7
Последний раз я встретился с Максимычем при совершенно неожиданных обстоятельствах. Неожиданных и печальных.
Случилось это под вечер 5 июля 1943 года, в день немецкого наступления. Солнце стремительно и как бы с радостью уходило за горизонт: должно быть, оно вволю насмотрелось разного страху за этот кровавый день. Пыль и дым сражения медленно оседали на землю. Невеселую картину дополняли бесконечные вереницы санитаров, выносивших с поля боя раненых и убитых бойцов.
Я сидел возле своего НП и, пользуясь долгожданной передышкой, затягивался махорочным дымом. И вдруг услышал рядом с собой удивительно знакомый голос:
- Товарищ старший лейтенант… Товарищ старший лейтенант!..
- Максимыч!..
Он лежал на санитарных носилках, весь забинтованный. Открытыми оставались одни глаза, которые влажно светились. Свежие пятна крови проступали сквозь марлю. Дышал он тяжело, а ему, видно, очень хотелось поговорить со мной. Я наклонился над ним. Максимыч беспокойно заворочался на носилках, силясь приподняться. Но его удержали санитары. Тогда он заговорил:
- Вы меня… старого дуралея, простите, товарищ старший лейтенант. Не мог я оставить Никитку… сил моих не было. Не мог… Нарушил ваше распоряжение и привез мальца сюда…
- Ничего, Максимыч, не нужно об этом… Что ж, у тебя, верно, своих-то детишек не было?
Он долго молчал - видать, не хватало мочи. Потом трудно глотнул воздух и все же сказал:
- Как не быть… Есть. Шестеро… Самому младшенькому пятый, кажись, пошел годок…
Максимыча унесли.
А я еще долго сидел на прежнем месте, низко опустив голову. "Шестеро… Как же я мог не знать этого!.." В те минуты, может быть, впервые я по-настоящему понял, как сложна человеческая жизнь. Я поступил, конечно, правильно в отношении Никитки - тут едва ли можно убедить меня в обратном, - но этого, видимо, не понял Максимыч, мудрый наш Максимыч. Почему же?.. Не потому ли, что в своем сердце я не нашел тех редких и единственных слов, которые одни только и смогли бы обогреть, успокоить смятенную душу старого солдата? И я подумал: как же проницателен и чуток должен быть человек, коему дадено самое высокое и, может быть, самое трудное право на земле - право распоряжаться судьбой других людей.
С Максимычем я встретился в тот же день, как узнал о его возвращении от Алеши Лавриненко. И это была очень памятная встреча. А потом уж мы встречались часто - и до самого конца войны. Об его истории с Никиткой я рассказал на страницах нашей дивизионки. Разумеется, не столь подробно, как сейчас, - крохотный размер нашей газетки жестоко лимитировал, - но все же рассказал. Наверное, рассказал неплохо, потому что после этого и у Максимыча и у дивизионки прибавилось друзей.
Максимыч…
Это был еще один хороший человек, с которым породнилась дивизионка.
"Сам Крупицын…"
В судьбе нашей газеты совершенно особое место занимал Саша Крупицын - помощник начальника политотдела дивизии по комсомолу. Он был как бы постоянным нашим шефом, любил дивизионку, ее сотрудников, сам часто писал заметки, а еще чаще "наводил" нас на след настоящих героев, по обыкновению всегда очень незаметных и скромных людей.
Гвардии капитан Александр Крупицын принадлежал к числу людей, без которых никак не обойтись на белом свете. Более того, нам иногда казалось, что без Саши Крупицына и сам-то белый свет не существовал бы, а если и существовал, то едва ли на нем было бы столько солнца, тепла и всякой другой благодати.
Вероятно мы, по извечной слабости всех влюбленных, малость преувеличивали, но одно было несомненно: ежели мир с грехом пополам как-то еще и обошелся бы без Крупицына, то наша "непромокаемая и непросыхаемая" дивизия никак уж не могла обойтись без Сашки. Подчиняясь суровым и грозным фронтовым законам, люди приходили в дивизию и уходили из нее; павшие в бою уходили навсегда, нередко не успев оставить хотя бы короткой памяти о себе; раненые возвращались, но не часто - гораздо чаще их направляли в другие соединения, даже на другие фронты. Словом, это было обычное кровообращение любого воинского организма, которому подвластны все, все, кроме тех немногих людей, которые как-то умудрялись не подчиняться этому закону.
Не подчинялся ему и Саша Крупицын - он был в дивизии всегда. И очень хорошо делал, что не подчинялся. Иначе в дивизии вдвое меньше было бы солдатских улыбок, крепких рукопожатий, задушевных бесед и добрых песен в землянках и блиндажах.
- Ты, Сашка, словно бог. Тебя ни одна пуля не берет, - говорили ему офицеры.
- Бог и есть, только комсомольский, - отшучивался Крупицын, набивая полевую сумку бланками комсомольских билетов (он готовился к очередному рейсу на передовую для вручения их принятым в ряды комсомола воинам).
Крупицын был человек веселый и даже озорной. Это понимал всякий, взглянув на его курносую физиономию, встретившись с его широко поставленными, какими-то дымчатыми глазами, коим вовсе противопоказано быть грустными.
И все-таки глаза эти бывали грустными и довольно часто - это после очередного боя, когда с передовой к нему возвращались недавно выданные им же самим билеты. В такие дни Саша надолго уединялся в своем блиндаже и так же, как его друг фотограф Валя Тихвинский, все перебирал и перебирал чуть вздрагивающими пальцами стального цвета книжечки, и ему даже казалось, что он чувствует теплоту рук их владельцев, тех, которым он, Крупицын, говорил свои горячие короткие речи, которых хлопал по плечу и которых уже никогда больше не увидит.
А к вечеру с неизменной полевой сумкой, вместе с Валькой Тихвинским вновь уходил на передовую, беседовал с комсоргами, учил их, может быть, самому трудному на земле: как с помощью нескольких нехитрых, немудрящих слов воспламенять людские сердца.
Занятый своими делами, молодой и в общем-то довольно беспечный, сам Крупицын, конечно, и не подозревал, что в дивизии к нему так все привыкли, что не мыслят даже существования этой дивизии без него.
Выдав комсомольский билет солдату, Крупицын уходил в другую роту и по дороге думал о том, как поведет себя солдат дальше. Может, пойдет к старшине роты, выпросит кусочек целлофана, бережно завернет новый комсомольский билет и еще долго будет держать его в горячих ладонях? Или приблизится к своему отделенному и тихо, пряча глаза, нетерпеливо спросит: "Скоро ли в наступление, товарищ гвардии сержант?" - и гвардии сержант немало удивится, услышав такое от своего самого застенчивого, самого незаметного доселе и даже робкого солдата? Или, сменившись с дежурства у накрытого плащ-палаткой пулемета, быстро вернется в блиндаж и, запыхавшийся от волнения, станет рассказывать своим товарищам о беседе с Крупицыным и о том, как тот сразу же распознал, что у него на душе? Или, забыв про все на свете, тут же примется строчить письмо своей Наденьке, извещая ее о том, что стал членом Ленинского комсомола?..