Недалеко от орудия вырыла себе окоп и я, застелив его соломой, легла. Но, несмотря на усталость, уснуть не могла. Всматриваясь в звездное небо, с жадностью вдыхала освеженный ночной прохладой воздух, думала о муже, о дочке… Мысли мои прервал чей-то басистый хрипловатый голос:
- Видишь, бросил, тяжелая стала, а теперича до мене: дай, мол, землячок, лопаточку.
- Да чего тебе, лопаты жаль, что ли? - робко возразили ему.
- Что тут за спор? - строго спросил кто-то третий.
- Да как же, товарищ лейтенант, - продолжал возмущаться первый хриплым басом. - Вот эта молодежь, беспечная, ленивая: как на марше, то, значит, и лопата не нужна - важка. Я ему говорил - не кидай. Нет, кинул, а теперича до мене, дай, ему свою.
- Правильно, не давай, проучи его, - бросил наш командир взвода - я узнала его по голосу - и пошел дальше.
"Бывалый пехотинец, - подумала я, - наверное, недавно мобилизован, старый солдат".
- Так она же сломалась, - несмело оправдывался второй, молодой.
Я выглянула из окопа.
- Почини, а не кидай, - наставительно продолжал первый, усердно подравнивая коротенькой пехотинской лопатой стены своего окопа, а второй, молодой, стоял у бруствера, виновато нагнув голову.
"Вредный, - выпрыгивая из окопа, подумала я, - лопаты ему жаль" - и, не вытерпев, сказала:
- Нехорошо так, нужно товарищу помочь.
Басистый усмехнулся:
- Вот еще защита! Лодыря пожалела, сестра?
- Видишь, - подбодрившись, укоризненно заговорил второй, - даже со стороны люди жалеют меня, а ты свой, земляк называется.
- Да то разве жалеют? - усмехнулся старший, старательно маскируя сырую землю бруствера соломой. - То балуют тебя, а вот я жалею. Я жалею, - еще раз повторил он, - кодась накроет немец артналетом, а тебе и закрыться нечем, ногтями будешь царапать и выгребать землю, чтобы голову свою спрятать, - тогда запомнишь, что пехотинцу не можно без лопаты, не будешь кидать ее другий раз.
- Не давай ему, старина, ни за что не давай лопаты, - насмешливо кричал Юшков из своего окопа.
Артиллеристы дружно засмеялись.
- Не дам, не дам, - настойчиво твердил солдат.
Меня рассердило его упрямство, и я решила выручить молодого бойца. Достав из своего окопа лопату, протянула ему:
- Возьмите мою, товарищ боец, принесете.
- Вот спасибо, сестра, - с благодарностью взял он лопату.
- Спешите, скоро рассвет, - крикнула я ему вдогонку.
Упрямый мой сосед еще долго бурчал, а я улеглась на дно своего неглубокого окопа и быстро уснула.
Разбудил меня густой, потрясающий землю гул.
Светило солнце. "Танки, - подумала я, выбираясь из окопа. - Но почему все в щелях?" И, подняв глаза кверху, поняла, что это авиация врага. Через секунду все небо потемнело от самолетов.
- В щель! - крикнул мне командир орудия Наташвили.
С завывающим ревом пикировали и кружились над нами фашистские самолеты, сбрасывая тонны металла, но главный удар они наносили нашим тылам, находившимся позади нас, в лощине. Скопившиеся там лошади, подводы, кухни, автомашины - все было разбито и уничтожено в течение нескольких минут. Потом свой огонь самолеты с зловещими черными крестами перенесли на нашу передовую. Казалось, что вся земля поднялась к небу.
Лежа на дне окопа, я замерла от страха, соображая, что бы предпринять. Рвавшиеся неподалеку бомбы так сотрясали землю, что стенки моего неглубокого окопчика дрожали и рушились. Над окопом со свистом пролетали осколки, и тут я поругала себя, что мелко отрыла окоп. И тут же с возмущением вспомнила, что молодой боец не вернул мне лопату. Видимо, старый солдат был прав, - не так еще надо ругать за халатность…
Хотела подняться, чтобы окликнуть бойца, взявшего лопату, но взрывной волной меня снова прижало к земле. Достав из кармана перочинный нож, не подымаясь, стала ковырять стену окопа у изголовья, выгребая пальцами землю…
Взрывы бомб, трескотня пулеметов, завывание сирен самолетов, крики и стоны раненых сливались в сплошной неумолкающий гул.
Наконец самолеты улетели. Но не успели санитары собрать раненых, как лежавшая впереди пехота заволновалась. Послышались команды, пулеметчики припали к пулеметам, из ближайшего окопа кто-то крикнул тревожно:
- Танки, танки идут!
Пэтээровцы вскинули ружья, с фланга захлопотали пушки.
Приложив ладонь к глазам, выглянула из окопа и я. Из села по широкой дороге, скрежеща гусеницами и поднимая пыль, двигалось двадцать семь приземистых, серых, как черепахи, танков. Когда они подошли ближе, огонь нашей обороны сосредоточился на головных машинах. Тогда колонна стала медленно разворачиваться и стальной стеной двинулась на нашу оборону, стреляя на ходу из пушек. Снаряды начали рваться позади нас, сотрясая землю.
- Орудие! - крикнул командир.
Я хотела выскочить, но над головой просвистело несколько снарядов, и меня сбросило обратно в окоп. И еще несколько снарядов с оглушающим грохотом взорвалось недалеко от моего окопа, осыпая меня землей.
- К бою! - сквозь грохот разрывов услышала я окрик командира орудия Наташвили, явно направленный ко мне, потому что все артиллеристы уже стояли у орудия.
Поспешно выскочила из окопа и бросилась к панораме, оттолкнув Юшкова. "Нужно взять себя в руки, а то будут смеяться, скажут: баба и есть баба", - думала я и, сдерживая мелкую дрожь, прильнула к круглому стеклу панорамы правым глазом.
Несколько танков носились по позициям нашей пехоты. Разметая снопы, они своими широкими гусеницами старались вдавить в землю сидящих в окопах бойцов. Но оттуда вылетали связки гранат, бутылки с горючей жидкостью, строчили пулеметы.
Один танк, вырвавшись вперед, приближался к сектору обстрела моей пушки. Я захватила его в перекрестие панорамы. Надо было выждать, пока он приблизится. Но нервы не выдержали, и я быстро нажала на спусковой клапан. Пушка рванула, облако дыма закрыло танк, но вот оно рассеялось, а… танк продолжал ползти на нас.
- Отскочил, как горох! - недовольно закричал нам наблюдавший из окопа Наташвили.
Взглянув из-за щита, я увидела бежавших врассыпную нескольких пехотинцев. "Бегут!" - мелькнула мысль, но тут же один из бежавших бойцов, спрыгнув в окоп, схватил в обе руки по бутылке с горючей жидкостью и опять бросился вперед.
- Подпускай ближе! - кричал Юшков, и я снова прильнула глазом к стеклу панорамы.
Вот опять в перекрестии танк, он идет на соседнюю батарею, но, заметив наше орудие, поворачивает на нас свою пушку.
Хочется бежать, спрятаться куда-то. Почему же Наташвили не дает команду "В укрытие!"? Глянула, а он, судорожно сжимая бинокль, кричит:
- Огонь!
- Стреляй! - повторил более спокойно Юшков.
Опять припав к панораме, я лихорадочно стала вращать рукоятку поворотного механизма… Выстрел тряхнул пушку; сошники на станинах глубже зарыло в землю. Когда рассеялся дым, я увидела, что башни танка нет.
- Молодец, Тамара! - крикнул Наташвили, размахивая руками из-за снопов, откуда он вел наблюдение за боем. Но вдруг Юшков, заметив справа третий танк, идущий на нас, крикнул заряжающему:
- Ну, что разинул рот? Давай снаряд!
Я тоже хотела что-то сказать, но меня с огромной силой рвануло и ударило о землю…
Очнулась я скоро от режущей боли в спине. Увидела Нилову. Она перевязывала меня.
- Тамара, бодрись! - улыбнулась Саша, стягивая мне широким бинтом спину.
- В расчете никого больше не ранило? - с трудом раскрывая перекошенный от контузии рот, спросила я Нилову.
- Наташвили убило… - и тихо добавила: - Голову отсекло…
Через несколько минут мимо меня, низко опустив непокрытые головы, бойцы пронесли на руках грузное тело командира Наташвили…
В госпиталь попала к вечеру. Мест не было, и вновь поступающих раненых в ожидании обработки клали поперек длинного коридора на постланный на полу брезент.
По соседству со мной лежал на спине боец и все просил пить, облизывая пересохшие губы.
Я лежала лицом вниз и, с трудом сдерживаясь от режущей боли в спине, стонала.
- Что, больно, девушка? - слабым голосом спросил боец.
- Да, - жалобно простонала я.
- Откуда родом?
- Из Крыма. В Симферополе жила, в Керчи…
- В Керчи-и, - протянул он. - Что-то голос знаком, да не вижу тебя, темно… Как фамилия?
- Сычева.
- Тамара?! - воскликнул он.
Это был мой бывший товарищ по работе на металлургическом заводе в Керчи. Вот где довелось встретиться! Трудно передать, как я обрадовалась. Но мы не могли даже повернуться друг к другу. Так и разговаривали: я - уткнувшись лицом в холст носилок, он - неподвижно лежа на спине.
На следующий день нас отправили в тыл. Я пролежала в госпитале немного и уже стала ходить, но здоровье мое было сильно подорвано. У меня начались припадки, я худела и теряла аппетит. Военно-медицинская комиссия признала, что мне нужен не госпитальный, а домашний режим, и дала отпуск на шесть месяцев, чтобы я отдохнула и окрепла дома.
В довольно тяжелом состоянии, с еще не зажившими ранами и трясущейся головой я пробиралась домой. По железной дороге проезда в Крым не было: гитлеровцы уже стояли у Перекопа. Пришлось ехать на Новороссийск, а потом морем в Крым.
Рано утром сошла с теплохода в Феодосии. Дальше нужно было ехать машиной до Белогорска, там последнее время жили мои родители. Но на рейсовую машину я опоздала. Закинула за плечи полупустой вещевой мешок и пошла пешком. За городом "проголосовала". На шоссе меня подобрал и немного подвез грузовик.