Прощание было коротким - нужно было вернуть командиру его машину. Осталось несколько человек, которых знали близко. Погрузились быстро. Стоим возле открытой рампы Ан-12, курим, болтая о чем-то несущественном, как обычно бывает при провожании, а тут афганский техник мимо проходит: "Эй, командор, что есть, что надо?".
"Всё есть. Ничего уже не надо", - отозвался Захаров.
Афганец улыбнулся, проговорил: "Пошёль на х…, пи… рас!", приветливо помахал нам рукой и пошел дальше по своим делам.
Взглянув на опешившего Сашку, я невольно рассмеялся.
"Ты чего ржёшь?" - Спросил он обиженно.
"Знаешь, а первой фразой, что я услышал от местных жителей, когда только прилетел сюда, была именно эта. По-моему и техник тот же самый. Представляешь, столько времени прошло, а ничего не изменилось!"
Прикурив новую сигарету и глубоко затянувшись, я замолчал. Перед глазами, словно наяву, мелькали картинки моих последних мгновений в Афганистане: стремительно удаляющийся Кабул и окружающие его высоченные горы. Помню, сердце тогда сжало, словно тисками.
Прощай, Афган! Ничто не меняет твоего отношения к непрошенным гостям. Живёшь ты тысячелетиями среди этих угрюмых гор своим миром, своим укладом, гордый и непонятный.
Прощайте, друзья! Удачи вам, и дай Бог вернуться всем домой живыми и здоровыми….
- На таможне сильно "шмонали"? - прервал мои воспоминания Конюхов.
- До Ташкента ещё нужно было долететь. Без привычного автомата под подвесной системой парашюта было как-то неуютно.
Советская офицерская повседневная форма, от которой я успел отвыкнуть, казалась неудобной и тесной, несмотря на то, что в горах я потерял более двадцати килограмм своего веса. От того пухлощекого старлея с характерным прибалтийским загаром, что прибыл на КП ВВС 40 армии "для дальнейшего прохождения службы" почти полтора года назад мало что осталось….
Борттехник подал команду надеть кислородные маски - мы летели в грузовой кабине. Я нацепил маску, висевшую рядом со мной, глубоко вдохнул, и незаметно для себя стал засыпать. Уже сквозь сон смотрю, а "бортач", что сидел почти напротив, делает мне "страшные глаза" дергает себя за кислородную маску и тычет пальцем куда-то рядом со мной. Всё понятно: или моя маска "травит", или шланг повреждён, в общем, в моём дыхательном аппарате есть какая-то неисправность.
Я встал, в глазах сразу же всё потемнело и куда-то поплыло. Включился в другую кислородную маску, висевшую рядом. Сознание прояснилось, но в висках долго ещё стучало. Это скоро должно пройти. Я поднял вверх руку с поднятым большим пальцем. Борттехник закивал головой, мол, понял, что у меня теперь всё в полном порядке.
На этом мои злоключения не закончились. Как только наш Ан-12 занял заданный эшелон, мой живот стал надуваться, как мяч. Было довольно больно, но приходилось терпеть. Не устраивать же по моей милости экипажу действия в особых случаях на тему: "Резкое ухудшение состояния здоровья, ранение членов экипажа или пассажиров"! Тем более, что причину я сразу понял: пиво, вернее пузырьки газа в нём из-за резкого уменьшения атмосферного давления (грузовая кабина Ан-12 негерметична), увеличились в размерах. Отсюда боль и не только она.
В медицине есть такой диагноз - метеоризм. Вот так и летел всю дорогу - то, бледнея от боли, то, краснея от стыда. Благо, что мои попутчики дышали через кислородные маски и вони особо не слышали. Иначе мне можно было со стыда провалиться.
- Да ну, ничего страшного! Мы в своё время всякий народ возили, - Слава улыбнулся, - хотя, если честно признаться, то в подобной ситуации приятного мало.
- Вот именно! Лечу, а в голове только одна мысль: скорее бы граница, там уже пониже пойдём, может, полегчает.
Вообще-то мы все ждали государственную границу с нетерпением. Дело даже не в том, что хотелось поскорее в Союз, домой. Это - само собой разумеется. Летели-то мы без оружия. Не дай Бог, что случится - можно и с парашютом выпрыгнуть, он был у каждого, а вот на земле, на "духовской" территории без оружия было бы несладко.
При пролёте Амударьи (там прохолодила граница с Афганистаном) борттехник встал, демонстративно расстегнул подвесную систему, освободился от парашюта и станцевал что-то отдаленно напоминающее украинский гопак.
Всё. Афганистан с его непонятной и никому ненужной войной уже позади. Здравствуй, Союз!
- Живот-то хоть отпустило? - поинтересовался Слава, хитро улыбаясь.
- Какой там! Плохо, оказывается, я в школе географию учил. Впереди ещё были горы Памира. Пришлось ещё немного помучаться, но эмоции переполняли, и поэтому на боль уже мало обращал внимания. Всё "пивные неприятности" прекратились, как только наш самолёт стал снижаться при подлёте к Ташкенту.
Таможню прошел быстро. Немного смутила улыбка таможенника, когда он пропустил через "телевизор" мою парашютную сумку, где лежали японский двухкассетник, "варёнки", приобретенные в дуканах и прочие "колониальные товары" для подарков родным.
Только дома раскрылся секрет этой загадочной улыбки - кто-то из моих Баграмских или Кабульских коллег засунул-таки среди вещей каменюку килограмма на полтора.
- Запихнули все же "подарочек". Молодцы! - рассмеялся Конюхов, - интересно, а у других попутчиков что-либо подобное было?
- Кто и какой "бакшиш" домой привёз, я не знаю, но тогда больше всех досталось Сашке Захарову. Через "телевизор" его чешские абсолютно новые чемоданы прошли нормально, но овчарка, натасканная на наркотики, уселась возле самого большого.
Долго Сашку "шмонали". Он уже и вещи все выложил, но собака всё не хотела оставить в покое уже пустой чемодан. Таможенники уже собирались, было подкладку взрезать, но пришел какой-то их сотрудник довольно пожилого возраста, и, узнав, что Захаров был авианаводчиком, поинтересовался: имели ли он, или его коллеги отношение к наркотикам.
Александр честно сознался, что нет, но у каждого авианаводчика на "боевых" при себе постоянно было несколько шприц-тюбиков с противошоковым составом. Иногда, когда санитарный вертолёт долго не прилетал за раненными, ожидавшими эвакуации в госпиталь, нам приходилось им делать уколы. Особенно, если боль у них была уже нестерпимой, или ранение очень тяжёлым.
Таможенник уже, вооружившись лупой, внимательно осмотрел чемодан, и сказал кому-то с досмотровой группы: "Всё нормально. Пропустите". Потом пристально посмотрел на Захарова, улыбнулся и добавил: "А ваши друзья - большие шутники. Они сделали уколы противошоковым шприц-тюбиком в углы чемодана. Такое в моей практике уже встречалось. Правда, это было уже очень давно, в году восемьдесят первом или втором…".
Пока наш "контрабандист-наркокурьер" складывал вещи в свой спасённый от вспарывания чемодан, мы успели договориться с таможенниками, что они на своём автобусе помогут завезти наши вещи обратно в самолёт.
Сашка возился долго. Мы перебрались в курилку и там, уже в неформальной обстановке, травили байки.
"Конечно, исколотый промидолом чемодан - вещь, встречающаяся довольно редко, но на прошлой неделе у нас был случай, заставивший нас и поволноваться и посмеяться вдоволь, - рассказывал кто-то из смены, энергично жестикулируя, - при перелёте с Кабула одному капитану, кажется, он был танкистом, причем довольно интеллигентного вида, приспичило по большой нужде. Не знаю, может, съел что-то не то, или просто вовремя не сходил в заведение, которое каждый нормальный пассажир посещает перед длительным перелётом. Ведь уже всем известно, что в военном Ил-76 туалета нет. Обычно борттехник держит "поганое" ведро на случай, если кому-то из пассажиров с плохим вестибулярным аппаратом станет нехорошо или приспичит по-маленькому, но в тот раз оно уже использовалось кем-то по своему предназначению.
Бледнея и покрываясь потом, капитан, стал просить борттехника помочь ему, но тот кроме ведра и предоставления возможности спрятаться с ним за чехлами, ничем не мог помочь. Такая перспектива почему-то танкисту не понравилась, и он упросил "бортача" отдать старый штурманский портфель, где тот держал всякий хлам. Борттехник долго не соглашался, но когда наш страдалец клятвенно заверил, что портфель с новым его содержимым он вынесет с самолёта и выбросит лично, техник сдался. Капитан быстренько сделал своё дело прямо в портфель и уже спокойно долетел до самого Ташкента.
При выходе с самолёта незадачливый пассажир понял, что вынести из самолёта и выбросить портфель со всем содержимым под пристальными взглядами пограничников и без таможенного досмотра будет невозможно, и он сделал вид, что просто "забыл" портфель.
Рассердившийся техник подошел к встречающему прилетевших пограничнику и сообщил ему, указав на капитана, что этот пассажир весь полёт суетился и всё пытался спрятать портфель. Пограничник отреагировал мгновенно: "Товарищ капитан, возьмите свой портфель!"
Танкисту пришлось взять его, но при входе в здание, где производился таможенный досмотр, он снова попытался выбросить злополучный портфель в урну.
Это насторожило уже всю смену. "Телевизор" ничего не показал, а капитан из-за своей скромности и стеснительности никак не хотел признаваться, что у него там находится и, тем более открывать. Наконец-то, покраснев до корней волос, он признался, что там кроме дерьма ничего нет. Мы были непреклонны и требовали показать содержимое именно этого багажа. Тут, наконец, капитан, не выдержал и сдался - открыл портфель.
Посмотрели: действительно, там было дерьмо. Наш танкист, трясущимися руками застегнул портфель и чуть не плача говорит: "Вот видите! Вот видите! Я же вам говорил, а вы мне не верили!".
Вот смеху-то было!".
Конюхов громко расхохотался. Успокоившись, закурили еще по одной сигарете.