Нет резкой границы между миром материальным и иным - тем, откуда прилетают к нам ангелы, тем, куда уходят люди, ставшие святыми. Но там строже относятся к вере, верности, ответственности за близких, и если предстоит выбор - то его совершают во имя любви. Сквозь испытание выбором проходят блаженная Ксения Петербуржская, ангелы-хранители, святой Касьян Немилостивый, и вместе с ними - читатели этой книги.
Далия Трускиновская
Ксения
Старая лошадь шла даже медленнее, чем ей самой хотелось, и телега переваливала через каждую колдобину, словно тяжело груженная лодка - с волны на волну. Слева от лошади шел возчик, вел под уздцы. Справа - высокая крупная женщина с большим неподвижным лицом. Таким лицам идут платки, особенно когда чуть прикрывают щеки и совершенно прячут волосы. Женщина как раз и имела такой платок, снежно-белый, да и вся ее одежда была удивительно опрятна, вот только юбка на ней сидела и колыхалась как-то неловко, потому что походка женщины невольно наводила на мысль о гренадере, атакующем редут.
Хотя лет ей было немного - и тридцати, пожалуй, не насчитать бы, или самую малость за тридцать, - однако всякий сказал бы, на нее поглядев: замужем не была, и не возьмут, больно сурова, и вид странный, как если бы малость не в своем уме.
- Да бережнее… да не гони ты… - приговаривала женщина, словно смиряя удаль возчика.
- Куда уж тише-то? - отвечал он.
Соседки сошлись у калиточки и придумывали, что бы такое могло быть в телеге.
- Печется Прасковья о господском добре, - неодобрительно заметила первая, маленькая, бойкая, в модном фишбейновом платье, с большими пестрыми букетами по голубому полю, с зачесанными наверх и взбитыми сзади волосами, припудренными весьма изрядно, а что не пудрой, но мукой, - так об этом не всякий догадается. - Уж так печется! Напоказ!
- Да будет тебе, - отвечала товарка, выбежавшая, как сидела дома, только накинув на плечи большой платок. - Кабы я у Петровых служила, так тоже бы пеклась. Живут богато, место у хозяина хорошее, такого места поискать, а сами копейку не считают, Прасковье полную волю дали. Что хошь на рынке покупай, домой неси!
- Вот и говорю - напоказ печется. Чтобы все видели, что не за страх, а за совесть служит. А сама-то смиренница какова? Я видела, как она на хозяина поглядывала. Ты ее, Катенька, не выгораживай.
- Да на что она хозяину? Ты ври, да не завирайся! - изумленно возразила Катя.
Она и за хорошие деньги не могла бы их представить парой - большую, громоздкую, с туповатым лицом Прасковью и легкого, словно только что из танца, в золотым галуном обшитом кафтанчике, невысокого, улыбчивого Андрея Федоровича. Такого чернобрового, большеглазого, с нежными розовыми губами, только во сне обнимать, наяву - никогда не выпадет.
Да что - лицо, в Петербурге хорошеньких и прехорошеньких кавалеров - множество, вот хоть подойди к дверям Шляхетного корпуса, когда кадетов отпускают, - не налюбуешься! Андрей Петрович такой голос имел, что запоет - и сердце тает. Издали доносился этот голос, поддержанный клавесином, когда по летнему времени окна открыты, и иголки замирали на середине стежка, и посуда из рук едва не валилась, вот какой это был голос, сущая погибель… Слушаешь - не наслушаешься…
- Так не хозяин же на нее - она на него…
Подружки притихли, пропуская Прасковью и телегу.
- Что везете, Параша? - окликнула Катя.
- Зеркало купили, двух с половиной аршин высотой, - отвечала Прасковья. - Барыне в гардеробную.
- Дорогое, поди?
- Дорогое.
Телега проплыла дальше и встала, не доезжая раскрытых ворот, теперь следовало повернуть и въехать во двор.
- Ишь, гардеробная у нее… Барыня!..
- Да будет тебе, Маша. И чем не барыня? Полковница.
- В каком таком полку у нее муж-то полковником? Побойся Бога, Катя! Певчий он, право слово, певчий! Вроде нашего Гаврюшки, только церковь побогаче.
- Он в царской церкви поет, зато и полковник. Государыня их всех любит и жалует, иному и дворянство дает.
- Вон у Марковны прежний хозяин был - полковник! Руку на войне потерял! А этот - тьфу!
Маше не нравилось в соседях многое. И то, почему живут на Петербургской Стороне, коли такие знатные персоны, - тоже. Знатные-то на Васильевском, на Елагином строятся нынче. И то, что смущает полковник своим ангельским голосом понапрасну…
А более всего - радостный вид бездетной хозяйки.
Дожив до двадцати шести годков и не родив ни одного младенчика, нужно отречься от нарядов, повязать черный плат и по церквам, по обителям вымаливать себе, грешной, чадо. Так искренне полагала Маша, потому что и бабка ее выходила замуж с намерением рожать детей, и мать, да и она сама, и намерение свое они исполняли честно. Мужей же любили постольку, поскольку без тех были бы невозможны дети, и в разумных пределах, любовью своей ни в коем случае не обременяя.
А молодая соседка, очевидно, любила мужа так, как полагалось бы любить ребенка, - со всем пылом души. Довольно было поглядеть, как она встречает его, как выбегает на крыльцо и ждет не дождется - когда обнимет!
Это было даже смешно замужним женщинам, вроде Кати с Машей, и потому о семействе Петровых немало сплетничали на окрестных улицах.
- А не тот ли это Петров?.. - вдруг спросила гостья, чьей-то кумы кума, попавшая к Машиной двоюродной сестрице по какому-то делу и оставленная ужинать. На следующий день Маша уже, веселясь, рассказывала Кате: полковник-певчий в шашнях замечен, и с кем! Звать ее - Анна, на французский лад - Анета, а на самом деле - та Анютка, которую без матери растил вдовый пономарь соседней Матвеевской церкви… И полагал пономарь, что ему повезло, когда устроил единственную дочку в школу господина Ландэ, что на Миллионной улице. Ведь она уж и в тринадцать лет с кавалерами перемигивалась, что же дальше было бы? А там - присмотр, строгость. И у государыни на виду - особенно те, кто к русской пляске больше способны.
Танцоры и танцорки чем дальше - тем больше власти в театре забирали. Вот уж и придворные кавалеры стали их чуть ли не за равных почитать. Вот уж девицы вообразили, что могут с кем угодно махаться! А люди-то все видят, все примечают! И то, что повадилась Анета к господину Сумарокову в гости ездить. И как-то все так выгадывать, чтобы разом с полковником Петровым.
Катя про все это слыхала, да только веры не давала, потому что собственными глазами видела, как полковник Петров свою полковницу обнимает. И она не хотела способствовать Машиным измышлениям - как по доброте душевной, так и по обычной женской склонности к противоречию, особенно коли есть возможность сказать наперекор любимой подружке.
- Так что же, всем непременно рук-ног лишаться надобно? - возразила Катя. - Пойдем, поглядим лучше, какое там особенное зеркало. Ведь два с половиной аршина! Это ж отойти чуточку - и всю себя увидишь!
Вот, вот, только ей и заботы - наряжаться да на свои наряды любоваться, - не преминула уколоть незримую полковницу Маша. Однако не пренебрегла приглашением - вместе с Катей пошла к калитке и даже зашла во двор, где выгружали из телеги заботливо обернутую в рогожи покупку. Два мужика понесли ее в дом. Зеркало роняло золотистую стружку из-под рогож, а Прасковья, бросая на такой непорядок сердитые взгляды, сопровождала хрупкую ношу, прямо кидаясь между ней и стеной, когда грозило опасное соприкосновение.
- Сюда, сюда несите, тут уставьте! - раздался сверху звонкий голос. - Даша, дверь придержи!
И, видать, случилось что-то забавное - две женщины наверху рассмеялись беззаботно.
- Успокой смятенный дух и, крушась, не сгорай! - пропела полковница отчетливо и чистенько, как поют люди, не только имеющие голос, но учившиеся пению. - Не тревожь меня, пастух, и в свирель не играй!
Маша схватила Катю за руку, всем видом показав - слушай, слушай же внимательно!
Этой песни соседки не знали - выходит, была новая, модная, и ее следовало перенять. Чем-чем, а модными песнями в полковничьем доме можно было разжиться. Хозяин, Андрей Федорович Петров, водил дружбу с сочинителем, господином Сумароковым, а уж его песенок в Санкт-Петербурге только немой не напевал. Первой получала новинки придворная молодежь, пажи и кадеты, а несколько времени спустя всякий капрал мог пропеть о любовном страдании безутешного пастушка.
- Мысли все мои к тебе всеминутно хотят; сердце отнял ты себе, очи к сердцу летят! - радостно заливалась немудреной песенкой полковница.
- Я потом попрошу слова списать, - пообещала Катя.
- И для меня тоже, голубушка моя, - тут Маша не выдержала и снова съязвила: - Ишь, замужем - а такие песенки на уме! Другой заботы у нее нет! Деток бы завела - и не до песен бы стало.
- Да что ты разворчалась! - прикрикнула на нее Катя. - Иззавидовалась, что ли?
- Помяни мое слово - не к добру такое веселье, - сказала подруга и явно собиралась добавить что-то мрачное - да и замерла с полуоткрытым ртом.
Она вдруг ощутила присутствие этого "недобра", смутилась и поняла, что нужно бежать с полковничьего двора без оглядки, пока то, что нависло над домом, над растущими у стены кустами синели, даже над лошадью и телегой, на которых прибыло зеркало, не задело и ее ненароком…