Она думала, что сойдет с ума, что не выдержит и закричит во все горло этим мерзавцам: "Вы! Безглазые! Безухие!", а потом бросится в комнату Сергея, раскидает перины на постели и завопит: "Вот! Вы, тупицы! А вы его не нашли! Как же вы хотите найти тех, в лесах? Ха-ха!.. Вы не видели, как над ним шевелятся перины, а хотите найти тех, над кем колышутся леса? Трусы паршивые! Вы боитесь их, потому что знаете: они готовят вам праведную месть за ваши зверства и подлости, мерзавцы проклятые!.."
- А где ваш муж? Говорите, у Чиликов? - как бы издалека услышала она голос Аптека, и ей показалось, что его холодный взгляд сверлит ее мозг и читает ее мысли.
Ей казалось, что все настороженно ждут ее слов, ее волнения и дрожи, что они только и ждут, когда ей откажут ум и сердце, когда она потеряет самообладание и рухнет перед ними на пол, - и тогда они вернутся к постели Сергея, найдут его и молча уставятся на нее…
- Так, говорите, он у Чиликов? - повторил Антек и подозрительно взглянул на нее.
- Мартин? - сказала она, захваченная врасплох, будто приходя в себя от какого-то потрясения. - Да… у Чиликов… - добавила она слабым голосом и потом долго, когда они уже ушли, стояла прислонившись к косяку, не в силах двинуться с места.
У нее вдруг страшно заболела голова, а сердце бешено колотилось от счастья - жестокого, невероятного, нереального, безумного счастья, - оттого, что они не нашли ничего, совсем, совсем, ну совсем ничего, и ушли. "Ушли, не нашли, ушли… - закружилось в ее трещавшей от боли голове, и она не могла додумать до конца эту мысль. - Как это могло случиться? Как могло случиться, что они не заметили человека под перинами, которые дышали, вздымались, жили, жили?.." Она плакала, смеялась, шевелила губами, будто потеряла рассудок.
- Ульяна! - крикнул страшным голосом старый Смрж. - Ульяна!.. Ведут его!..
Она непонимающе взглянула на старого Смржа, как бы очнувшись ото сна.
- Мартина твоего ведут! - закричал он с такой силой, что она окончательно пришла в себя. Потом сел на пороге сенцев и заплакал тоненько, как мышка, попавшаяся в мышеловку.
Ульяна поспешно выбежала на крылечко.
- Мартин!.. - зашептала она тихо и почувствовала, как сердце заполняет страшная пустота одиночества, глухая пустота. Ее постепенно охватывало какое-то ужасающее оцепенение. - Так они тебя схватили… Добрались до тебя… - Арестованные горцы молча спускались по заснеженному склону к дороге. - И не обернешься поглядеть на меня, Мартин? Стыдишься, что схватили тебя, поймали тебя, голубок мой, упрямая головушка… И уходишь спокойно, упрямо и гордо, будто не они тебя ведут, а ты их, Мартин, Мартин… - шептала она в тоске, глядя вслед мужу.
Неожиданно поднялся ветер. Не от леса, как обычно, а прямо с дороги. Он поднял ввысь столбы снега, будто хотел подпереть ими небеса, потом резко завернул к хуторам и помчался к лесу.
Занавешенное снегом солнце глядело на Ульяну жирным расплывчатым пятном. Ветер раз-другой покрутился у леса и воротился, весь взъерошенный от злости. Он гудел и свистел по отрогам, как рассвирепевший разбойник, потом сбежал в долину и там на минутку утих, будто хотел передохнуть, но через секунду вновь поднялся, неся на широких плечах огромные паруса снега, и пошел с ними напролом, словно сумасшедший.
Ульяна стояла, подавленная, и отсутствующим взглядом смотрела вслед мужу. Смотрела, как он исчезает из виду, как он тает перед ее взором, вот он совсем исчез, погас, как солнце.
Она невольно подняла глаза к серому небу, и в ту же минуту ею овладела странная мысль, что Мартин не исчез, что его лишь заслонила снежная вьюга, а когда она кончится, снова выглянет солнце и в его сиянии вновь можно будет увидеть лицо Мартина.
Бьела Калинова
Катарина Гомбарова
Ночь стояла мглистая. Туман не только прикрыл холмы у перевала, но и сполз на южные равнины и склоны Явары и Обшара и заполнил долину реки Ладомирки.
Вея осень, была какой-то туманной и неприветливой - лужи, грязь, серость.
Так было и в то утро, когда старуха Марцинова сидела у печки, повязав голову теплым платком, как будто уже наступила суровая зима. Старуха чистила картошку. На улице только начало светать, и в избе царил полумрак, но Марцинова уже давно не спала. Старость будто играла с нею. Когда она садилась, на нее сразу нападала дремота, но стоило ей лечь, как сон моментально пропадал. Поэтому она частенько подкладывала под спину подушку и, опершись о стенку большой кирпичной печки, дремала, пододвинув на всякий случай стул, чтобы не упасть во время сна. Только вот так и удавалось ей немного послать. Она часто повторяла, что всему свое время, а когда тебе семьдесят лет, то ты уже немного разбираешься в жизни.
Очищенные картофелины падали в кастрюльку с водой, стоявшую у ног Марциновой. Очистки она откладывала в сторону: их она варила с плохой картошкой для поросенка.
В шесть часов встала Катарина, ее дочь. Одевшись, она подошла к кровати тринадцатилетней Йоланки и нежно погладила ее по щеке:
- Йоланка, дочка, вставай, уже день настал.
Йоланка потягивалась, зевала и зарывалась в подушку, поглядывая на бабушку. Ей хотелось спать. Старуха Марцинова, укоризненно покачав головой, проговорила:
- Что это за лентяйничество? Когда мне было столько же лет, сколько сейчас тебе, я уже была далеко от мамы. Что бы со мной стало, если б я вот так же тянулась по утрам? На Земплине бедные голодали. Даже маленькие дети помогали взрослым. Ребенок ты или нет, все равно заботься о том, чтобы в доме была еда. Вот так было тогда. Вот какая жизнь была, моя дорогая. Голый и босый и летом и зимой. Никто и думать тогда не смел потягиваться на перине в шесть утра.
Йоланка слезла с постели, сняла через голову рубашку, быстро причесала длинные волосы, заплела их в толстую косу и повязала на голове платок. Застегнув кофточку, которую мать ей сшила из своей, старой, выглянула в окно. Старуха Марцинова вновь запричитала:
- Наверное, опять не покажется. Прямо как принца какого приходится упрашивать… - сетовала она на солнце за то, что оно не хочет обогреть ее старые кости.
Впрочем, старуха Марцинова разговаривала так целый день. Она могла говорить с дочерью, хотя той и не было дома, о том, что уже давным-давно пора почистить курятник, могла ругать трубу за то, что она плохо тянет, или корову за то, что в последнее время стала большой лакомкой; могла спрашивать дрова, сложенные у печки, где это они набрали столько влаги, если их готовили в такую жару, когда на лугах и трава перестала расти, а у Гомбара от работы даже язык высох, отчего он и говорить стал еще меньше, чем обычно.
Да, Гомбар был лесник. И какой! Его участок был как подметенная горница. Только вот сторожка его сгорела. Конечно же не сама по себе. Это случилось тогда, когда в деревне появились немецкие солдаты. Их было много. Пятнадцать, а может, двадцать. Марцинова уже не помнит. И в ее избу тоже влезли. Начали принюхиваться, как та собака пани Бугаевой, у которой Марцинова одно время работала. Пришли, сели за стол:
- Давай, мать, есть и пить.
- Открывайте рот пошире, - сердито проворчала бабка. - Лучше я буду матерью самому черту! Я вам, антихристы проклятые, покажу, кому вы говорите это святое слово!
Однако у них уши были уже тренированные. Сразу стали допытываться:
- Что сказала эта бабка? - За спиной у нее кто-то из них щелкнул затвором автомата. - Что она кофорит?
А она в ответ:
- Да я молилась по-нашему. - И сложила руки, а глаза воздела к потолку…
Утренние сумерки затянулись дольше обычного. Когда наконец рассвело, они осторожно открыли дверь, как будто им не хотелось погружаться в туман, да и вообще выходить из дому. Но они все же вышли. Путь их был на усадьбу Коломана Бугая. Йоланка нерешительно шла в трех шагах позади матери. Она как будто еще не проснулась и досыпала на ходу. У последнего дома в нижнем конце деревни начинался небольшой склон. Он весь порос кустами шиповника и высоким бурьяном. Забытый уголок. Здесь находилось и несколько полуразрушенных цыганских хибар. Эти хибары были сделаны из разноцветного материала: видно, использовалось все, что оказалось под рукой. Здесь проходила кратчайшая дорога на поле, но Катарина не любила тут ходить. Иногда лишь пробегала, когда спешила, да и то с мурашками на спине.
У первой лачуги сидел человек. Он сидел на пороге открытой двери, обратив лицо внутрь, и пел цыганскую песню. Голос у него был сочный, мелодичный, но на высоких тонах иногда срывался и становился похожим на вой. У Катарины от страха пробежал мороз по коже. Она ускорила шаг. Вокруг лачуги носились полураздетые косматые дети. Черные волосы, белые зубы - и тряпки. Увидев Катарину, они быстро попрятались в лачугу. Йоланка украдкой посмотрела на мать и схватила ее за руку. Катарина сильнее прижала корзину и руку дочери и шла вперед, стараясь не смотреть ни вправо, ни влево.
Когда лачуги остались позади, она перевела дух и невольно замедлила шаг. При медленной ходьбе всегда на ум приходит какое-нибудь воспоминание. Вот и сейчас она вспомнила, как в этом месте из-за одной молоденькой цыганки передралось полдеревни. После этого на траве остались лежать двое парней с ножами в спинах. По сей день она помнила, что ту черноволосую красавицу, звали Гитой. Говорили, будто с той поры ночью здесь творятся странные вещи. Да и днем тут ходить было не очень приятно.
На обед Катарина домой не ходила. Они с Йоланкой садились на меже и ели то, что принесли с собой. Они ели на скорую руку, так как торопились убрать картофель с большого участка поля до прихода Бугая.