Свои. Лепехин выступил из-за стенки, увидел, как в глазах белобрысого ширится, растет испуг, глаза делаются совсем как у совы, круглыми, и руки, крепко вцепившиеся в ложу карабина, беспомощно бледнеют, становясь прозрачными, младенческими. Черноволосый быстро вскинул автомат и направил темный, недобро сверкнувший глазок ствола на Лепехина.
- Убери оружие, - поморщившись, спокойно произнес Лепехин. - Давай, давай, дыркой вверх. Свой я…
Черноволосый, не мигая, пристально смотрел на Лепехина, и в темных, цепких, похожих на сливы глазах его можно было прочесть и угрозу и любопытство одновременно.
- Чем докажешь, что свой? - зычно поинтересовался черноволосый.
- Георгий, погоди, - остановил его высокий. - Сейчас разберемся. - Он задрал полу плащ-палатки, залез в карман брюк, достал кисет; из кисета, послюнявив палец, выудил оборвыш газетной бумаги - газета была немецкая, буквы готические - зажал губами, потом, подцепив на дне кисета щепотку табаку, высыпал на бумагу… Пока он все это проделывал, черноволосый держал Лепехина под автоматом. "Южный человек - недоверчивый", - говорил как-то Лепехину товарищ по разведке, карел Яакко Суумсанен, сам никогда, правда, не бывавший на юге, но по любому поводу имевший свое мнение, иногда правильное, иногда ошибочное, - наверно, прав был онежский лесоруб: недоверчивы южные люди. Ну какого черта держишь под автоматом? Высокий слепил тем временем цигарку, сунул ее в губы, старательно свернув кисет, разгладил складки на его вытертой бархатной поверхности, лишь потом отправил в карман, затем, долго шарив, вытащил кусок стальной подковы с надломленным ржавым торцом и обелесенный от постоянного пользования кремень; чиркнув несколько раз куском подковы по кремню, запалил пеньковую скрутку, подул на нее, прикурил, огонь же замял худыми пропеченными пальцами. Тусклые искры веером сыпанули на снег.
- Свой, говоришь? Откуда пришел? - простудно прошепелявил он.
Лепехин показал головой на снеговую равнину, распластанную за деревенской околицей, на растворенную в туманной пелене далекую высоту и поле, где остался Старков.
Высокий быстро взглянул на Лепехина, и в этом коротком взгляде Лепехин уловил затаенный вопрос, а может, проскользнуло и уважение.
- Отведите меня в штаб, - попросил Лепехин. - Мне в штаб нужно.
Высокий ковырнул большим пальцем у себя в зубах, в глазах его промелькнула непонятная хитрая усмешка.
- В штаб говоришь?
- Да. К майору Корытцеву.
Высокий затянулся самокруткой, выпустил из ноздрей слоистый хвост дыма, разогнал его ладонью.
- Пусть будет в штаб. Семенченко! Каладзе! Отведите задержанного в штаб.
Каладзе согласно кивнул. Лепехин шагнул вперед, к высокому.
- Следы, между прочим, моего мотоцикла…
- Не беспокойся. Найдем. - Высокий с сожалением поглядел на цигарку, которую зажимал в пальцах, затянулся еще раз, в последний, передал ее Каладзе. - Доставить в цельности-сохранности.
В голосе его не было ни доброты, ни тепла, ни участливого сочувствия - бесцветный ровный тон.
- Может, я сам? - спросил Лепехин.
- Не положено! - Зычен голос у грузина Каладзе, зычен, ничего не скажешь. Холодом пробило от его слов. У Лепехина враз обметало рот гадливой пороховой кислотой. Он попытался вспомнить - видел кого-либо из этих людей в штабе бригады или же не видел? Лица были незнакомы - выходило, что не видел. Может, прибыли с последним пополнением и он не успел еще с ними повстречаться?
- Ты того… Бежать не вздумай! - угрюмо предупредил его грузин и устрашающе ощерил белые красивые зубы. - Не то… Сразу девять грамм промеж рогов. Понял?
- Товарищ гвардии ефрейтор… - пискнул Семенченко.
- Хватит болтовни! - прикрикнул высокий. - Марш в штаб!
Двинулись вдоль улочки - Лепехин посредине и чуть впереди, Семенченко и Каладзе - поотстав на шаг. Деревня по-прежнему была пустынной; примчавшийся откуда-то суетной ветер теребил сорванный с одной из крыш лист железа, ржавый, с облупившейся краской, раскачивал его на вывернутом гвозде с жалостливым скрипом. Когда ветер усиливался, скрип становился громче и протяжнее. Едва порыв уходил, скрип затихал. Этот звук, если не считать крахмального хрумканья снега, сопровождающего их шаги, да дыхания, был единственным живым звуком в деревне. Все остальное молчало - непохоже было, что в этой деревне мог разместиться полк.
Так они шли минут пять. Каладзе вдруг спросил совсем без акцента:
- Это ты там шум-гам у немцев устроил? А? Иль не ты?
Лепехин не ответил. Каладзе такое молчание разозлило - он ткнул сержанта в спину.
- Шагай живее. Кто знает, может, ты не красноармеец, может, кто-нибудь еще… Власовец, например. А что? Может быть… Два дня назад мы такого выловили, приняли за разведчика, а потом шлепнули.
- Напрасно ты так, - вступился за Лепехина Семенченко.
- А ты не лезь не в свои дела. Сам знаю, что делаю. Перетерпит…
Лепехин прибавил шагу. От сухого хряпа, с каким его сапоги давили тропку, проложенную среди двух колесных линий в центровине колеи, и мрачной стылости воздуха, от молчания - теперь и ветряной скрип уже не был слышен, - ему казалось, что он идет по снегу босиком, ступням ног ожигающе больно, эта боль высекает слезы и опустошает грудь, от нее тощает сердце. Он сжал до деревянной твердости губы, посмотрел перед собой, поморщился от толчка грузина, вспомнил любимую пословицу Суумсанена - тот, даже умирая, выдавливал изо рта вперемежку с кровяными пузырями слова какой-то поговорки, удивительный человек был этот карел! "Смеется тот, кто смеется последним". Хорошая пословица, да. Хотя Яакко как-то сообщил под общий хохот, что у нее, этой пословицы, есть два толкования: одно обычное, соответствующее истине, изложенной в пяти словах, другое - каламбурное. Улыбаясь и путая буквы, лесоруб сказал, что некой компании был преподнесен анекдот. Смешной. Естественно, все рассмеялись, а один карел ни гугу, сидел и молчал, как медведь, плотно сжав губы, - рассмеялся он лишь к вечеру на следующий день: до него анекдоты, оказывается, очень долго доходили. Шея больно длинная была… Есть, конечно, еще и третье толкование. Если понадобится. Иван Лепехин сумеет разъяснить… Кому? Конвоиру-грузину, например. Первый год на фронте, не иначе. Бдительность проявляет. Ну-ну… Проявлять-то проявляет, а по опасной улице в открытую ходит.
Поравнялись с небольшим кирпичным домом, стоявшим в конце села, дальше уже начиналось унылое поле, и виднелись вырытые в полный профиль окопы, в которых ходили люди. Как же так? - недоумевающе оглянулся Лепехин, полк держит круговую оборону, а окопы только с одной стороны, потом понял - окопы не нужны, бойцы засели в домах, которые он принял за пустые, мертвые.
Вдруг за спиной раздался голос, который Лепехин смог бы различить в сотне других голосов. В сорок втором вместе выходили из окружения, столько лиха хватили на двоих, пока не пробились к своим, - из тысячи других голосов он узнал бы хрипловатый от курева бас Кузьмы Ганночкина, младшего брата начпрода разведчиков старшины Ганночкина!
- Лепехин! Братуха! - И такое родное, доверчивое, близкое, теплое наполняло этот голос, что Лепехину мигом вспомнилась ковыльная опаленная степь, по которой тащились они в июле сорок первого, оба раненые, помогая друг другу, обходя дороги, запруженные вражескими машинами, ночуя в балках и в мелких лощинах, засыпая по очереди, охраняя друг друга. А как однажды за ними гонялся "мессер", как уходили от него по ровной, как стол, твердой земле, в которой не было ни окопчика, ни воронки - было некуда, и все-таки ушли…
- Чтой-то? Что за конвой? - закричал Ганночкин-младший.
Лепехин стремительно обернулся. Столкнувшись нос к носу с Каладзе, легко и совсем незаметно для постороннего глаза поддел его рукой. Грузин, мелькнув стесанными подошвами сапог и задушевно крякнув, полетел головой в снег, зарылся в него по самые плечи под хохот Ганночкина и еще какого-то солдата, выскочившего на крыльцо в мятой, с растекшимся на груди пятном солярки гимнастерке. Семенченко отскочил назад, на безопасное, как ему казалось, расстояние и закричал тонким голосом, дергая затвор карабина.
- Ну-ну-ну!..
- Не нукай, я не лошадь…
- Ай да Ваня! Во что значит бригадная разведка!
Ганночкин скатился с крыльца, проворно перебирая кривоватыми ногами - над его ногами всегда посмеивались, намекая на кавалерийское происхождение, в два прыжка примчался к Лепехину, сжал его.
- Как там брательник мой? Жив?
- Жив, жив, - проговорил Лепехин, пытаясь вырваться из объятий.
Каладзе поднялся на ноги, выковыривая из ушей снег.
- За что? - спросил он плаксивым, растерявшим зычность голосом.
- За юмор.
Ганночкин ткнул пальцем в сторону, откуда привели Лепехина.
- Ты?.. Через фрицевы окопы?
Лепехин наклонил голову. Ганночкин вопросительно посмотрел на него, посерьезнел.
- А мы, вона, круговую заняли. Осадили нас немцы. Вначале мы их в кольцо, потом они нас. Ты к майору? Ясно. Счас сообразим.
- Нелады у меня, Кузьма. Парень тут один при прорыве погиб, прикрывал. Вот, - тихо сказал Лепехин.
- То-то, я смотрю, глаза у тебя… Не твои глаза какие-то, - проговорил Ганночкин тоже тихим голосом. - Надо бы поиск сообразить. Может, найдем что?
- Надо бы…
Лепехин поднимался вслед за Ганночкиным по ступеням крыльца, чувствуя, что вот-вот сорвется с обледенелых порожков, вот-вот упадет от сковавшей все тело усталости; его одолевало безудержное, животное в своей необузданной дикости желание свалиться на тюфяк или на охапку сена, поспать хотя бы немного, хотя бы минут двадцать, этого хватило бы, чтобы прийти в себя, но нет, нельзя. Когда он был уже наверху, его остановил Каладзе.