"Сколько призрачности в том, что мы называем действительностью!" сказал он и, спустя рукава, принялся раскладывать хлеб печатными буквами.
Виноградный окорок
Все семейство Ч. – бегут за окороком, а впереди в окорок зубами врезалась собака. Навстречу волки, да не простые, с гривами сибирские, а за волками мчится автомобиль.
От страха или чтобы добро волкам не досталось, одним кусом окорок съела собака. А волки на собаку и в клочки. И вся ветчина попала в волчиную сибирскую пасть с песьей шкурой и костями. А все Ч. побросались на ходу в автомобиль. И автомобиль скрылся.
А собака и говорит:
"Разве я виновата?" и подает мне в обеих лапах чек – 1000 франков "на предъявителя".
В банке у самой кассы я спохватился: чека нет! или дорогой потерял или дома в письма сунул. А кассир за решеткой для порядку разложил столбиками, но не мелочь, а розовый виноград. Захотелось мне этого розового попробовать, потянулся я с руками, а решетка опустилась и прямо мне по пальцам, как бритвой: черно в глазах.
И очутился я в сыром подвале. И о чем эти черные мысли? И я повторяю из какой-то песни и мотив знакомый:
"А когда ты меня покинешь,
я из огня до земли тебе поклонюсь,
расточу весь огонь –
и одна ты в глазах не померкнешь..."
Хлынула вода. И я скорее выбираться, да темно очень.
И вспомнился окорок – розовый, как розовый виноград.
"Пойду, думаю, к Ч.".
По насыпи мне навстречу, но кто это? не понимаю: на ней мужское без пуговиц пальто наголо.
"Я безработная, говорит она, и не годы, не век, а века иду по чужой земле".
"Откуда?" спрашиваю.
"Я из Дельфов".
И я вспоминаю о чеке: 1000 франков. Вот кстати, пригодились, подать ей. И я все перерыл, и письма, и рукописи, в столе и по карманам, а чека нет нигде.
"Нет, говорю, нигде".
"Негде", поправила она, но не сказала "искать", а взглядом стрелой ударила в меня:
"А когда ты меня покинешь,
я из огня до земли тебе поклонюсь,
расточу весь огонь –
и одна ты в глазах не погаснешь..."
И замечаю, что она на одной ноге и эта нога колонкой у нее из середки – дельфийская.
"Из Дельфов!" говорит Лев Шестов, вылезая из автомобиля: он на Комарове путешествовал вдоль виноградников.
"А чтобы все было незаметно, мы скрывались под автомобилем у колес", объяснил Комаров.
И подает мне полную горсть мятого винограда – нарезано тонкими ветчинными ломтиками.
Петли, узлы и выступы
Выставка скульптур. А кроме разноцветных граненых бутылок, ни ног, ни рук, ни головы и хоть бы какой завалящий торс, ничего. Из окна, прячась за занавеску, выглядывает Лорионов: в руках у него стопудовые гири, запустит и от головы ничего не останется, про ноги и руки я уж не говорю. А я как раз под окном: взялся распутывать веревку – работа надоедливая, да и опасно. На веревке делаются само-собой петли, подержатся в воздухе и, само-собой, затянутся в узлы: начинай сначала.
На выставку набирается народ. Вижу и Лорионов, но уж без гирь. И он меня торопит:
"С веревкой неудобно, вы загораживаете выставку".
Я вышел в другую комнату. Там, согнувшись над столом, Копытчик (С. К. Маковский) пишет программу "Оплешника", повторяя:
"Оплешник – оплетать – плел".
На плите, пред Копытчиком, подгорелые овощи, залежавшийся соленый огурец пустышка, вареная свекла, не отличишь от кактуса, лопнувшие растекшиеся томаты – матерьял для "Оплешника".
Копытчик предлагает мне поправить этот "натюрморт". А я вызвался отделать дом "по Гоголю".
И начинаю свою работу. Я должен с инструментами – каучуковые палочки и закорючки – подыматься по выступам на самую верхушку, не глядя вниз. Осторожно ступая и не глядя, лезу по белым каменным плитам и с выступов каучуковой лопаткой счищаю известку.
"Пропал мой Гоголевский дом!" думаю, но как отказаться продолжать работу "раз взялся?"
"Я все слышал", сказал Лорионов.
И от стыда я скувырнулся.
Подкоп и затычка
"Голова хвоста не ждет!" но бывает и обратное: хвост улепетывает, а голова болтается. Подхожу к театральной кассе, нагнулся к кассиру – билеты разложены рядами по ценам – а как выдавать, кассир ставит глазом печать. И я получил припечатанный и иду с глазом и что же оказывается, глаз привел меня не в зрительную залу, а в картинную лавку.
Андрэ Бретон показывает картины. Я к нему о Мексике, о мексиканских жителях.
"Я как Улис, сказал Бретон, все забыл под песни сирен". И подает мне камень: "из подкопов, краеугольный".
Я зажал в руке камень и поднялся на воздух, облетел все подкопы и спустился на землю.
Что это, не могу понять: монастырь или тюрьма! Одиночные камеры-кельи, тяжелые чугунные двери, но есть и светлые комнаты с окном – "семейные". А на самом на верху "Комитет ручательства" и выдают спички без очереди. Спички мне всегда нужны, я курю. Но подняться в Комитет я не решился: начальник, любитель домашних спектаклей, человек словоохотливый чрезвычайно, так что в словах его больше слов, чем мыслей, но даже и по крайней надобности, никто к нему не осмеливается входить с просьбами, а, кроме того, в его кабинете шныряют летучие мыши, его охрана.
Время раннее, поставил я себе чайник.
"Вот, думаю, никогда бы не согласился в такой час кого-нибудь чаем поить".
И как на грех, стук в дверь.
Бретон с ружьем и мексиканской косой ломится в дверь. Но я его не пустил: "еще рано чай пить".
Но это оказался не Бретон, а Пришвин: он уселся перед дверью на свою мексиканскую косу, подперся дулом.
"В России, сказал он, много происходило и происходит такого, чего не было и не будет никогда на свете". И принялся дубасить в дверь.
На порку
Из Коммиссариата повестка: "явиться в 10 утра на порку". Наш Коммиссариат на Шардон Лягаш, два шага с Буало. Но почему-то я поехал по железной дороге.
Я захватил с собой, кроме повестки, еще много писем, опущу. И пропустил остановку, вижу Национ. Я скорее к двери да зацепился за какую-то даму, тут бы мне рвануться, а я стал распутываться. А поезд не ждет. И когда, наконец, выпутался, не могу разглядеть станцию. И все-таки вышел. Да поскорее: "10 еще нет, но уж около, не опоздать бы".
Я проходил по незнакомым местам: онемевшие живые развалины, неужто я попал в Рим? Навстречу куколка, так я и сказал себе: куколка. А шла она, как и я, наугад – заблудилась. А за развалинами старик и старуха ищут кого-то. И вот увидели, не меня, а эту куколку и бегут. Но тут сверху упала огромная лавина снега и засыпала куколку. И куколка обернулась в снежинку. А я боюсь на часы посмотреть.
Идет рабочий. Я догадываюсь, тоже, как и я, по вызову.
"Не опоздаем?" спрашиваю.
"Зачем опоздаем: 9-и еще нет".
Я посмотрел на часы. И вдруг понял, что всю ночь я плутал по Парижу.
"Взгляну хоть как порют". И вхожу в Коммиссариат. Присел на скамейку, а мой спутник подошел к столу. И какая-то, очень напоминает лисицу, велит ему раздеться.
"В этом самое главное и есть, подумал я, что не ажан, а лисица".
А мой спутник робко снял пиджак, потом сорочку. От неловкости тело его запупырясь, посинело.
"Хорошо что штанов снимать не надо!" подумал я и, загодя, снял пиджак, держу на руке.
А лисица положила моего оголенного спутника к себе на руки и пошлепала по голой спине, как шлепают по тесту.
"Готово, сказала она, следующий".