Остальные летчики, обгоняя друг друга, побежали к стоявшему у штабной землянки автобусу. Под их унтами поскрипывал смерзшийся снег,
- Как настроение народа? - спросил командир дивизии у Емельянова, когда они остались вдвоем.
- Хорошо дерутся, товарищ полковник. Я вам еще не докладывал: сегодня звено капитана Доброхотова встретило большую группу транспортных "юнкерсов". Тех прикрывали "мессершмитты", да наши истребители связали "мессеров" боем. А мои ребята врезались в строй немцев, и каждый сбил по два-три самолета. Старший лейтенант Ольховенко лично четыре "юнкерса" сбил. А потом, раненный в руку, в спину и в голову, привел подбитый штурмовик на свой аэродром.
- Ну и орел! - восхищенно произнес Рубанов.
- Послушайте дальше! Шасси у самолета были перебиты, поэтому посадку Ольховенко произвел на "живот". Вылез окровавленный из кабины да как замахнется гранатой на подбегающих людей, кричит: "Не подходи, гады!" Думал, что на территории противника сел... Если бы не потерял сознание - швырнул бы, чего доброго, гранату в своих же механиков. Сейчас в госпитале лежит. Врач говорит - будет жить.
- Да... А откуда у него граната взялась?
- У нас многие берут в полет гранаты. А то еще и автомат прихватят - на всякий случай.
Рубанов тихо проговорил:
- Представьте его к награде.
- Слушаюсь!
Они направились к самолету командира дивизии, уточняя план предстоящей операции.
Солнце уже наполовину скрылось за обагренным горизонтом, когда штурмовик командира дивизии, стремительно набрав скорость, оторвался от земли и плавно убрал под себя шасси.
Емельянов вернулся на командный пункт. Летчики группы Бахтина, проложив маршрут, складывали карты.
- Все продумали? - обратился к ним командир полка. - Учтите, аэродром Сальск прикрывается трехслойным зенитным огнем, да и "мессеров" там достаточно.
- А мы сейчас к нашим зенитчикам пойдем. Выведаем, когда им труднее вести огонь по самолетам. Тогда ясно будет, как лучше построить заход на цель, - решил капитан Бахтин.
* * *
После ужина капитан Бахтин, лейтенант Карлов и сержант Долаберидзе вместе вышли из столовой. Вместе направились по темной улице станицы Барабанщиков в свои общежития. Неполный месяц тускло освещал домишки с наглухо занавешанными окнами. Дым из печных труб медленно струился вверх и, растекаясь где-то на высоте, туманил звездное небо. Крепкий мороз предвещал хорошую летную погоду.
Летчики шли молча. Они уже свернули на тропинку, которая вела к общежитию напрямик, через развалины домов и груды щебня, когда Карлов неожиданно спросил у Бахтина:
- Иван Павлович, вы летали сегодня над Сталинградом?
- Летал, - ответил Бахтин. - А что?
- Да вот идем мы сейчас по развалинам, и представился мне Сталинград. Я тоже вел сегодня эскадрилью над городом. А ведь от города одно название осталось. Здесь, в станице, хоть половина хат уцелела. А там? Горы битого кирпича, да кое-где одинокие стены... Огромная рана на земле... А я бывал в Сталинграде до войны...
- Знаешь, Георгий, - нескоро ответил Бахтин, - мне кажется, эти уцелевшие стены стоят на земле как памятники. Да, да, именно памятники величия, стойкости. Ведь сколько бомб и снарядов обрушил врат на город, а он выстоял... Кончится война, снова отстроят Сталинград. Но я бы такую полуразрушенную стену оставил в центре будущего города. Пусть напоминает она детям, как отстаивали мы свою землю. - Бахтин взглянул на Карлова. - Еще хочется мне, чтобы ни один фашист не удрал из Сталинграда, хочется заставить пленных гитлеровских солдат отстроить то, что они разрушили... И чем больше уничтожим мы завтра "юнкерсов", тем быстрее задохнется армия Паулюса.
- Эх и влупым завтра фашистским летчикам! - воскликнул Долаберидзе, подкручивая свои черные усики.
Он поскользнулся и тяжело навалился на Бахтина.
- Ну и медведь же ты, Долаберидзе, - еле удержавшись на ногах, сказал тот.
Вместе с Карловым они рассмеялись.
- Я тебя, как отца родного, люблю, а ты мэдведем называл, - надулся Долаберидзе.
- Да ты что? Никак обиделся? - удивился Бахтин. - Брось, я же тебя тоже люблю, - и он, встав на цыпочки, обнял своего обидчивого друга.
Они уже подошли к общежитию, где жил лейтенант Карлов. Бахтину и Долаберидзе нужно было идти дальше.
- Пойдем к нам, - пригласил Карлов товарищей. - Я вам на баяне поиграю.
- Нет, Георгий, надо отдохнуть перед вылетом, - отказался Бахтин.
- Да, жалко рано вставать нада, а то пошел бы. Хорошо, Георгий, играешь, - Долаберидзе восторженно хлопнул его по плечу. - Ну, пойдем, варабэй адиннадцать, - обратился он к Бахтину.
Друзья улыбнулись. "Воробей одиннадцать"- был позывной капитана. Во время полета в наушниках часто можно было слышать торопливую скороговорку: "Я воробей одиннадцать. Как меня слышите? Прием". И летчики в шутку прозвали так Бахтина.
Попрощавшись с друзьями, Карлов вошел в общежитие. Это была большая деревенская хата с низким потолком. Ярко горели три керосиновые лампы "летучая мышь". У стен тянулись дощатые нары, на которых бугрились аккуратно заправленные тюфяки. За длинным столом сидели несколько человек. Двое играли в шахматы; другие "забивали козла" и при этом с такой силой стучали костяшками, что на шахматной доске подскакивали фигуры; кто-то, пристроив маленькое зеркальце на самом краю стола, брился.
Увидев командира эскадрильи, летчики встали. Это были старые, давно воевавшие воздушные бойцы. Только двое "шахматистов" на днях прибыли в полк из летной школы и считались молодыми. Правда, всем им - и молодым, и старым - едва перевалило за двадцать. Поэтому двадцативосьмилетний Георгий Карлов резко выделялся среди летчиков, своей эскадрильи.
- Ну, топорики, что повскакивали? Садитесь! - разрешил Карлов. Он присел на нары и начал стягивать унты.
"Топорики" - это было излюбленное выражение командира эскадрильи. Перенял он его еще в летной школе от своего инструктора, который называл так курсантов за их неумение держаться в воздухе.
Окончив в 1939 году летную школу, Карлов сам стал инструктором в авиационном училище и тоже начал называть своих курсантов "топориками". Это слово вошло в привычку, но произносил его Карлов всегда в шутку, и никто не обижался.
Летчики сели.
- Сыграли бы что-нибудь, товарищ командир, - попросил сержант Семенюк, намыливая щеку.
- Можно и сыграть, - согласился Карлов.
Он снял с себя комбинезон, натянул унты, расправил под ремнем гимнастерку. Кто-то уже вытаскивал из-под нар баян.
- А петь будете? - спросил Карлов.
Не дожидаясь ответа, он уселся поудобнее, растянул мехи и, почти касаясь головой баяна, как бы прислушиваясь к протяжным звукам, заиграл.
- Раскинулось море широко,
И волны бу-шу-ют вдали-и...
Первым подхватил знакомую мелодию Анатолий Семенюк. Затем прибавился еще чей-то голос, и вот уже разноголосый хор громко пел:
- Не в силах, товарищ, я вахту стоять,
- Сказал кочегар кочегару...
Переборами заливался баян. Песня брала за душу.
Напрасно старушка ждет сына домой,
Ей скажут - она зарыдает.
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает.
- А теперь нашу, полковую, - предложил кто-то.
В быстром темпе заиграл командир эскадрильи, и грянула песня шестьсот двадцать второго полка, рожденная у берегов Волги:
- Мы бомбы сыплем градом,
Мы бьем врага в бою
За пепел Сталинграда,
За Родину свою.
Бегут фашисты в страхе,
Скрываясь от штурмовок,
Когда орлы в атаке
Шестьсот двадцать второго.
И хотя баян смолк, все дружно, в один голос добавляют:
- Гвардейского полка, отважного полка.
- А что, товарищи, будет наш полк гвардейским, вот увидите, будет, - категорическим тоном заявляет сержант Семенюк. Мыло на его лице уже высохло, и он вновь намыливает щеку.
- Ну, хватит играть, надо пистолет почистить, - сказал Карлов. Он вложил баян в футляр, но прежде чем закрыть крышку, долго смотрел на ее внутреннюю сторону. Там приклеена довоенная семейная фотография. Младший сын примостился у Карлова на коленях, дочка сидит на руках у матери, а старший сын, тоже Георгий, очень похожий на отца, стоит между родителями.
Карлов вспомнил тот солнечный майский день сорок первого года, когда всей семьей отправились они в фотоателье. Сколько было надежд, сколько счастья... Он пристально всматривался в милое лицо жены и мысленно спрашивал: "Как там ты одна, с тремя детьми, в эвакуации?"
Карлов неспроста хранил фотокарточку семьи рядом с баяном. Еще мальчишкой научился он играть на гармошке, а когда ему исполнилось четырнадцать лет, получил в подарок от отца этот баян. Через год отец умер. С тех пор Георгий повсюду возил баян с собой и хранил, как самую дорогую память.
Поглаживая футляр, Карлов вспомнил Симферополь, дом, в котором прошло его детство, И вдруг до боли сжал зубы: он представил себе развалины этого дома и фашистов, шагающих по родной улице...
Летчики ушли в столовую. Кроме Карлова, в общежитии остались только Семенюк и новичок Павлик Архипов: они уже поужинали.
Анатолий Семенюк, закончив бриться, подошел к Архипову, который укладывал в коробку шахматы.
- Ну что, чемпион, хотите получить мат за десять минут?