- Как обычно. В восемь тридцать.
Еще два часа отбивать ноги по квадрату никому не улыбалось.
- Не-е, Витек. Давай уж лучше закрывай по камерам. Дай только перекурим еще по одной.
- Дело хозяйское, - философски изрек Мирон, - Пять минут на перекур.
Мне было непонятно: что это за губа такая? Захотел, зашел в камеру, захотел - вышел. Я спросил об этом у Мирона.
- А что тут такого особенного? - пояснил он, - В караул ходит только наш батальон. Сегодня я охраняю, а завтра, может, меня станут охранять. От губы никто не застрахован, поэтому, нужно сочувствие иметь и понимание. Все мы служим вместе, вместе на операции ходим. Чего делить-то? Свои же пацаны. Если начкар нормальный, то вечером можно даже в кино сходить. Понятно, что не на первый ряд, а так, чтобы тебя никто из шакалов не видел.
"Шакалы" - это было иное название офицеров. Прапорщики - "куски", а офицеры - "шакалы". Почему так сложилось, я не знаю, но могу засвидетельствовать, что некоторые офицеры своими повадками, действительно, больше походили на шакалов, нежели на людей в погонах.
Разошлись по камерам. В замке снова клацнул ключ, и мы вчетвером оказались закрытыми в нашей сержантской камере. Я, Жиляев, белобрысый младший сержант по фамилии Манаенков, который мел дворик и сержант-сапер, которого звали Резван. Я был духом, Жиляев - несостоявшимся дедом, а Манаенков и Резван - черпаками. Сделавшись за полгода службы в учебке крайне неприхотливым к быту, я снял хэбэшку и расстелил ее прямо на голом полу, намереваясь "добрать" еще почти два часа сна. Я лег, закрыл глаза и уже начал задрёмывать, но нет в мире совершенства! Сон не шел. Солнце стремительно поднималось к зениту, нагревая нашу бетонную коробку. В тесной камере стало душно. Какой тут сон, когда лежишь на полу с голым торсом и обливаешься потом! Резван окликнул Жиляева:
- Оу! Сколько служишь?
- Полтора.
- Сколько-сколько?! - возмутился Резван.
- Полтора года, - пояснил Жиляев.
- Это ты кто? Дух?
- Дед, - не совсем уверенно ответил Жиляев.
- Кто-кто? Дух? - снова переспросил Резван.
- Нет, дед.
- А-а. Понятно: дух со стажем.
Жиляев не стал возражать против такого определения его статуса.
- Ты вот что, - продолжил Резван, - снимай-ка хэбэшку.
- Зачем? - не понял Жиляев.
- Как зачем? - в свою очередь удивился такой непонятливости Резван, - Не видишь, нам жарко. Будешь вентилятором. Мы вот здесь ляжем, а ты давай, обмахивай нас сверху, да пошустрее.
Жиляев покорно стянул с себя засаленную хэбэшку и стал выписывать ей круги над нашими головами. Действительно, стало немного легче.
- Давай, давай, - подбадривал его Резван, - только вшей нам не накидай.
Он повернулся ко мне:
- Ты откуда родом?
- Из Мордовии. А ты?
- Я - из Дагестана, - гордо ответил Резван, - Сколько служишь?
- Только с КАМАЗа.
- А-а, дух значит?
- Дух, - подтвердил я.
- А Мирона откуда знаешь? Земляк твой?
- Нет. Он служит с моими земляками.
- Понятно. А девушка у тебя есть? - ни с того, ни с сего спросил Резван.
- Есть.
- А я со своей даже спал - похвастался он.
Я догадался, что про мою девушку он спросил, чтобы рассказать о своих победах над слабым полом. Интересно послушать. Я люблю рассказы о чужих сексуальных подвигах.
- Мы с ней из соседних сел, - начал Резван и обратился к Жиляеву, - Ты махай, махай, чего уши развесил? Один раз я у них в селе засиделся допоздна и когда пошел к себе в село, то уже была ночь. Моя любимая девушка решила меня проводить до полдороги. Когда мы отошли от ее села и немного прошли по дороге, я ей сказал, чтобы шла к себе домой, а я дойду сам. Она пошла, вроде как к себе домой. А я прошел немного и вижу - стог. Подумал, чего это я ночью буду ходить? Дай, думаю, я переночую в этом стогу, ночь-то ведь теплая. Я забрался в этот стог и уснул в нем, а утром просыпаюсь, гляжу: моя любимая девушка спит с другой стороны стога. Теперь мы, по нашим обычаем, муж и жена!
Резван рассказывал об этом невиннейшем приключении с таким жаром, с таким восторгом, но я, честно говоря, не понял в чем тут "фишка"? Ну, поспали, разделенные несколькими метрами сена или соломы. И что? Где изюм? Ладно бы он мне рассказал, как он свою любимую девушку и так и эдак десять раз за ночь ставил. Вот это была бы история! А здесь что? До призыва я к своим восемнадцати годам успел трахнуть целых шесть девчонок. С одной мы почти два года периодически встречались: она была на восемь лет старше и научила меня таким замечательным вещам!.. Расскажи я Резвану хоть десятую часть своих половых похождений, боюсь, несчастного целомудренного дагу скорчило бы в судорогах. Поэтому я только сочувственно покивал головой, дескать: "Да-а. Бывает. Повезло тебе".
Нас отвлек Манаенков. Он стал колотить в дверь камеры, требуя выводного.
- Оу, ты чего шумишь? Зачем людям разговаривать мешаешь? - спросил его Резван.
- Я в туалет хочу, - смущенно признался Манаенков.
- А час назад ты чем думал, когда все нормальные люди ходили?
- Мне тогда некогда было - я двор мел.
- Болван! - определил его Резван, - Чмо.
Открылась дверь, и на пороге показался Мирон.
- Чего шумишь? - спросил он Манаенкова.
- Я в туалет хочу, - пояснил тот.
- Через час завтрак, тогда и сходишь.
- Я сейчас хочу! - настаивал младший сержант.
- И что? Вас тут вон сколько сидит. И каждый раз, когда кто-нибудь из вас захочет, я должен бежать с ключами выводить вас?
- Ну, пожалуйста, - умолял его Манаенков.
- Валяй в сапог, - безжалостно отрезал Мирон.
- Как - в сапог?
- Каком кверху. Если сильно хочешь, то наделаешь и в сапог, а если не сильно, то потерпишь до завтрака.
Дверь снова закрылась. Манаенков принялся бешено колотить в нее ногами - парня, видать, и в самом деле приперло. Дверь снова открылась, но лишь для того, чтобы кулак выводного со всей дури угодил в лоб Манаенкову.
- Еще раз стукнешь - убью, - пообещал Мирон.
Манаенков, судя по нему, "словил мутного", или, выражаясь боксерским языком, получил нокдаун. Глаза его помутнели, голова качалась на тонкой шее. Придя немного в себя, он снял сапог и облегчился прямо в него. Еще один маленький шажок в сторону "чмошничества", таким образом, Манаенковым был сделан тут же, в этой камере, на моих глазах. Когда через час открылась дверь, то мы втроем пошли на завтрак в маленькую комнатку, в которой принимали пищу губари, а Манаенков пошел в сортир - выливать из сапога.
Губари завтракали после всех в полку. На караул и на губарей в столовой отпускали пищу в общие термосы, поэтому, до губарей доходила очередь только после того, как поедят все смены караула. Губарям доставались остатки, и вменялось в обязанность мыть большие тридцатишестилитровые термосы из под первого, второго и третьего. Мыть, конечно, досталось бы мне, как самому младшему по сроку службы, но сегодня, день был удачный для Манаенкова и Жиляева. Духам, конечно, на губе не сахар, но чмырям - приходится еще хуже. Вдобавок, это все видели, суровый Мирон явно взял меня под свое покровительство.
Пользуясь добротой выводного, после завтрака мы вышли во дворик покурить: Мирон снова дал каждому по две сигареты. Солнце пекло уже во всю, полковой развод кончился, и чем нам предстояло заниматься, было еще не ясно. Наверное, сейчас погонят убирать помойку.
Я наслаждался жизнью: сигарета в зубах, свежий воздух вместо душной бетонной коробки и главное - бачки сегодня мыл не я. В желудке переваривался завтрак: пусть мяса в нем было не так богато, как в полку, но свои законные тридцать три грамма сливочного масла и сладкий кофе я получил. Чего еще духу надо для счастья? Мою радость от жизни прервал знакомый голос - Востриков.
Он появился в караулке сразу же после полкового развода и теперь шел на губу в сопровождении начкара. Ой, как мне было стыдно перед ним: Востриков мужик, видать, хороший и незлой, а я его так подвел, усевшись на губу!
- Где этот разгильдяй? - его громкий командирский голос разносился далеко за пределы караульного городка, - Где этот нарушитель воинской дисциплины? Подайте мне этого возмутителя спокойствия!
Я струхнул. Если простой летеха зарядил мне вчера в челюсть, то что со мной сделает капитан? Может, в Афгане обычай такой: шакалы избивают духов? Вдобавок, востриковская увертюра не обещала мне ничего светлого и радостного.
Два капитана - начкар и Востриков зашли во дворик губы.
- Вот он, - кивнув на меня, сказал начкар.
- Семин? - обратился ко мне Востриков.
- Так точно, товарищ капитан! Младший сержант Сёмин! - отрапортовал я.
- Молодец, Семин, - похвалил меня Востриков, - хорошо службу начал! Далеко пойдешь.
Востриков повернулся к начкару:
- Так я забираю у тебя этого охламона?
- Забирай. Меньше народа - больше кислорода.
Мне выдали отобранные ночью ремень и звездочку с панамы. По пути к модулю карантина нас встретил тот самый коренастый лейтенант, который ночью сдал меня на губу.
- Товарищ капитан! Лейтенант Тутвасин… - козырнув, начал он.
- Товарищ лейтенант! - перебил его Востриков, - у вас на плечах голова или жопа?
- Виноват, товарищ капитан?.. - растерялся летеха.
- О том, что сержант из карантина отсутствовал на вечерней поверке, знали только мы, и это было наше внутреннее дело. А теперь, благодаря вам, об этом знает весь полк. И весь полк теперь знает, что в карантине нет дисциплины, потому, что командиры взводов там долболёты!
- Я… - начал было оправдываться лейтенант.