* * *
- А что ни говори, Петрова недостает, - сказал вельможа. - Двенадцать теноров в хоре - а такого ни у кого нет. Недаром его за пение в полковники государыня произвела.
Приятель-батюшка покосился на него - кто же не знал про любовь Елизаветы Петровны к певчим? Вот и муж ее венчанный (все о том знали, да молчали) Андрей Разумовский как ко двору попал? Да через свою мощную глотку!
- А что, верно ли, что государыня хворает? - осторожно полюбопытствовал он.
- Верно, увы… - сказав это, вельможа в полной мере проявил свое доверие к священнику, поскольку при дворе о болезни Елизаветы Петровны велено было молчать и слухов не распускать. - Но, Бог даст, обойдется. Стояли мы сегодня службу, слушал я голоса и думал - нет, с Петровым иначе звучало!
День был воскресный, многие норовили попасть в дворцовую церковь для того, что в обычные дни там пели обыкновенным напевом, а в воскресные, когда непременно являлась императрица, - особо сочиненную обедню и псалмы, которые положил на музыку итальянец Галуппи.
- Сколько уж, как нет Петрова? - И батюшка сам задумался, припоминая. - Два года!
- А что, вдова его все ходит по улицам? Не опамятовалась?
- Все ходит. И подают ей, только она все раздает другим. Любят у нас юродивых, слава Богу, с голоду помереть не дадут.
Батюшка встал, оправил рясу, подошел к окну, словно бы желая показать, как мимо недавно отстроенного особняка вельможи, ставшего украшением Васильевского острова, колоннами маршируют убогие. Да так оно, в сущности, и было: вельможа выбрал место неподалеку от Смоленского кладбища, а где и кормиться увечному, жалкому, несчастному, как не при кладбище?
- И все в мужском платье?
- И Андреем Федоровичем звать себя велит. А на ходу все за упокой жены Аксиньюшки молится - за свой, стало быть…
- А ведь такое юродство - бунт, батюшка, - сказал вельможа. И нехорошо сказал, яростно. В этот миг он даже на вид старше сделался.
Священник пожал плечами.
- Раз, другой ее мальчишки камнями забросают - тем бунт и кончится. Однажды уже пробовали - да извозчики кнутами отогнали. Да и что за бунт? Ум за разум у бабы зашел…
Батюшке не понравилась жесткость в голосе вельможи, и он попытался все свести на бабью дурость, да не вышло.
- А знаете ли, она оспаривает право Божье вершить суд, - сказал вельможа, сам дивясь своей суровости. - Угодно ему было, чтобы полковник Петров помер без покаяния - выходит, так надобно. Откуда нам знать, какие грехи числятся за полковником? Теперь уж и не вспомнить. А она слоняется, народ смущает! Стало быть, Господь неправ и несправедлив - одна Аксинья Петрова кругом права?! Погодите, в котором же это году указ был издан - чтобы нищим и увечным по Санкт-Петербургу не бродить?
- Так не истреблять же их! - воскликнул батюшка. - Бродят себе потихоньку - ну и Бог с ними… А указ не так давно и издан…
- Не так давно, чтобы уж наконец начать его исполнять? - уточнил вельможа. - Горе, а не государство… Что ты там увидел, святый отче?
- Легка на помине! Угодно ли полюбоваться? - священник отвел рукой портьеру. - Вон, вон, в зеленом…
- И в треуголке набекрень! - развеселился вельможа, глядя из высокого нарядного окна на далекую сутулую фигурку, медленно и непреклонно бредущую по лужам. - Вот коли рассудить - Петров еще молодым помер, ей, стало быть, и тридцати нет. Могла бы выйти замуж, детей нарожать, ведь сказано же - через чадородие спасется, или нет? Что бы ей не спасаться, как всему их бабьему сословию полагается? Так нет же, бродит! И ведь вся ваша братия с ней ничего поделать не может! Бродит - да и все тут!
Это уж был выпад в сторону духовных лиц, что вельможа позволял себе нечасто. Да и батюшка, при всем желании ладить с высокопоставленным приятелем, таких словечек не любил.
- Не рассуждать понапрасну, а милосердие являть, вот наша забота, - возразил батюшка. - Чем рассуждать, пошли бы да вынесли ей кусок хлеба.
Вельможа задумался.
Когда кто-то из придворных попадал хоть в кратковременную опалу, подавать ему открыто кусок хлеба было как-то неловко. Государыня добра, да ведь памяти-то ее Бог не лишил! А коли кто в опале у Всевышнего - в какие свитки, ангельские или дьявольские, будет занесен тот злополучный кусок?
- Петрушку пошлю, пусть он вынесет, - решил вельможа.
Священник тоже задумался - как, в самом деле, учитывается на небесах добро, творимое исподтишка, чужими руками? Вельможа тем временем позвонил в бронзовый голосистый колокольчик и вызвал лакея.
- Возьми, Петрушка, в буфетной ломоть хлеба побольше, посоли, потом… - вельможа показал по оконному стеклу направление, - догонишь юродивую, отдашь. Беги живо!
- Похвально, - сказал священник. Он никогда не корил приятеля сразу, потому что дружбой с вельможей весьма дорожил. Потом, может, и неделю спустя, ввертывал в речь нарочно подобранные слова из Священного Писания, заставляя собеседника задуматься и припомнить то, что имелось в виду.
- Петрушке, поди, тот кусок и зачтется! - усмехнулся вельможа. После чего перешел к делу - близился престольный праздник, и он хотел знать, сколько и чего потребно для украшения храма.
Петрушка возник в дверях бесшумно, повесив голову, всем видом являя скорбь.
- Что еще? - удивленный явлением лакея без спросу, но еще не сердито, а сперва недоуменно спросил вельможа.
- Не берет Андрей Федорович…
И лакей предъявил действительно большой, по середке ковриги резанный и толстый, в два пальца, ломоть.
Священник опустил глаза.
Он понял, кому и как этот ломоть зачтется…
* * *
Ангелу безумно хотелось оправдаться перед Андреем Федоровичем. Он только не знал - как?
Коли начать вслух каяться - не уберег, мол, подопечного, раба Божия Андрея, то и услышит в ответ: опомнись, вот он я - раб Божий Андрей, а плачет пусть тот, кто не уберег рабу Божью Ксению!
Оставалось одно - как-то внушить, что все ангелы-хранители хранят лишь до поры, а наступает миг - и им делается ясно, что следует отступиться. Или старость доходит до той степени, когда подопечному лучше переселяться в вечные пределы, или количество грехов превысило допустимое, или - что происходит довольно часто - подопечному и на ум не взойдет в опасности призвать своего ангела.
Ангел, сопровождая теперь Андрея Федоровича постоянно, являлся ему незримо для прочих, но выбирал время, когда тот мог поддержать беседу. Поступал он так потому, что не раз и не два слышал суровое "Уйди, Христа ради!" и оставался, словно прикованный к каменному столбу, пока Андрей Федорович не отходил довольно далеко.
Сейчас время выдалось подходящее. Подопечный, побродив по Сытину рынку, получил несколько калачей. Все, кроме одного, отдал детям, а с последним ушел в сторонку - перекусить. Горячей пищи он уже давно не принимал.
Они сидели рядышком на берегу Кронверкского пролива, на бревне. Зима все никак не наступала, было промозгло и мрачно. Даже сейчас, накануне Рождества, еще не выпало настоящего снега. Ангел, жалея подопечного, простер за его спиной крыло, пытаясь оберечь от ветра.
- Горький будет праздник, - сказал ангел, - ох, горький.
- А ты почем знаешь? - осведомился уже притерпевшийся к спутнику Андрей Федорович.
- В небо гляжу - и вижу. Погляди и ты, радость…
Ничего хорошего не увидел в этом сером, низком, бессолнечном небе Андрей Федорович, кроме разве что смутного просвета впереди, над Петропавловской крепостью, а может, и чуть подальше.
- Правее, - посоветовал ангел. - Видишь - летит… улетает… и плачет, бедненький, а помочь не может… срок вышел…
- Государыне? - догадался Андрей Федорович.
- Государыне. Исповедовали ее и причастили…
Вот этого ему говорить и не следовало.
- Исповедовали? Причастили Святых Тайн? - вскочив, спросил Андрей Федорович. - Об этом он позаботился - так чего ж не лететь? Она-то с Христом умирает, не в беспамятстве! Чего ж ему-то горевать? Он свой долг исполнил - и пусть себе летит! Он-то долг исполнил!
- Да что ты?.. - забормотал ангел. - Государыня же! Вокруг столько народу!.. И все над ней трепещут!..
Он хотел было сказать, что исповедь и причастие состоялись бы непременно, ангелу не было нужды о них заботиться, но Андрей Федорович уже бежал в сторону Сытного рынка, уже кричал на бегу:
- Пеките блины! Пеките блины! Скоро вся Россия будет печь блины!
- Постой, Андрей Федорович! - остановила знакомая старушка. - Какие блины? У кого поминки-то?
- Ох, будут поминки! Пеки, милая, блины, - чуть ли не на ухо прошептал старушке Андрей Федорович и побежал дальше по лужам, с криком, скользя и размахивая руками, чтобы не поскользнуться.
Ангел взмыл ввысь.
Все получалось не так…
Было 24 декабря 1761 года.