Еще через пару минут подошли к столу президиума несколько милиционеров-полицейских в серьезных, важных чинах, полковников и подполковников. Полицейские же рангом пониже продолжали исправно нести охранную бдительную службу. Серпиловцев они наконец-то из заточения выпустили и позволили им беспрепятственно разглядывать свежие захоронения, но к столам подходить близко не советовали. Да серпиловцы по деликатности своей и сами туда не стремились, хорошо понимая, что на них за столами не рассчитывали (это сколько же надо выпивки и яств, чтоб упоить и укормить полсела). Пусть там трапезничает от имени и по поручению крестьянского сообщества Артём, деревенский их самый главный начальник. Он в трапезах-застольях толк и обхождение понимает и после, если не загордится, то расскажет, что там было и как: какая выпивка, какая закуска. Рассказывать Артём умеет еще лучше, чем выпивать и закусывать. Впрочем, народу в стайке, за чертой, к концу погребений задержалось совсем мало. Многие, посмотрев издалека только начало митинга и похорон, разошлись по домам. Смотреть было вроде бы больше и нечего. Возле каждой могилы в березовой роще работа шла однообразная и скорая, будто на конвейере: священники, солдатики и казахи-турки трудились неразгибно. Подсобить им - это, конечно, совсем иное дело, а просто безучастно смотреть, ротозействовать как-то оно вроде бы и нехорошо, не по-людски и не по-человечески. В березняке остались лишь старики, старухи да дети-подростки, свергшиеся с деревьев. Обретя свободу, серпиловцы стали бродить между рядами, читать, каждый по своему знанию, надписи на столбиках на немецком и русском языках. Именных надписей там было не так уж чтоб и много, да и то лишь в начальных рядах, а на дальних темнели одна под другой надписи "Томб оф-те Унковн" - "Неизвестный".
Вслед за серпиловцами, наскоро собрав лопаты и другой шанцевый инструмент, уехали с похорон и солдатики. (Самовольно, как журналисты, занять места за столами они, понятно, не смели.) Поторапливаться солдатикам был особый резон. Если нигде не застрянут в дороге, то как раз поспеют в гарнизонную столовую к обеду. А он сегодня особый, субботний, с наваристым борщом, с кашей перловкой или макаронами "по-флотски", и главное, с густым розово-красным киселем вместо обычного жиденького чая.
А вот для вольнонаемных казахов-турков время обеда еще не настало, и они, вытесняя из рощи последних серпиловцев, принялись совковыми лопатами и метлами зачищать междурядья, подравнивать, где необходимо, надмогильные бугорки и неровно, в спешке поставленные столбики. Негромко, на малых оборотах заурчали и уползли к дальнему, соприкасающемуся с деревенским погостом краю березняка два трактора: малый, экскаваторный с выброшенным вперед, будто какой хобот, ковшом-землечерпалкой, и тяжелый, играющий на солнце отполированным до серебряно-стального блеска бульдозерным ножом. Наверное, там, на окраине вновь обретенного немецкого кладбища была какая-то срочная земляная работа, с которой казахи-турки вручную справиться не могли. А может, просто кто-то из распорядителей торжеств решил спрятать трактора куда подальше, чтоб они своим видом не мешали проведению заключительной части этих торжеств - банкета-поминок.
Пора было уходить домой и деду Вите. Ему тоже развлекаться тут больше нечем, на огороде ждет капуста и, если не терять время попусту, не прохлаждаться, то к вечеру ее можно будет потихоньку срубить и свезти на тачке ко двору, и тем порадовать Ольгу Максимовну.
Дед Витя в последний раз оглядел материну могилу, снял с креста несколько только-только опавших листиков и вышел за ограду.
- Ну, мать, - поклонился он могиле и сказал так, как всегда и говорил при расставании, - прощай пока. В следующую субботу приду.
- Прощай, - молодым и вовсе не грустным голосом ответила мать, а может быть, это деду Вите лишь послышалось в шелесте березовых высоких ветвей и калинового, усыпанного гроздьями-кровинками куста.
За оградой он надел шапку, половчей приладил в руке палочку-посошок и твердо встал на протоптанную за долгие годы хождения к матери песчаную тропинку. Но тут дед Витя вдруг услышал, как позади него кто-то заполошно и надрывно кричит:
- Виктор Васильевич! Виктор Васильевич! Подожди!
Дед Витя оглянулся и увидел, как через пустырь, заплетаясь широкими брючинами в осеннем порыжевшем бурьяне, к нему бежит Артём.
- Чего тебе? - любопытства ради задержал шаг дед Витя, немало дивясь, почему это Артём вдруг стал окликать его по имени-отчеству, а не так, как привык по обыкновению, в повседневной жизни - дедом Витей.
- Тебя Юрий Иванович зовет!
- А кто такой Юрий Иванович? - перекинул посошок из руки в руку дед Витя.
- Ну, ты даешь! - неподдельно возмутился Артём. - Губернатор наш.
- И зачем я понадобился нашему губернатору? - повесил на посошок сумку с пустой четвертинкой дед Витя.
- Поговорить хочет. С гостями познакомить. Я рассказал ему о тебе.
- И что же ты рассказал ему? - вскинул отяжелевший взгляд дед Витя на фетровую шляпу Артёма, которая опять наползла тому на самый лоб.
- Так, всё рассказал, - забеспокоился под этим взглядом Артём, - что ты в Серпиловке теперь, считай, последний, кто помнит войну, кто пострадал на ней.
- Некогда мне! - отрывисто и резко ответил дед Витя и, отстранив Артёма, зашагал по тропинке.
Но Артём не отставал, крутился, словно какой вьюнок, вокруг него, загораживая дорогу и уговаривая на все лады:
- Неудобно же, Виктор Васильевич. Тебя все ждут.
- Неудобно штаны через голову надевать, - начал уже всерьез заводиться дед Витя, и Артём прекрасно знал, что ничего хорошего это не сулит.
Он прильнул к нему с другого боку и проговорил с обидой и жалобой в голосе:
- Меня ругать будут. Я же обещал…
- Зря обещал! - не стал больше слушать его дед Витя.
Но шаг он все-таки опять замедлил и дальнозорко посмотрел в сторону застолья.
Там, прервав трапезу, и хозяева, и гости действительно ждали, чем закончатся переговоры Артёма с дедом Витей. Они с напряжением и любопытством наблюдали за ними, а немец-старик даже нацелился своим минометным фотоаппаратом.
- А этот, что, - ткнул в него посошком дед Витя, - небось, воевал у нас?
- Бог его знает, - уклонился от прямого ответа Артём. - Но говорит - ветеран.
- Эсэсовец поди, - завелся еще больше дед Витя. - Там только такие верзилы и были.
Он еще раз посмотрел на всё застывшее, безмолвное застолье и вдруг в одну минуту переменил свое решение, как это нередко случалось с ним и в обыденной жизни, особенно если дед Витя выпивал рюмку:
- Ладно, я пойду!
Он свернул с тропинки на пустырь и, почти не помогая себе посошком, не прислушиваясь, как поскрипывает и саднит культю расшатавшийся за день протез, пошел к празднично-поминальным столам.
Артём семенил рядом, без умоку болтал и похвалялся, что и наш, и немецкий губернаторы твердо обещали проложить к Серпиловке асфальт, провести газ, а может быть, даже и воду. Но дед Витя мало его слушал, а всё поглядывал и поглядывал на подвыпивших уже поминальщиков и в первую очередь на старика-немца, который, не переставая, целился в него и щелкал фотоаппаратом.
На подходе к пятачку-площадке Артём ловко подхватил деда Витю под локоть и, минуя рядовые, на добрую треть уже опустошенные столы, подвел его к президиуму, где водки и закусок не убывало.
- Вот, - легонько подтолкнул он туда своего пленника: - Виктор Васильевич, я вам говорил, ветеран наш и герой войны.
- Очень рады, - потеснив священников и генералов, освободил губернатор рядом с собой место для деда Вити.
- Чему рады? - помедлил дед Витя занимать это место.
- Рады познакомиться, - немного смущаясь, протянул ему руку губернатор, не привыкший к подобным разговорам с собой.
Молодую холёную эту руку дед Витя пожал и стал выжидать, что будет дальше.
Губернатор попробовал было знакомить его с соседями по застолью, нашими и чужими, но вовремя догадался, что прежде знакомства надо все ж таки деду Вите, ветерану и герою, налить рюмку.
Он дал знать об этом стоящему прямо у него за спиной официанту. Но когда тот потянулся за бутылкой, ловко перехватил ее у него и начал самолично наливать деду Вите водку в махонькую, прозрачно иссеченную затейливыми узорами рюмку.
- Я с такой тары и такими дозами не пью, - неожиданно остановил его дед Витя.
Губернатор, подождав, пока переводчица переведет его слова иноземным гостям, не смог сдержать улыбки и откровенно загордился перед этими гостями: вот, мол, какие у нас, у русских, ветераны и герои войны - из мелкой тары и мелкими дозами не пьют. Он потянулся за фужером, расчерченным точно такими же, как и рюмка, узорами, но потом что-то шепнул служке-официанту, и тот неведомо откуда раздобыл и водрузил на стол граненый двухсотграммовый стакан.
Теперь уже совсем широко и по-свойски улыбаясь, губернатор с пониманием дела и, чувствовалось, немалым опытом принялся наливать водку, которая утробно побулькивала и будто сама поскорее рвалась из бутылки. Но на половине стакана он горлышко бутылки оторвал и вопросительно посмотрел на деда Витю.
- Лей, лей, - поторопил его тот. - Водка поди не твоя - казенная.
- Казенная, - подыграл деду Вите губернатор и еще больше загордился им перед иностранными гостями. Заодно загордился и собой, своим откровенным, открытым разговором с народом, от которого ему утаивать и скрывать нечего.
Когда стакан наполнился по самый венчик, дед Витя взял его твердой, недрогнувшей рукой, внимательно оглядел всё застолье, начиная от заглавного поперечного стола и заканчивая стоящими продольно, вниз по склону, и вдруг опять озадачил, спросил молодого губернатора:
- И за что же вы тут пьете?!