он не брал учеников. Ее взял. Посмотрел работы.
- Это было так страшно. Он сказал мне: беру тебя, потому что ты…
Она осеклась и замолчала.
- И все это время за обучение надо было платить? - спросил Стас, Хороший наверное был дом! А в СССР образование бесплатное. Даже обязательное.
- Ну вот, Жак! Может быть, мне еще в Советском Союзе поехать поучиться живописи?
Якоб медленно посмотрел на жену и так быстро потупился, что она протянула к нему руку и погладила по щеке:
- Не беспокойся, я никогда тебя не брошу! А что до учебы: я и сейчас учусь! Я люблю людей, у которых можно поучиться чему-то хорошему и полезному!
Она робко поглядывала в зеркало заднего вида, показывая, что беседует с ним, с Азаровым. Он перехватывал движение ее головы и тоже смотрел в зеркало.
- Это ничего, что я напросился?..
Перед ними предстал действительно старинный дом, двухэтажный, с поблекшей черепичной крышей, по которой пробегали тени от нависших пустых веток. Дом, распластавшийся своими крыльями на пару сотен метров от центрального входа, был несколько похож по цвету на кожу старого африканского слона в изысканно вышитой попоне. Это был зеленовато серый, бежево-желтый, ветхий дом, одного вида с конюшней стоявшей правее, на переднем плане. Его освещенный солнцем, поросший кое-где мхом фасад, а также высокие окна с белыми ставнями покрывали разросшиеся лианы. Он казался насквозь просвеченным оранжевым осенним солнцем, и как выяснилось впоследствии, вовсе не принадлежал предкам баронессы, а напротив, был куплен отцом Ильмы лишь после войны. Баронесса встречала их на ступенях, ведущих в небольшой палисадник, где росли стриженые ровные кусты, а дорожки были посыпаны красным гравием.
Озеро они не проезжали. Озеро оказалось за домом. Это было бесконечное водное пространство иссиня-зеленого цвета, уходившее ровным кругом вдаль. А здесь, у подножия дома оно плескалось лишь меленьким, скрытым в деревьях заливчиком. От флигелей дома в обе стороны расходился сосновый лес, стволы только начинали розоветь от восходящего северного солнца.
Виктория обняла баронессу, стоявшую на две ступеньки выше, прижалась к ее груди. Та была в брюках и блузе, коротко стрижена, рыжеволоса, худа, Азаров дал ей пятьдесят с небольшим. Тут же он придумал историю о том, как эта мужественная женщина узнала о своей смертельной болезни и теперь прощается с жизнью, через силу улыбаясь и радуясь последним дням. Если бы это было не так, то зачем бы ей надо было так загодя готовиться к смерти. Но еще минуту понаблюдав за баронессой, увидев, как шатко она покачивалась на ступеньках из-за старческой легкости косточек, как едва заметно дрожит ее голова, как умело скрыты загаром пятна на ее щеках и оголенных по локоть руках, он прикусил губу. Резкая боль и обида почему-то кольнули его в сердце. Он вдруг подумал о маме, ему стало досадно, что она никогда не будет выглядеть так изысканно и неутружденно в свои семьдесят лет, до которых ей еще далеко. Мать его всю жизнь проработала инженером, не считая войны, тогда она была санитаркой в госпитале, потом полжизни простояла в очередях, пробегала по поликлиникам, то с давлением, то с ним, со Стасом, вот, собственно, все, что она видела в жизни: работа и дом, квартира в Сокольниках, оставшаяся после родителей мужа. Она была родом с Украины. Там и познакомилась с отцом, объезжавшим воинские части юга с проверками. Юность - голодная, полевая - сказалась на ее ногах и суставах: голубые вены взрыхляли ее голени, причиняли страдания. Она давно уже не позволяла себе модных, да и вообще новых вещей, да и развлечение в ее жизни было одно: звонки сына.
Азаров поедал глазами баронессу, будто хотел запомнить, как должна выглядеть его мать, когда он вернется домой и станет работать и отдавать ей все, чтобы она была вот такой - сытой, ухоженной и уверенной в себе.
- Русский журналист Станислав Азаров! - донеслись до его слуха слова, понятные на любом европейском языке, и он увидел, что Виктория подзывает его познакомиться.
Пахнуло розовым маслом. Он подошел к баронессе Ильме и впервые в жизни машинально поцеловал женщине руку. Он не успел понять: как это вышло.
Баронесса задержала свой взгляд на Стасе. Потом задала ему какой-то вопрос, требовательно и внимательно ожидая, пока Виктория переведет.
- Ильма хочет знать, - по инерции произнесла Виктория, - Если ваш президент Брежнеф впервые поехал в Америку, может быть откроют границу?
Стас растерялся. В этом вопросе была вся история СССР. Он корректно объяснил, что раз он здесь, в Бельгии, значит граница не закрыта.
- В то же время, просто так открыть границу… Слишком большую войну мы пережили, чтобы открывать, а не укреплять границы.
- Но вы же так не думаете, - перевела Виктория, и они прошли в дом.
Буйство красок, о которых Азаров и не подозревал никогда, ворвалось в его глаза. Это была красная гостиная, что невероятно гармонировало с внешней темно-серой облицовкой дома. На высоких дверях, открывающихся в сад, висели длинные темно-зеленые гардины, они украшали верх окна замысловатой накидкой, а внизу тянулись шлейфом по полу, словно подол женского платья.
Гостиная была просторная, красные шелковые стены выглядели в этот час огненно-янтарными. Поодаль от окна, спиной к нему стоял пухлый розовый диван, а боком к закрытому камину - белый, тоже обтянутый мягкими тканевыми пуфами. На столике перед ним цвела гроздь белых мелких хризантем. По сторонам ослепительно сияющего пейзажа, открывавшегося в окне, в затененных углах гостиной, висели большие картины с незамысловатыми натуралистическими композициями.
Картина Виктории была готова к отъезду. Она стояла на треноге у входа, накрытая белой тканью.
Баронесса пригласила всех сесть на диваны вокруг длинного журнального стола с хризантемами. Сама первая села, скрестив на груди усеянные кольцами и браслетами руки. Подали шоколад. Стас изучал огромную залу, холодную и пустую, несмотря на теплые, казалось бы, тона интерьера.
- Так вы будете писать о нашей Вике книгу? - спросила Ильма, обращаясь к Стасу и к Якобу одновременно.
Якоб перевел. Он чувствовал себя несколько скованно в присутствии баронессы, словно перед ним была знаменитость.
- Статью. О фламандской живописи вообще. О ее сегодняшнем дне и, так сказать, связи времен.