IX
Зима шла к концу. Два-три раза я ходил в дозор и возвращался с добычей - с кусками французского проволочного заграждения. Было несколько перестрелок. Теперь в моем ведении находилась небольшая ротная библиотечка. А в общем-то я чувствовал себя опустошенным и часто напивался.
Цише и Зейдель играли в карты. Я тоже мог бы, но не понимал, как можно эту игру принимать всерьез. Поэтому никто не хотел играть со мной, что, впрочем, меня не огорчало.
И Кайзер тоже все больше замыкался в себе. Он страдал от бесцельности окопной войны. Я отлично понимал, что он с радостью пошел бы в бой и что для него было мучительным испытанием выказывать воодушевление, когда требовалось таскать рельсы для строительства блиндажей (а руки у него были слабые) и несколько месяцев подряд нести караульную службу на одном и том же месте, откуда французские окопы даже не были видны. Но я ничем не мог ему помочь. Бели я и был некогда охвачен боевым пылом - взять хотя бы переправу через Маас, - то теперь я вовсе остыл и уже иные чувства владели мной.
Как-то раз нам сделали противотифозную прививку. Ввели под кожу какую-то жидкость. Санитары сказали, что к вечеру у нас поднимется температура. Я чувствовал себя очень скверно. Ночью меня преследовали кошмары.
Когда я проснулся, был уже день. Шуршала солома. Кто-то стонал.
- Послушай, - сказал Зейдель, - пить хочу, помираю!
Я поднялся. Место, куда вчера сделали укол, побаливало. В остальном я чувствовал себя довольно сносно.
Зейдель казался постаревшим; под глазами у него были мешки. Я потрогал его лоб. Он пылал. Зейделем овладел страх. Глаза его, неотступно следившие за мной, были полны ужаса.
В тот день рота походила на лазарет. Но уже на следующее утро все сразу повеселели. За окном светило солнце. Цвели цветы. Зейдель со смехом рассказывал мне, что ему чудилось, будто он умирает.
Однажды после полудня я сидел у открытого окна в своей библиотечной каморке. Внезапно до меня донеслись чьи-то голоса; слов я не разобрал, но тон, каким они были сказаны, привлек, мое внимание.
Я увидел Кале - пожилого, женатого человека из нашей роты: он стоял в позе нищего, согнувшись, а пастор с садовой лопатой в руках удирал от него со всех ног. Что там произошло?
Кале теперь медленно крался к моей двери.
Стук в дверь.
- Войдите!
Худой, длинный, он, сгорбившись, шагнул через порог, приблизился ко мне и вдруг со старческой улыбкой обхватил меня за шею.
Я оттолкнул его руку:
- Тебе что - книгу надо?
- Нет. - Он с масляной улыбкой глядел на меня. - Тебя! - И выпятил живот.
- Выбирай книгу или катись отсюда!
Его согнутые в коленях ноги дрожали.
- Выйди и подумай, что тебе надо!
Он продолжал стоять в нерешительности.
Я взял список книг и сделал вид, будто мне нужно сделать запись. Согнувшись, он пошел к двери. Там остановился и, исполненный тоски, поглядел на меня.
Я листал бумаги.
Он снова подошел ко мне.
- Ну, чего тебе еще?
- Послушай… - Он безвольно улыбнулся.
- Ступай, - сказал я жестко.
Он шмыгнул за дверь. Я слышал, как он еще потоптался немного, потом медленно пошел прочь.
Дверь распахнулась, и вошел Зейдель.
- Ты уже слыхал? Кале напал на фельдфебеля Лау!
- Когда? И что значит - "напал"?
- Сегодня утром. Фельдфебель сидел и писал. Вдруг его кто-то хватает сзади и пытается поцеловать.
- Ну, и что фельдфебель?
- Ты же его знаешь: вскочил и давай хохотать. Потом доложил Фабиану, чтобы Кале убрали. Думается мне - в лазарет для нервнобольных.
В окно я увидел возвращавшегося из сада пастора - он двигался с осторожностью: враг мог быть еще здесь.
X
В начале июля наш батальон был снят с передовой и направлен в тыл, примерно в тридцати километрах от линии фронта, чтобы мы могли восстановить свои силы. Все мы привыкли ходить, ссутулившись, так как в низких блиндажах и окопах, где часто встречались балочные перекрытия и повсюду висели телефонные провода, все время приходилось нагибаться.
Непривычный марш по жаре с полной выкладкой был очень утомителен. Ночная жизнь в темных и сырых блиндажах словно бы выпотрошила нас.
Мы прибыли в деревню, вытянувшуюся вдоль широкой дороги, которая круто подымалась из долины вверх по зеленому холму. Наверху, обращенный фасадом к дороге, стоял довольно большой серый дом - замок.
Наше отделение подошло к плоскому приземистому дому, к дверям которого вело несколько ступенек. Навстречу нам вышел старик с аккуратным пробором в седых волосах и движением руки пригласил нас во двор, вымощенный широкими каменными плитами. Слева, у стены, стояла длинная скамья, стол и стулья. Он показал нам на них и провел нас дальше в просторную конюшню с металлическими яслями и кормушками и бревенчатыми перегородками между стойлами. Справа находился гараж. Здесь нам предстояло стать на постой.
- Если бы Кале был с нами, - сказал Зейдель, - его следовало бы запереть там, чтобы ночью он не напал на нас.
Ужинали за столом. В задней части двора был сад с плакучими ивами, кустарником, цветами и с большой беседкой.
Мы узнали, что старик был отцом владельца замка и что в молодости он увлекался скачками. С дороги дом был похож на крестьянскую избу.
В последующие дни мы занимались строевой подготовкой и тактическими учениями. Я чувствовал себя неплохо. Лейтенант являлся к нам в отличном расположении духа уже с утра. Командиры взводов и отделений тоже, по-видимому, были всем довольны, и их хорошее настроение разделяла вся рота. Однако строевая подготовка была суровой, а на тактических занятиях все действовали с полной отдачей: видимо, потому, что Фабиан сам принимал участие в боевой подготовке, а потом обсуждал с нами преимущества и недостатки разных видов атак.
Как-то погожим теплым вечером мы с Зейделем решили пройтись. Внизу, в деревне, мы повстречали младшего фельдфебеля Лауенштейна и двух унтер-офицеров. Мы шагали с ними по долине вдоль небольших, обнесенных забором усадеб. Солнце клонилось к закату. Ивы и тополя, как и все вокруг нас, стали почти прозрачными.
Лауенштейн говорил без умолку. Я слушал его вполуха.
- Там, - прервал его унтер-офицер, - есть один домик, а в нем две хорошенькие девочки. Инспектор корпуса приказал закрыть окна решетками, чтобы никто к ним не проник.
- Я должен на них поглядеть! - воскликнул Лауенштейн.
Дом был низенький и с виду мрачный. Мы прошли через сад с неухоженным цветником и постучали.
В доме царила тишина. Тем временем Зейдель стал обходить дом кругом. Лауенштейн постучал вновь.
- Идите сюда! - тихо позвал из-за угла Зейдель.
В задней стене дома окно за проволочной решеткой было открыто. Один из унтер-офицеров отодрал решетку, и мы друг за другом прокрались внутрь.
Слева отворилась дверь. Появился старик с лампой в руках, пробурчал что-то и снова исчез. Мы прошли в комнату справа. Там на комоде горела лампа. Справа у стены стояли рядом две кровати, в них лежали двое.
- Бон жур, - произнес кто-то из нас. Обе молча уставились на нас. Унтер-офицеры подошли к ним, поздоровались за руку и присели на край кровати. Мы уселись на стулья возле комода. Та, что лежала слева, завела скучный разговор. Насколько я понял, они жили, собственно, в Нанси, а война застала их здесь, у родных.
Один унтер-офицер обнял ту, что лежала слева, и принялся ее тискать. Другой унтер-офицер что-то нашептывал второй.
- Мне здесь нравится, - сказал Лауенштейн, - все-таки хоть увидишь что-то!
Из кровати справа донесся детский плач. Малышка, видно, была накрыта с головой одеялом.
Зейдель встал и пошел к двери. Я и Лауенштейн последовали за ним. Мы вылезли в окно.
- Опять же тут можно и французскому научиться! - воскликнул Лауенштейн. - Мы будем ходить сюда каждый вечер - один день я с Ренном, на другой день другие!
- А Зейдель будет только смотреть! - засмеялся я.
- Так не всегда же у каждого есть желание. Пойдет, когда появится.
Зейдель молча шел впереди. У последних домов деревни Лауенштейн попрощался с нами.
Едва только он скрылся в доме, Зейдель взорвался:
- Ну и свинья! Я не позволю приказывать мне, когда я могу пойти к девушке! Так далеко его служебная власть не простирается! - Он еще долго бранился.
Я же не мог удержаться от смеха. От этого Зейдель еще пуще разъярился, а меня все разбирал смех. Наконец мы оба иссякли.
В нашем доме кто-то играл на пианино. Солдаты ландвера сидели за столом на мощеном дворе.
Мы тоже сели. Из-за крыши дома выплыл месяц и посеребрил листья плакучих ив. Ландверовцы мечтательно смотрели куда-то вдаль. Я разглядывал их по очереди. У одного вдоль глубоких складок, идущих от носа к подбородку, свисали длинные усы. У другого было круглое, красное лицо и маленькие, водянистые глазки. Оба умели предаваться унынию и притом говорили обычно только о жратве.
Из комнаты доносились аккорды и замирали где-то высоко в небе, еще более бездонном, чем музыка.
Я видел месяц, и листья, и цветы, выбеленные лунным светом. Природа не сентиментальна, нет, она бесчувственна, даже когда ты сам переполнен чувствами через край. Природа холодна и бесстрастна, и отсюда ее величие. И поэтому хорошо, что эти люди здесь в своем отчаянии так безобразны.
Тыловая жизнь подходила к концу.
Мы стояли на возвышении готовые к смотру. На улице появились офицеры верхом на лошадях. Гудя мотором, подъехал автомобиль командующего. Он вышел из машины и пересел в седло.