Я вскочил и почувствовал сильную боль в груди.
- Всем приготовиться и оставаться внизу! Израель - к господину лейтенанту, доложить!
Я подвесил противогаз и, спотыкаясь, поднялся по лестнице, выходившей в сторону Белой горы. Дышать было больно.
На Белой горе я не увидел ничего, кроме дымки, сквозь которую пробивались слепящие лучи солнца.
Шш-крамм! Шш-крамм! - прокатилось над нами в низину. Раздались одиночные ружейные выстрелы. Затарахтели пулеметы. Мне показалось, что они стреляют сюда. На нашем склоне горы беспрестанно взлетали вверх облака разрывов.
Треск пулеметов заглушал все звуки.
Вскакивая в страхе по тревоге, я, видимо, растянул какую-то мышцу в груди.
Подбежал кто-то. Израель протягивал мне ротную книгу приказов.
- Давай, входи сюда! - закричал я. - Чего ты носишься сейчас с этой книгой!
- Подумаешь, постреливают немножко! - засмеялся он.
Рамм! Рамм! - в низину.
Примчались двое: Ламм и его посыльный. Они сбежали к нам по лестнице.
- Что здесь происходит? - закричал Ламм мне в ухо.
- У нас ничего! - крикнул я в ответ.
Пулеметный огонь стал постепенно стихать. Тяжелые снаряды с шумом пролетали над нами в сторону белой траншеи позади нас и высотки за ней. Наша артиллерия гремела и плевалась огнем.
Потом все смолкло, и стало очень тихо.
Вечером пришел Зендиг:
- Пусть бы нам сегодня принесли пищу другие отделения, тогда бы мы все разом сменили людей в овраге.
Я распорядился, чтобы Хартенштейн послал больше людей, и кроме того я дослал еще Функе и Израеля.
Как только стемнело, я пошел в овраг. Вейкерт, взволнованный, шел мне навстречу.
- Я снова потерял троих - из них двое убиты! Я уже не могу держать все воронки!
- Тебя сменит Зендиг со своими. Вон уже первые идут.
По противоположному склону оврага кто-то спускался Кто бы это? Я пошел навстречу. Оказалось - лейтенант.
Я доложил. Он вежливо ответил на приветствие.
- Я командир роты, которая примыкает к вам справа. Мы заняли позицию вчера. Ваша рота доложила, что мы расположились слишком далеко позади. Поэтому мы будем окапываться здесь впереди, рядом с вами. Я надеюсь на доброе соседство и был бы вам признателен, если бы вы мне подсказали, что от нас в первую голову требуется, так как вы лучше знаете обстановку.
Мы поднялись по противоположному склону. Наверху лежали его люди, рассыпавшись цепью, как на учебном плацу, ружья наизготовку. "Боже милостивый! - подумал я. - Они ведь еще и на войне-то не были!"
Я показал ему, как мы оборудуем воронки: не по прямой линии, а по возможности неравномерно.
- Я так не могу, - сказал он. - Мой командир батальона дал мне строжайшее указание, как я должен это делать.
Мне это даже понравилось: видимо, в том полку были энергичные начальники. А мне, похоже, дали слишком много свободы действий.
Подошел Ламм и откозырял лейтенанту:
- Это первый случай, когда соседняя дивизия устанавливает с нами связь!
- Как же так? - удивился лейтенант.
- Да вот так.
- Вам не придется на нас жаловаться.
Мы пошли обратно.
- Я должен тебе кое-что сообщить, - сказал Ламм серьезно.
"Опять я что-нибудь упустил?" - подумалось мне.
Он остановился. Было темно.
- За отличия перед лицом врага тебе присваивается звание младшего фельдфебеля. Я принес тебе мой офицерский темляк и пару пуговиц, - это, правда, всего лишь ефрейторские пуговицы.
Я хотел поблагодарить его, но это было бы, пожалуй, излишне. Ведь мое отделение занимало здесь как-никак самую важную позицию во всей дивизии!
- Ты что, не рад?
- Рад, рад, конечно, только… как бы не зазнаться!
Он рассмеялся, хотел что-то сказать, но лишь рассмеялся еще пуще, подал мне темляк и пошел вперед.
У моего блиндажа мы встретили Хартенштейна.
- Вот, поздравьте Ренна со званием младшего фельдфебеля! Заслужил он его?
- Так точно, господин лейтенант, заслужил, - сказал тот прямо.
Мне было не по себе. Но вместе с тем я и рад был, что Хартенштейн не испытывает зависти - ведь я считал его способнее себя.
XIII
Явился Функе с котелками:
- Есть потери, четверо из взвода. Сейчас придет Израель, он расскажет подробнее.
К нам спустился взволнованный Израель, снял ранец с водой и поставил на пол мешок. Полы его мундира и карманы были в крови.
- У них совсем нет чувства товарищества! Мы ждем у кухни, вдруг шквал беглого огня обрушился туда, где стояли люди из четвертой роты. Прямо в гущу. Снова снаряды - один попадает в котел четвертой, и раненых заливает горячим супом. Они кричат. Вся банда разбегается, вместо того чтобы помочь. Я кричу, зову их, чтобы помогли мне, и ни один не подошел!
- Да, - сказал Функе. - Только Израель и позаботился о раненых.
- Одному, оторвало обе ноги да еще всего залило супом. Я кое-как - никто не помог - взвалил его на повозку. Не знал, где за него ухватиться, - он стонал от боли.
Они говорили, перебивая друг друга. Функе все повторял:
- Да, только Израель и понимает, что такое товарищество.
Когда мы поели, разговор пошел спокойнее. Но Израель все еще был необычно взволнован и расстроен.
- Если со мной что случится… мне никто не придет на помощь, - сказал он.
- Я помогу тебе, - сказал Функе.
- Не поможешь! Это был мой последний вечер! Мне уже больше никто не поможет!
- Ты будешь жить долго, - сказал Функе. - Господь не оставит хорошего человека!
- Эх! Я знаю - это был мой последний вечер! А до чего ж не хочется умирать!
Хоть бы они не заметили, что меня повысили в звании. Я не знал почему, но одна мысль об этом меня ужасала. Я потянул Хартенштейна за рукав к лестнице.
Снаружи было светло. На березе пел черный дрозд, неподалеку от него - зяблик. Хартенштейн крошил хлеб.
- Не говори им, что меня повысили.
- Почему?
- Пожалуйста, не говори! Мне это не по душе!
Помолчав, он сказал:
- Верно, там, у кухни, творилось что-то ужасное! Израель не из пугливых, а он сам не свой.
Я посмотрел на Белую гору, где на удивление было тихо. И необычайно красиво.
- Где-то что-то цветет, - сказал Хартенштейн. - Чуешь, какой запах?
Перед нами были голые известковые комья и истерзанная береза. Она распустила было почки и пожухла. Но аромат какого-то цветения и вправду долетал сюда.
Мы легли спать. Израель уже спал. Только Функе сидел, погруженный в себя, и курил сигару.
- Приказ из батальона! Всем по местам! Французы готовятся к атаке! - крикнули сверху.
Мы схватили противогазы, ружья, каски и выскочили из блиндажа. В одно мгновение все орудийные площадки были заняты. Пулеметы приготовлены.
Светило солнце. Было тихо. И только слабо погромыхивало где-то далеко-далеко. И нигде никакого движения. Я послал Функе к Ламму доложить, что мы готовы, но все спокойно, и каких-либо признаков наступления не наблюдается. Между тем я дал распоряжение всем припасть к земле, чтобы с Белой горы не увидели у нас большого скопления людей и не открыли артиллерийского огня.
Ничто не нарушало тишины. Прибежал Функе; он бежал что было мочи:
- Израель убит!
- Как! Где? Разве стреляли?
- Лежит в лесу на крутом склоне!
- Что сказал господин лейтенант?
- Снова уйти в блиндажи.
Я дал команду разойтись, а сам побежал к крутому склону. Я увидел его издали: он лежал, распластавшись на спине, под сосной. Я склонился к нему. В руках у него была ротная книга приказов, которую он хотел отнести Ламму. Я ему этого распоряжения не давал. На лбу у него было немного крови, а на мундире - брызги мозга.
Я взял книгу приказов и понес ее Ламму.
- Эта тревога - нечто непостижимое, - возмущался он. - Я написал в батальон резкое донесение о том, что нам здесь, на передовой, лучше знать, чем им там, - готовится наступление или нет!.. К утру нас сменит шестая рота. А кухня встретит на полпути к биваку.
Я пошел назад - снова мимо Израеля - в блиндаж. Функе жевал огрызок сигары и оплакивал Израеля:
- Это был лучший из людей, каких я знал. И как он предчувствовал свою смерть! Такое бывает только у хороших людей.
Хартенштейн сидел, склонившись долу, и что-то чертил пальцем на земле… а что ему там было чертить! Я лег на свои нары и горько заплакал.